Дыхание

14

— Слушай, это не водка, — замечает Егор. — Это Кафка какой-то.

— Проще сказать: дух. Спиритус вины и всяческого греха. Я не верю в существование Кафки.

— Ты хочешь сказать: в грубом физическом теле?

— Да.

— Я тоже. Но лишь отчасти. В теле какого-нибудь качка-рэкетира — никогда! А вот в теле твоей бывшей очень даже возможно.

— Реальнее надо быть, молодой человек. По-моему, Кафка — что-то вроде Шекспира. Или Слепца. Гомер, был, кстати, киммериец.

— Подзаголовок, пожалуйста.

— Предки Гомера жили на Дону.

— Да вообще-то мы все когда-то жили на Дону… — раздумчиво качает вилкой Егор. — Там, среди степных идолов, венчающих курганы, простирается поле прародин, о брат мой по арийским лейкоцитам. Что же там? О, там — хранители всего что свято…

Егор отвел руку и, устремив пылающий взор на стену, где висела картинка из журнала «Наше наследие», прочел:

— Черт, рифма не прет, — зажевал хлеб Егор. — Меня это беспокоит, серьезно.

— Не убивайся. Все равно метрика не та.

— У меня киммерийская метрика! Кочка-кочка-лесостепь. И печать в паспорте.

— У тебя нет вкуса к вольному пространству. Что ты видел? Каменную тайгу?

— В тебе говорит степной житель, попавший в дебри. Не более того. Step by step кругом, путь далек лежит… К чему забивать себе голову красотой, если вокруг — одно дерьмо и деградация?

— Должен быть внутренний Дон. Чтобы вымывать эти шлаки. Священная река, типа Ганга.

— Дон — это как переводится? Низ? Дон-епр, Дон-естр… Нижняя земля! Так могли назвать ее только те, кто шел с севера. Сверху. Но почему тогда застряли скандинавы? Там же нечего ловить, в этих фьордах. Племя младших сыновей! Или наоборот?

Получается что: младшие отправились дальше, когда племя росло и земли не хватало. Воевать промеж собой еще не додумались. Культура, язык — все общее, континент большой, и чем южнее, тем изобильнее.

Значит, старшие остались на севере, на берегу погибшей родины. Упрямые люди? Культ предков? Что-то сакральное… Но кому это нужно сейчас? Кроме фашиков? Блин, я чувствую себя скандинавом. Огромное знание, но передать некому. Только тундра и олени. И жрать нечего, не считая мухоморов, прообраза сего алкашного напитка, придуманного, кстати, викингами, а не русскими людьми с их мягкостью характера и нежной медовухой. Ладно, я не поэт.

Несут его кони. Тройка удалая. Три лошадиные силы.

— Но что интересно: в Новочеркасске наши пражмуры покоились лицом на восток, а в Крыму — на запад! — восклицает Егор. — То бишь конфликт западников и ориентальцев, а каком-то смысле русских и хохлов, появился не вчера. Стресс. Потрясенные потопом. Глобальная рerestroyka! Вот так и разошлись они, западное и восточное полушария мозга… Глобальное похолодание в душе.

— Ну почему глобальное. Донские казаки, например, не доверяли и западу и востоку, и кацапам и хохлам, и бусурманам тож. Все мимо! Они доверили батюшке-царю, за которым только Бог. Вертикаль. И никакой шизофрении.

— А то, братко! Священная земля! Желтая, желтая степь. Черные терриконы. Пронзительно-синее небо. Там жить и умереть.

— Думаю, те, что хоронили на восток, завоевали Индию, а другие — Запад и Грецию в том числе, — копает Егор.

— Или наоборот. Хрустальная мечта. Руками не трогать. Ушли подальше, чтоб любить издалека.

— К делу не относится. Итак. Шо мы маемо? Греция. Там жили азиатские племена. Маска из Микен: широкие скулы, раскосые глаза. Вот тут и появляется Гомер. Ле саваж рафинэ, поэт народов севера. Знатный оленевод Арнольд Пушкин. Если произносить не Хомер, как римляне да греки, а Гомер, то получается по-твоему. Да, сие врубасто. Gomer. Это же название киммерийцев в Библии латинской. Какая-то угроза, исходящая с севера. Значица, такая кличка у него была: Киммериец. Да, помню, читал где-то: Гимер. Так их называли в Вавилоне. Ну что же. Какие версии?

Первая: гумильянская. Гомер был славянином. И не надо ржать, коллега!

Справившись с дыханием, откашлявшись, вопрошаю:

— Но скажите, какими путями наш Киммериец попал в Грецию? По турпутевке?

— О, это так просто. Северные племена, дорийцы, паслись тогда неподалеку, на Балканах. Племена Геракла. Племена, принесшие культ Аполлона — Купалы. Произнеси это слово протяжно и в нос, как древние. КоупОло. В упрощенной версии получаем Apollo. Потому-то местом обитания Аполлона всегда считался крайний Север. Пес Пиздец. А Иоанн приравнял его к Сатане. Генетический страх перед Севером, его чистым холодом, его пустотой. Представляешь, как балдели олигархи, покупая нефтяные вышки в Якутии? Едем дальше… Экспансия дорийцев на юг еще не началась.

Сидели себе тихо в горах, козопасили. Ну, налеты учиняли, ясен перец, потому что кушать хочется и размножаться надо. Думаю, с ними не слишком боролись. Ахейцы были рациональные люди. Их князья нанимали младших сыновей киммерийцев в свои дружины. Иностранный легион. Спецназ. Думаю, их брали охотно. Дикие люди, дети гор. А что местные? Одиссей, чтоб откосить от похода, прикинулся идиотом, мощнорукий Ахилл вообще переоделся в женское платье, типа трансвестит. Все косили от армии, что говорило о высоком уровне интеллекта и упадке государства. Вот и нагрянули дорийцы. Без особого труда, я полагаю. Но мы отвлеклись.

Итак, Гомер, младший сын — талантливый, как все младшие сыновья, склонный к изящным искусствам, но пока это никого не волнует — нанимается в дружину ахейского царя. Воюет под стенами Трои. Командировка, так сказать. Кто он? Свежая кровь, дикарь, наемник и поэт. Только он мог написать эту поэму. Не мелочный кидала Одиссей, не тупой похотливый Ахилл. Мировоззрение не то.

Гомер-Киммериец обитал среди богов и героев. Там находился его внутренний мир, первозданное царство архетипов. Общество Сознания Гомера! Дарю идею… Но все это мелочи, я считаю. Все имена Гомера суть метафоры. Не надо произносить его истинного имени. Литература тогда растворится в Абсолютном Бытии. Прекратится как что-то отдельное. И что останется тогда? Голая коммерция и никакого киммеризма. Если же будем молчать, тогда в конце Истории исчезнет все, кроме словесности. Золотой век. Царство Сатурна-Грамматика, словом насыщающего. Ты хочешь золотого века?

— Абсолютно! Но кто-то уже произнес Имя. Сегодня проходил вдоль этих лотков на улице…

— Сноб-мазохист! Ты сам — образ. И я не уверен, что сейчас кто-нибудь не пишет о нас.

— По крайней мере, все, что я писал, оказывалось уже написанным. И когда-то кем-то изданным.

— Да-да, я помню чудное мгновенье. Это инфернационное поле, — поясняет Егор. — Читаем с одной инфернальной матрицы. Воля и представление! Шопенгау-wоw-эр! Этот бош тоже много чего прочел на драйве индусов. Это их «Ты есть То…» А Юнг прочел у того и других. По-моему, это роза и соловей. Вечная тема. Куда деваться?

Пауза, дым.

— Ты «Штирлица» своего дописал?

— Тема необъятная, некогда. Штирлиц — это же идеальный образ человека во вселенной, на земле. Ты ходишь по этому серому бункеру в черных костюмах, и вроде ты свой, но кругом одно вранье, иллюзия, ложь, и у тебя кукиш в кармане, потому что ты знаешь, что ты не отсюда, ты вроде и не Штирлиц, и не Исаев, и ни тот ни другой, ты все замечаешь и только гребешь компромат, и мечтаешь о Родине; тайком спасаешь связную, и в основном занимаешься тем, чтобы тебя не сожрали. Все что тебе нужно — это уйти на другую сторону границы. Что в итоге? Ты спасаешь человечество и возвращаешься домой…

— … где тебя сажают в лагерь. Лучше забыть о границе.

— Это что, махнуть за пастором Шлагом? В Берн?

— Нейтральных стран не бывает.

— Ты как-то смело об этом говоришь.

— Правду говорить легко и приятно. Это сказал Иисус, 1D-отец пастора Шлага.

— Иисус говорил легко и приятно?.. Нет, я столько не выпью. Не понимаю, как ты держишься. Мне после каждой удачной страницы хотелось напиться вдрызг, или уколоться, уйти на золотой[15] к чертовой матери.

— Наверное, у меня просто нет удачных страниц. А вообще-то у меня еще хуже. Я после каждого романа женюсь.

— Ага… Два брака?..

— Так точно. Еще одну вот… Но никогда не закончу. Потому что не с кем разводиться. Разве что с этой страной.

— Да вы и так в разводе. А как название-то?

— Подожди, сейчас придумаю… 4D?

— Ты, я смотрю, еще не забыл старика Параэкхарта. И Отца, небось, тоже? Процветает культ предков в отдельно взятой голове литературного поденщика О. Навъярова. Так и хочется статейку запузырить в ваше благороднейшее издание. А с бандюками-то дружите? Они ведь, едоки сырого-то, соль земли…

— Не дружим. Впрочем, наши бандюки — особенные люди. Одного ко мне приставили, когда я книжки издавал. Так вот, пацан был с большим пониманием. Звали его Леха Сидяй. Как-то раз я был в депрессняке. Взял пять яблок и схавал их одно за другим. Леха сказал, что я поступил неправильно. Их нужно было съесть в шахматном порядке: белое-красное, белое — красное. Иначе я открываюсь для демонов. Я сказал ему, что это ересь манихейская. Он ответил, что нет. Потому что белых яблок больше. Продавщица подсознательно выбрала меньше красных, а я подсознательно принял. Вот это и есть христианство, по-моему.

— И где он сейчас, этот приставленный?

— Преставился. Прямо в Анталье на пляже. Переизбыток свинца в организме.

— Хорошо помер… На свободе. Но я не собираюсь становиться писателем. В смысле, публиковаться. Писатель, чтобы не быть проституткой, должен быть обеспечен материально. Хотя бы немного, как Толстой или Пушкин, у которого все-таки было поместье, какое-никакое, на черную осень. Ну, Достоевский — это исключение, время было другое, да. В общем, если нету бабла, то литература становится дешевой блядью. Что, конечно, выгодно коммерсам от литературы. Посмотри, сколько сутенеров. Из них два-три нормальных, настоящих, но до них попробуй достучись. А в остальном все просто: мы типа генералы, а вы пушечное мясо. Проекты вы, типа. Была нужда — открыли, нету — закрыли. А новые русские чего-то не спешат романы писать. Может, их детишки сподобятся? так ведь с их воспитанием… Типа быдло вы все, господа читатели, сами напишем и сами тащиться будем, а вы отдыхайте, ваш номер тринадцатый. Да и на фига трудиться? за столом умирать? Купить можно все. Вот у тебя папа был начальник, но честный. Потому и не дожил до светлой баксовой зари. И потом, еще одна причина. Видишь ли, есть вероятность, что станешь известным, а это плохо. Нельзя в этой стране внимание к себе привлекать. Нужно следовать среде. Она всегда естественна, какие бы мерзости ни творила. Это коллективная ответственность, то есть — никакой ответственности. Народная воля! Я никогда не покупаю CD и кассеты. Когда слушаешь радио, смотришь ти-ви, то все происходит как бы само собой. А когда хаваешь свое, то это напрягает страшно. Ты как будто несешь ответственность. Приложил свою волю, выбрал, купил. В общем, засветился.

Интересно, — подумал я, — когда это у нас началось?

Все мы слушали «Голос Америки» на отцовских «Спидолах», и представляли ответственность, но нам это нравилось. Наверное, теперь у нас и впрямь демократия. Но демократия восточная, натюрлих. Егор не дал додумать эту мысль.

— Так что бросай это дело. Ведь то, что делаешь ты — это просто способ не рехнуться. При коммуняках, если ты помнишь, был эзопов язык, сейчас — эдипов. Что такое постмодерн? Стебалово на костях предков, то бишь духовных предшественников. Потому как они — папы, отделяющие тебя от Великой Мамы. Как тут можно оставаться нормальным? Зато здесь умирать — самое то. У меня пока нет возможности уехать, так что я понимаю тех, кто пытается объяснить Русь какой-нибудь офигенной идеей. Объяснить-то, оно можно, только есть одна неувязочка: страна предшествует идее. И совершенно не желает под нее подставляться. Не думает о ней, понимаешь? Не замечает. Чем надуманней идея, тем ловчей ее подкладывают под эту свиноматку, страну. Пущай вскормит ее, типа. И тогда идея станет плотью от плоти страны. Ля традисьон. Знаешь, я пришел к одной идее: Руси не нужно оправданий. Она сама все знает для себя.

— Самое интересное чуть не забыл… Я проверил того бандита по гипнотрансу. Инкарнация минус один.

— Ну и?..

— Жрец. Колено Давидово.

— Это которые Иисуса не любят?

— Только те любят всех, для кого нет разницы. А он не вышел из Системы. Помнишь, в начале перестройки все трещали о прогнившей системе, и так далее? А никуда она не делась. Пока о ней думают. Они просто хотят изменить систему. Доброго царя хотят. Потому его и кинуло вниз, и теперь он начинает по новой.

— Ва-а-ах, как ужастьно. Ну а личность плюс один? кем он будет?

— Крестьянин в каком-то совхозе. 3D-единение с природой. Надеюсь, не через катанку… Хотя какой там еще посредник, в совхозе?

— Бывает.

— Что-то слишком часто. Не спорю, среди бомжей встречаются духовные люди, да все великие пророки и были бомжами — Будда, Иисус, Махавира, но эти, нынешние, как только почуют проблеск надежды восстановиться в социальном самомнении, тут же начинают пинать других, и куда сильнее прочих. Я убедился в этом… Нет, какой-то специальной работы я не проводил, просто сложил два и два. Этот несчастный бандерлог был десятый, кого я исследовал, когда в газете работал. Люди просили проверить их на минус-один. Интересная картина. Вот такая же, примерно, как с этим парнем. Я как-то не хотел об этом думать. Типа, мало что бывает.

— Ну а я? Кто по минус-один?

— У тебя все нормально. Торговец, араб. Набожный.

— Значит, Система все-таки работает.

— Да, все отлично. Только высшая каста почему-то падает вниз.

— Вона чего. Страшно стало?

— Я хочу понять, в чем дело. Почему все возращается.

Не должно такого быть. Ты ведь тоже дойдешь до волхва, если таким придурком не будешь.

— Ну спасибо. Утешил. Это ничего, что я сижу? Папа Римский, куда деваться… Да когда это будет? И с кем? Со мной, что ли? Я в могиле останусь.

— Ты, когда деньги домой приносишь, только о себе думаешь?

— Вот только разводить меня не надо. Я сам кого хошь…

— Ты не ответил.

Его тоскливо щурится.

— Ну да, дети, баба моя… И чего, теперь я должен грузануться мировой проблемой? Меня не хватит.

— Тебя на весь мир хватит, и еще останется. И каждый…

— Я не каждый.

Егор смотрит на меня.

— А ты интересный человек, Олег. Что за вопросы, а? Сверхличное служение, типа? Так я не в той касте. И не в том возрасте, кстати говоря.

— У всех одна каста. Один возраст.

— Ересиархи… Самиздата начитался?

— Подумай сам. Система тормозит.

— Наладят, не переживай.

— А что дальше? Почему такой откат?

— Вот как ты уже заколебал своей мировой скорбью. Не мы это придумали. Подумаешь, откинуло назад. Система, как верти, повторяет порядок вещей в организме Вселенной.

— Не знаю.

— А чего тут знать? Система дает шанс, они его не используют.

— А ты?

— Я торговец, хоть и продвинутый. Я должен торговать. Карма такая.

— Ты должен все посвящать Богу.

— А семью кто будет кормить?

— Да ты и впрямь идиот.

— Зато не сволочь. В универе нам давали одну и ту же информацию, только разводили по разным понятиям. Факультативы. Знаешь, эти маленькие различия… У нас, тэмплтрейдеров, было одно, у вас, поэтов, другое. И в этом вопросе — я о стране говорю — то же самое. Ты думаешь, страна когда-то была другой? Тут всегда на кого-то охотились. На антихристов, на шпионов, на евреев, на диссидентов. Теперь — на врагов демократии и зоновских устоев. А культура? Мертвый сезон. Борцы за идею. В Бодинете да в этих толстых журнальчиках такое творится, что мама дорогая. И никакого смысла. Perestroyka! А чего перестраивать? Я думаю, Олег, из народа просто вышло подсознание.

— Подсос… Чего вышло?

— Поды-созы-онание. О небо! ужас! ужас!! Сдается мне, что отрок сей не верит в тайну поц-сознания! Скажи мне, брате, ведь недаром ты не веришь в соц-познание, как верю в него я?

— Отнюдь.

— Увы мне! Кара тяжкая десницею ложится! Яко удесною цевницею и чреслами по персям днесь проползеша! И чем же, брате, восперделось верушке твоей? Заговор ли демонов?

— О нет, все проще. Ибо спецсознание, на кое так упирают фрейд-аборигены в голубовных проповедях своих, есть просто некая память. Вот, например, тебя псина цапнула, а ты ее не пнул, и этот диссонанс отложился у тебя в памяти, стуча в твое сердце. Твое несчастное эго. А если ты попадешься в лапы психолога, то придется тебе пинать бедную псину.

— Собачку жалко… А что же, коллега, есть иные способы?

— Забыть.

— Забыть… Оно, конечно, можно. Только ведь повторится все. Подумай о себе. Достоевский помер в нищете — после обыска, Толстого прокляли, Бродского и Шагала презирают до сих пор, Есенин повесился, Мандельштам спятил в тюрьме, Бунин сбежал в нищете, Блок спился… Ну, вспомни: хоть одна чистая душа смогла здесь выжить? Это тюрьма. Была и остается тюрьмой. Потому тут все так мечтают о воле. Национальная идея. Idee fixe. Но как ты все это объяснишь? Кто мечтает о воле? Порабощенные dasa?

— Нет, как раз наоборот. Dasa[16] уже давно залезли в высшую касту. И все соглашаются с их пребыванием там. А им просто плевать на нас с тобой. Все, что мы тут говорим, для них в общем-то брехня. Типа, сидим тут, рюхаемся. Вот, a propos, интересное это слово: брехня. Корень brih, арийский. Но если у индусов он остается в Брахме и браманах, то есть — расширение, рост, святое слово, то у нас что-то совершенно другое. Собачье что-то. Брехать. Издавать много звуков попусту. Славяне слишком рано оставили жрецов. То ли воевали много, в отличие от арьев, то ли климат был хреновый, а это факт, и приходилось им заботиться лишь о хлебе насущном. Итог — никакой философской мысли. Сказки?.. Сказки не сохранили и десятой части мифов. Чем они могли осмыслить мир? Через что? А они говорят — духовность. Спохватились.

Типа, нас татары задрочили, не давали развиваться четыреста лет. Я думаю, бред все это. Они задвинули жрецов сразу ниже всех. Где жили волхвы? На отшибе, в глуши, в чащобе. Ну да, в Индии тоже были лесные отшельники, но не все же. Многие стояли у трона и выше. И вдохновляли народ царя на развитие. А что касаемо Руси, то вот результат: ни мысли, ни значительных побед вплоть до Куликова поля, да и там было неясно, кто победил. Трудно определить, кто победил, а кто нет, если весь противник не вырезан, или не побежал стремглав. А татары не побежали. В Индии — там воевали идеи. Шакьямуни был из варны воинов. И он был, кажется, не один.

За стеной взорвались бравурные звуки. Егор медленно поднялся. Прицелившись, пнул стену ногой и на одном дыхании крикнул:

— Как ты затрахал своей рекламой!

В соседней квартире наступает тишина, прерываемая матами. Егор садится на корточки. После некоторой паузы сверху салютом в перевернутые небеса падает, разбиваясь, кусок штукатурки.

— Пни еще. Может, он явит себя.

— Да все и так ясно. Карл Маркс. Прибавочная стоимость.

— Вот мы пьем московскую водку, кто-то в Москве — финскую, а кто-то в Хельсинки — текилу, и так далее. А у дедушки — самогонный аппарат, и Карла Марса ему по хрену. Экономика ущербна по своей природе.

— Но сахар ведь он где-то берет? Хохляцкий? Кубинский?

— Дедушка возделывает почву и гонит на родимой свекле. Это немножко хлопотно, зато полная герметичность процесса. Самодостаточность. И лупить копытом в стену он не будет. Он же вне системы. Откуда привязанность? Откуда агрессия? Откуда грех? И на фига ему горбатиться на других, чтобы получить билеты-посредники, если у него все free?

— Стоп. А самогонный аппарат? Он сам его сделал?

— Если бы он пил только воду — а это вполне реально, если ты помнишь — то на фиг бы ему тот аппарат? Пил бы молоко. Коровку завел.

— А одежда?

— Если выкинуть из головы все модные журналы, то хватит и самого малого. И никакой синтетики и семантики. Я о хлебе насущном… Деньги — это морская вода, она не утоляет жажду. Карма почему работает? Потому что все — ворованное. И хорошее, и плохое. Нет у нас тут ничего. А ты не воруй, и тебя не посодют… Иди с пустыми руками.

— А чего это оно ворованное? Я что, не вкалывал?

— Ты кусок мимо рта проносишь. Нужно Ему возвращать, кто дал тебе все это.

— Вот это, брателло, тюрьма.

— Тюрьма — только в твоем воображении. Ты начинаешь думать — и возникает тюрьма. Сон в пылающем тереме. Вся пища — это крепкий чай, чтобы проснуться, чифир, если хочешь, а ты предпочитаешь тазепам. И чтобы купить его — ибо он на ветках не растет, а сделан искусственно — ты…

Егор поймал эту фразу за хвост.

— Тьфу, бля… Так почему ты такой бедный, если ты просек систему?

— Много тазепама закачали. Пока не очнулся.

Егор окаменел.

Зеркальные щиты Медузы Горгоны. Единственные зеркала в этом доме. Тор, возьми свою кувалду и шарахни по башке. Отсеки все лишнее.

О рассыпающийся мир… Он тает, тает…

— С одной стороны, все, что мы тут имеем в виду, безадресно, — продолжает Егор. — Но адресат есть. Латентный.

— То есть объект — это субъект, претерпевший воздействие рекламы?

— К которому приделали имиджевый пропеллер.

— Стать невидимкой — мечта вора. Но у вора тоже есть имидж.

— Это оттого, что они не могут расствориться в воздухе. Псих такой.

— Нужно атаковать невидимое. Только это спасет мир.

— Но для этого нужно потерять имидж.

— Утоли свою жажду.

Пара глотков, хруст огурчиков.