Дыхание

10

Егора вдохновляет постмодерн. Уже три года он пишет концептуальный роман о Штирлице. Работу тормозит одно обстоятельство: день и ночь он думает о том, что подумают о книге читатели. В будущем, разумеется.

Когда он закончит книгу и она разойдется миллионным тиражом. «Понимаешь, нельзя быть лохом, — сказал он однажды. — Книжки писать — это же бизнес, а в бизнесе недопустимо быть идиотом. А то еще скажут, что я слова складывать не умею, или авторитета какого-то задел». Однажды я застал Егора за работой.

Он развалился на диване как похабная самка и активно гнил. Жена сбежала от него к матери, прихватив детей, потому что Егор отравил весь воздух своим ядом. Я прочитал десять страниц его рукописи и задумался о повешении. «Хочу написать что-то противоположное Confessionum Августина, в той же стилистике, но с главным героем Штирлицем, — сказал Егор. — Он расследует преступления Яхве и выходит на Христа. Я требую сатисфакции. Хватит резать вены во сне и наяву. Пускай другие режут. Однако я не отрицаю религии. Это не та паскудная ненависть, которой питаются атеисты: они все на самом деле скрытые скопцы. Я не люблю космос, потому что люблю Бога.

Именно так. Что ты говоришь? Зачем отбор? Ну, это не одно и то ж…» Прошлой зимой Егор переболел тяжелой формой 1D-гриппа и, кажется, забросил работу над романом.

Егору нравится грустить, устало признаваясь, что он не в силах изменить свою жизнь. Он ждет удара или манны небесной: случится что-то вне его, и тогда он благосклонно даст свое согласие спастись. Ничто не принесет очистительной катастрофы — ни паршивая привязанность, ни фальшивый гуманизм, ибо все, что существует, призвано продолжать агонию.

Впрочем, это все без толку — доводы, уговоры. Я для него не авторитет.

Справедливости ради нужно сказать, что в отношении Егора не все так плохо, как я тут обрисовал. Мысли делают меня субъективным, как сказал однажды Грегуар. Видят боги: Егор не чужд прозрений; в нем есть что-то светлое. Не от мира сего. Но слова убивают все. Он не писатель, но эта болезнь — вербализация — превращает его чувства в гербарий.

Даже такой звездобол, как Егор, скучнеет и тупеет, и заплетается языком, когда берется выразить те вещи, что так ясны для сердца, но которым нет места в камере ума.

«Все понимаю — сказать не могу», заявил Егор и весело залаял. Яснее некуда. Как все храмовые торговцы, он одарен талантом общения. Признаться, мне всегда недоставало легкости, которой он наделен в избытке. Он мог бы стать звездой эстрады и ТV, преуспеть в бульварной журналистике и рекламе, но выбрал самый честный путь: оптовую торговлю. «Не хочу зацикливаться. Превращать всю эту трэйду в смысл бытия», пояснил он. Недавно у Егора появилось хобби: он купил собачий питомник. Подарил себе к двадцать третьему февраля. «Не думаю, что эта конура окажется рентабельной, — признался Егор. — Но меня интересует психология людей. Последний потоп испортил человечество. Многие рехнулись до такой степени, что стали подражать братьям нашим меньшим. Волкам, пираньям, тиграм… Зачем? А чтобы не страдать. Жить во сне, рефлексами. Так что питомник — лучшее место; здесь я у самых корней. Вот один пример.

Вчера к нам привели одну овчарку. Хозяева продали дачу, собаку оставили покупателям, потому что у дочки хозяйской аллергия на шерсть, и махнули в город. Пес перегрыз ошейник и прибежал к ним. Нашел. Что делать?

Они вернули пса на место, но — бестолку. Так три раза поворилось. Вот они и закрыли собаку у нас.

Типичная награда Родины. Я сегодня утром поглядел на этого героя и вот чего подумал. Один пес рождается где-нибудь на Тупиковой улице и очень не любит собак с других улиц, тем паче деревенских, хотя они, по сути, те же песни поют. Другие псы мыслят шире: для них родная конура — это весь город и страна, однако принцип тот же: собаки забугорья мельче наших будут, и чего они территорию нашу метят? У третьих вообще глобальное представление: вся земля им конура. Они создают ООН, ОПЕК и так далее. Четвертые — такие, блин, набожные — считают домом вселенную, и все распри у них оттого, что хозяина они зовут по-разному: на одной улице — так, на другой — иначе, и не фиг делать в нашем районе. Вот эти — хуже всего… В них ищут последнее пристанище, а попадешь к ним — и вот ты снова на родимой Тупиковой».

Роняю пепел в ветер. Дым сигареты возвращается обратно, виляя драконьим хвостом. Тяжелое закутское солнце прожигает мои глаза. Великая Мать дышит мне в темя. Мать, поглотившая своих супругов, всех по одному: Кекропса, Зороастра, Моисея, сумасшедших русских царей. О Великая Мать. Ты всех отправила в одну могилу, на перегной, на удобрение для дачных участков историков. Отпусти своих псов, Мать.

Освободи их от родины. Ты видишь: расстилается безбежное пространство, и повсюду — Она, женщина, что так любит призраков, и потому Она моя и вечно чужая. То, что я люблю в этой женщине, с избытком наполняет пространство вокруг, вовне, внутри, по горизонтали и вертикали. Эта высыхающая под солнечным ветром трава, эти пыльные тополя, эта умершая стройка где-то далеко — все она, и все очень обыденно. Нет мембраны, отделяющей реальность от реальности, и ни к чему объяснять, что здесь к чему. Этот воздух, трава, пылинки, собаки, заборы, тропы, все что бы ни было происходит из нее и в нее уходит. Ее дыхание движет облаками, а дождь — ее сном. Прикосновение пальца к воде, ресниц к туману, шаг во все и в никуда — ничего не смогу я объяснить, ничто я не в силах поставить над чем-то, ведь это мой, бесконечно мой мир.

Итак, действие происходит в России в последний год ХХ века. Автор размышляет, а не послать ли ему себя на работу, поскольку сегодня среда, пока еще привычная среда обитания. На работу? — спрашивает он, и тут же отвечает со свойственной ему простотою: НА ФИГ. Может быть, это Решение, влекущее за собой Последствия, но автору все равно. Не одевать ему белый халат, не вступать в лабораторию, где в сперме аввакумовой плодятся споры крестьянской духовности. А за окном бушует месяц май. Он бушует посредством постмодерновой истерики, оставляя привкус остывшей яичницы и яблок, пахнущих сивухой.

Покинуть ростры, в дом. Выпрямляю ноги, упираю их в стену. Стена упадет не раньше, чем я уберу свои конечности. Наслаждение струится по прямым каналам развернутого тела. Матовая белизна стены принимает сей снисходительный, философствующий взор, меняя оттенки; за окнами качаются деревья, мачты пьяных кораблей. Там пасутся они, по волнам. Счастливые жители Зелы, пьющие воды Эзепа. Там благочестивые горожане трудятся и не трудятся, получают и не получают большие и маленькие деньги. Там тучные горожане несут в дома свои телевизоры, холодильники, миксеры, СВЧ печи и бублики к чаю. Там благонамеренные горожане порождают потомство и взращивают оное, умножая существование вопреки Гаутаме. О, он ведал обо всем, ибо зачем умножать то, что может быть улучшено? Стена! За тобой — мировые воды, в тебя уходят ноги миллионов, тех, кто еще не в лодке. Там поднебесные, подпотолочные горожане учат своих детей существованию в этом трюме, среди разлагающихся тополей, домов, желаний — все в периоде полураспада. Ибо главное — разлагаться синхронно. О боги Валгаллы, почему я не гнию? Почему я столь кощунственно здоров в этой тонущей лодке, что утратил связь с береговой охраной? И что значат эти две ноги, подпирающие стену? Пусть она рухнет!

Змеи покидают череп, расползаясь, покрывая собой просторы отчизны. Мои глазницы переполнены исходом. Цепь за цепью тянутся ряды выживающих, дающих приплод вербальных конструкций. Как ныне сбирается вещий Олег в сень ясеневой пущи. Кущи, мощи, быть попроще. Лежу среди валькирий в майском цвету, ожидая, догоняя, плюя в потолок. О подруги павших. Ваши песни омрачают землю, сеют порчу и сглаз. Не выходи на улицу. Они придут сами. Они достигают бессмертия, убивая бытие. Отныне — только существование, под крышею киота. Ужас становится недопустимо высоким чувством, когда убито воображение. Академ, четвертое мая. Солнце, тополя, дорога. Вязкий ветер извергается в пустырь, сохраняя форму улиц, а улицы — это продолжение воли к ясности. Архитектура воюет с Богом даже возводя соборы. Камень, рука, мозг. Сорви, взорви, построй, пошли всех на фиг. Тебе нужно движение, Олег. Ты должен цвести.