Дыхание

17

Не прошло и трех минут, как Егор справился с утратой равновесия.

— Ну, в общем, все с тобой понятно… — встревоженно произносит он. — И ютро пробрезгу дзело, встав изиде и иде в пусто место…[17] Духовная жизнь… Опиум для народа.

— Это не наркотик.

— Все, что не дерьмо, есть наркотик. Чего ты думаешь достичь? Знаешь, мы просто убежали в свои личные катакомбы, от этого всего, в этой стране. Духовная практика… Не у всех она духовная, тебе повезло в этом смысле. Но если б не это, плевал бы я на старость, смерть, если б это не подкашивало в самом расцвете. ЭТО. Когда воруют у тебя твой воздух. И убеждают, что ты родился для пинков и рабской доли, а ты не можешь переступить. Прыгать не хочешь.

Приятие… Не ты виноват, что приходится зарабатывать на хлеб созданием побочного продукта. Прошлое наше, да, небезупречно. Очень даже… Сейчас не засветился только слесарь Пидорчук. Он как дрочил в своей каптерке, так и дрочит. Все, кто чего-нибудь стоит — все в дерьме. Никто не уберегся. А ты — просто неумело пытался приспособиться. Вот и все твои грехи.

Не надо отвращения к себе… Это серьезно, Олег. Ну а что касается меня — ну да, я не бодхисаттва, а быть им поневоле смешно. Признайся. Или ты намерен продолжать? Идти к этому — значит потерять внутренний мир, так же, если бы ты жестко делал деньги, а потерять его сейчас значит остаться без последней крыши над головой. Окончательно. И это очень, очень страшно…

— Дерьма не жалко.

— Да-а, настрополился… Весь такой вдохновенный. Но все великие дела — незавершенные. Совершенные то есть. Вот и Кафка «Замок» не закончил. Как думаешь, чем бы все окончилось?

— Землемер однажды утром проснулся бы в Замке.

— А по-моему, замок исчез.

Бессмысленно. Все бессмысленно. Если бы сгореть вот так, в своих бедах, свариться в своих словах, изойти прахом и рассеяться по шелку Девачана. Но нет. Просто устаешь. Или падаешь в обморок. Хлоп — и все продолжается. Город — каменное дно. Ночь готова двинуться восвояси, близок отлив. Китеж мой, град обреченный.

Да появится берег твой, берег ласковый, ах до тебя, о свет, доплыть бы, доплыть бы, о Ра, когдааа-ниии-будь.

Чернуха гомерова. Подать сюда Вергилия! Сделайте погромче! Хватит ныть, господа! Нирвана, Мокша, Муспельхейм! Корни мирового дерева высасывают все соки. Как будто где-нибудь за бугром все иначе. Сидят эмигранты, сидят тихо, не высовуют носы, ибо страна не любит иммигрантов, любая страна, и комиссар участка всесилен. Премия Эми, премия Ими, всем, кто вечно не в себе. Отец, в себе ли я? но тогда где?

Эта земля утонет, это все сгорит и испарится, а пока — битва, грязь и слова. О Pater. Candido velamine tange nos, faucium in nebula vagantes.[18]

В тяжелом вращении проходит минута или две, и я едва не пропустил появление Отца. Сегодня он в образе Уддалаки[19], ситарного старца-брамана. Гардероб папы не блещет разнообразием. Он консервативен, даром что солнечный бог; никакого экстрима. Все его костюмы легко перечислить: от Христа, от Одина, от Зевса.

Отец не любит одеваться от Кришны, ибо тот был молод не по годам, а папа не желает потерять степенность вида. Впрочем, я бы предпочел что-нибудь менее архаичное, ведь он не из разряда ванов, возлюбивших древность. Но отец, не обратив никакого внимания на сына своего и пьяного его товарища, садится на скрипящий линолеум пола, закуривает сигарету и, не отрывая взгляд от принесенного с собой журнала «Наука и жизнь», в неопределенном жесте вращает сигаретой.

Его фарфоровые зрачки поднимаются на северо-восток.

Следует отметить, что сегодня он не похож на бога особенно, но такова гордость богов — казаться ниже.

Там, в центре, у самой оси, ему скучно. Он слишком привык к человеку, как некоторые привыкают к блудливым женам своим. Боги равнодушны, потому что не боятся смерти, и отец приходит к людям, чтобы пообщаться deverberante verbis veris[20]. Наблюдая за ним в последние годы, я пришел к выводу, что снисхождение богов к людям отнюдь не трагично и не тяжело, — это трагедия и срыв разве что для фанатиков. Скорей, это voyage, актерство и забава, что Отец столь неосмотрительно доказал в бытность свою Зевсом.

Олимп слишком холоден и там плохо кормят, Асгард скучен как немецкая провинция, Ванахейм пресен.

Асгард — буйный пригород Пралайи, таинственного мегаполиса, метрополии, о жителях которой боги молчат. Мой 1D-Отец лишь закрыл свои затуманившиеся глаза, когда я спросил его о Пралайе, и в беззвучии провел много времени, а позже исчез. Он также считает неуместными вопросы о Лайе и даже о том, что находится за кольцевыми ограждениями Не Преступи, где заканчивается Млечный автобан. В Асгарде не все так весело, как хотелось бы; Отцу досаждает тупое пьянство героев и даже в горных виллах Олимпа его одолевает скука, когда напившиеся солнечные боги вновь начинают бить мелкого и мстительного Яхве. Нет, в тех местах музы молчат, и потому Отец желает снисхождения. Впрочем, просто поболтать он не умеет.

— Здравствуй, милый Шветакету. Ты берешь ли чан с водою и, на огнь его поставив, соль ты сыплешь ли в кипенье?

— Сыплю.

— Что же остается?

— Чан.

— Ну что… Тяжелый случай.

— Видел я недавно Яму. Пустотой необозримой он расширился, и только лишь ему теперь я верю.

— Яма — имя и угроза. Но не более чем это. Пробудись! Ведь все едино; Яма — просто воплощенье той мечты, которой нет.

— Но что же есть? Сибирских джунглей колдовство… В чащобе дрыхнет пьяный сталкер. Чем дальше в лес, тем больше дров, но все горит и без доставки, а я хочу всего лишь вон отсюда выйти, и навеки забыть, кто тут чужой и свой, где ангел, черт и человеки. Ведь все одно — и ничего. Как будто радиопомехи… Все проза, вязнущая пыль и ритм постельной молотьбы, миры проходят мимо глаз, интерактивное навязчивое порно, и нету ни меча, ни горна, коль ты прислуживаться не горазд при штабе Мары. Нет покоя во сне. И Фрейд, и и сонник — обман.

— Но кто Атман?

— Конечно, я. Но кто я?

— Отлично, — спокойно замечает Отец. — Вот ты и достиг призывного возраста. Когда ты победишь все вокруг тебя, что вторгается в твое сознание, я призову тебя в Асгард.

— Спасибо за такое счастье, папа. Но где мой меч?

— Меч — это все что вокруг тебя, и ты сам.

— Но это рассыпается.

— А ты не пробовал скрепить это духом своим, а не слезами и слюной? Не верь, не бойся, не проси. И не развешивай свои сопли на звезды. Я буду учить тебя дальше.

Докурив, он глотает окурок и уходит за плотную ширму воздуха. Легкая волна дыма достигает меня. Гляжу в пространство, вдруг очень остро почувствовав пустоту.

Впрочем, все как всегда. Длительность медленно вползает в драконью кожу времени, направления вливаются в змеящиеся хвосты дорог; он всегда оставляет после себя гадов.

— Что, белая горячка?

Егор лыбится.

— Скорее, зеленый змий.

— Да… Ежики не колются, только выпивают иногда…

Ежики в тумане. Завидую, завидую… К тебе Отец приходит даже когда ты застольничаешь, а меня вот забыл. Два года — только в Новый год потребляю, а нету!

— Проще верблюду пройти…

— Не-ет. Это потому что мой Папа не дурак был выпить, а я компанию не составляю. Кстати, чего ты такой трезвый всегда?

— Наверное, гены. Железная устойчивость к спирту.

— Ну что же. Выход один: крэк. Или что, своей дури хватает?

— Зависть — плохое чувство.

— Да чему завидовать? Не жизнь, а деньги на ветер. Хотя… про философию нельзя базарить по трезвянке… Кстати, я вот тут недавно прочитал, что не пьянеют только в хорошей компании. Ну, это комплимент… Мне. Так ведь ты вообще не косеешь. Не, братишка, неразборчивая любовь к массам чревата… Это я на примере Папы своего уяснил… Знаешь, я не ищу гуманности там, у богов. Возможно, когда-то богов не было. Потом их создали: взяли самое яркое и отрезали от себя, типа жертва, и слепили богов. И они были гуманны, когда не было ни добра, ни зла. Когда никто не думал об этом, то некому было воспринимать их гуманность. Боги и люди были однородны и не такие свиньи, как сейчас. А теперь мы для богов — просто быдло, и вся проблема в том, что мы не можем привыкнуть к такому обращению. Боги зажрались. Какой на фиг бунт машин? Не до бьюиков. Тут дело покруче будет. Мы сидим у них на крючке, как наркоманы. Дай нам добро, не дай зло, или наоборот, есть такие. Да… Но кто вырождается? Мы или они? Ясно, что кто-то вырождается.

— Какие боги?

— А ты где сейчас был?

— А где я был?

— Да ладно, мозга не сектым. Кто-то же был. Где-то же. Надо? А черт с ним.

— Егор, а тебе никогда не казалось, что dasa и неприкасаемым больше нечем заняться при таком отношении к ним? Что им делать еще, чтобы выжить? Что остается, кроме как убивать, грабить, заниматься проституцией?

— Тш-ш. Давай по порядку. Во-первых, проституция — это то, чем занимаются все. И мы тоже. Работаем за деньги, которые давно не являются гонораром — а сие слово переводится «знак уважения» — а просто чтобы не сдохнуть. И работа наша не ахти нравится — ни нам, ни потребителю, да и не нужна никому. Лишнее. Но это бремя цивилизации, куча никому не нужного продукта, только ради того, чтоб не замерзли денежные потоки — пить все хотят, а эта аквушка еще никого не успокоила, не считая жертв криминальных разборок.

Во-вторых, dasa — это внутреннее состояние. Я знаю бандитов, которые взросли в оранжерейной обстановке. Взять хотя бы Грегуара. Ну были, конечно, какие-то проблемы. У кого их не было? Но в бандиты он пошел по собственному выбору. Кто-то смог расслабиться, решиться и бросить, и хлебнуть из чистого родника, и протрезветь, а они вот не смогли. А дальше — дальше чисто психический процесс. Самооправдание. И в-третьих, это же мировой порядок. Так мир устроен, брате. Так что на фиг все свои гуманистические тенденции. Правозащитник, куда деваться…

— Я никого не осуждаю. У меня и права такого нет, и глупо это. Мир ведь — сам по себе никакой. Мне эта мысль все чаще приходит… Вкоруг нас — такая любовь, такая нежность, такая глубина… А мы рвемся в нее как кони. И что попросим — то и получаем, если не жмут последствия молений. Хочешь обмануться? — на тебе все что хочешь, только пойми. Просто возьми, если хочешь. Нету никакого отбора там. Я не нашел никаких распределителей. Есть только… Я не знаю. Единое, что ли. Но это затасканное слово… Ни одно слово не подходит. Ни одно. Ни десять, ни миллион. Все — сознание. Все — Оно. Какая разница, dasa или брамин? Побыл наверху — слазь, кончилось твое время. Все это сон. Эпитеты. Больше ничего… И еще. Почему наши способности так быстро вычисляют? зачем? Эти касты?..

— Ну тебе-то грех жаловаться… Заслужил, типа.

— Но я не помню, кто их заслужил. Это же не я был, не эта личность. Я — все, я — То, но при чем тогда заслуги?

— РитА, — твердо отчеканил Егор. — Миропорядок должен быть.

— Кто тебе сказал, что он должен быть? И зачем? как в супермаркете, все по брикетам? Чтобы легче покупать и кушать, и цену назначать? И что толку? Война прекратились? Голод прекратился? Каждый день все круче…

Егор в смятении умолкает. Ему страшно и зло. Какие-то доводы вертятся на его языке, но тают, едва он их успевает распробовать, лихорадочно, растерянно, собранно. В дальнем уголке ума темнеет сожаление, что я решился высказать эту мысль, которую вынашивал многие годы, мысль, которую я сам для себя не оформил и сразу же вывалил на Егора. Глупо. Зло. Шлак.

Егор закуривает, колко шурша картоном упаковки.

— Вот ты говоришь — «я», — начинает он. — Тут есть какое-то противоречие. В самом звуке. Обрати внимание, как по-английски звучит «Я». «АЙ».

— Двойственно. Два звука. По-русски тоже — ЙА. Наоборот, но то же самое.

— Нет. Это типа «Ай-яй-яй!» — Егор мгновенно развеселился и подпрыгнул не вставая. Знакомая пестрая туча вернулась на его чело. — Дарю эпиграф для новой книги, одна западная притча. Короче: раздается звонок в дверь. Мужик подходит и спрашивает: — Кто там? — Я. — Я?!!! Мужик бамс — и помер.

— Фрейдисты не поймут. К тому ж еще подражание.

— Кому?

— Все — подражание. Чугунные бабочки. Мир неаутентичен.

— Ну и кто ж его создал?

— Не заставляй меня разбивать зеркало.

— Которого нет.

— Ты уверен?

— А щас проверим эту твою область несовпадений, вместе с ее областным центром. Я говорил тебе, что пить бадьями — мовэтон?

Я снизошел взором. Осталась последняя сигарета.

Огненной воды — на дне бутылки.

— Давай разольем пополам, — блеснул я компромиссом.

— Покурим, стало быть, по-братски.

— Видишь ли, я не сочувствую коммунистам. И все по-твоему: ОНО. Или все, или ничего.

— Это одно и то же.

— Хорошо, — сказал Егор и вылил в стакан последнее.

— Назови, что это такое. Правильно скажешь — все твое. Нет — мое. Только не говори, что это стопарь с водярой. Синонимы запрещены.

Я махнул стопку в себя, зажег сигарету и бросил пустой стакан на пол. Егор сглотнул слюну.

— Ну а сигарета?!

— Докурю, увидишь.

Мне совершенно не хотелось ни пить, ни курить. И я бы все отдал Егору, если бы он придумал что-нибудь посвежее.

Блин. Какой ты умный парень.

— Кстати, — сказал Егор, принимая от меня сигарету. — Ты не отметил один момент. Когда в стакан переливал. Это существование.

Но, похоже, я не одинок.

Смяв бычок, Егор откашлялся и хмуро сказал:

— Ладно. Я пошел спать. Мне завтра вагон принимать.

Он встает, делает несколько шагов и повалившись на старую шубу, мгновенно начинает храпеть.

Неделю назад Кита, о котором я уже рассказывал, освободили по условно-досрочному и он заглянул ко мне. В тот день у меня гостила Рита; она накормила его борщом и пирожками, и приняв пятьдесят грамм, Кит признался: «Жена ушла. Все забрала. На работу не возьмут. Что, к корешам идти? Воровать? Нету здесь ничего моего… Выхода нет». «Вон выход», — сказал я и кивнул на дверь. Кит почернел лицом, не говоря ни слова встал и ушел. Через день он позвонил мне на работу и сказал: «Спасибо». Он молчал, не кладя трубку. «Спасибо», — сказал я. Кит вздохнул.

Послышались короткие гудки. Серверный ветер. Боги сервера. Reset.