Дыхание

16

— Подожди-подожди, — Егор воздевает палец, прожевывая пельмень. — Значица так: мы снимся Богу, а Бог снится нам. Вот мы пьем стограмовками, а это мовэтон. Пить надо аккуратнее. Значит, стыдно должно быть Богу?

— Ну почему же. Мало ли что приснится. Эпикур по этой причине советовал не отвлекаться на богов.

— Не так страшен сон, как его толкование — не мной сказано. Как ты думаешь, у Бога есть психоаналитик?

— Во-первых, смотря у какого бога. Во-вторых, есть. Но плохой. А вообще, мы можем предполагать что угодно. У нас иммунитет снимости. Но тут как ни предполагай, есть он или нет, и какой, ответа все равно два: плохо это или хорошо. А это одно и то же.

— На мой взгляд, вам обоим не повредил бы курс лечения.

— Если ты имеешь в виду столь популярный в Закутске галоперидол, то все равно получается так: все есть, и ничего нет.

— То есть — нейтронная бомба?

— Да. Нейтронная бомба — это галоперидол. И наоборот. Апокалипсис — нормальное состояние мира. Он не выводится из организма вселенной, потому что это ее суть. Все это — бессонный сон, мэка.

Виски пульсируют как крылья.

— Мир — это призрак.

— ?

— Суккуб. У суккубов нет психоаналитиков.

Переставший жевать откашливается, произведя отрыжкой две вселенные.

— Да, кстати. Костик письмо прислал. Из тюрьмы.

— Н-да? И что случилось?

— Застукал жену, когда ее совокуплял дантист. И долбанула русская моча в американский уголовный кодекс. Из одной тюрьмы — в другую тюрьму… Романтика!

— Ладно, никто не виноват, что Костик такой придурок. Нарушать законы в Штатах — это же глупость. Неприспособленность. Из-за какой-то идиотки потерял все. Хотя я знаю, что ты скажешь. Мол, не из-за нее, а из-за высших принципов, да?

— Одни хотят за бугор, потому что хотят умереть, а эмиграция для них как заменитель смерти. Другие — вы все — хотите в Америку, потому что тоскуете по коммунизму. Типа, равные возможности.

— Все тоскуют по коммунизму. Иначе не рвались бы в царство небесное, — пожал плечами Егор. — Я знаю, что в Америке коммунизм. Но это лучше, чем небеса… Подумай, ты ведь обвиняешь эмигрантов.

— Даже не думаю. Я же вырос в этой стране. Мне кажется, Егор, что после всех переворотов и экспериментов мы четко уяснили, что покой — это где-то там, за рекой, где сверкают огни.

— Однако позвольте просьбу, мон шер. Перестаньте молотить воздух, иначе меня вырвет. Я, знаете ли, не выношу хуилософии, пока не употреблю свой литр. А у меня всего триста грамм антецедента. Коней на переправе не грузят. Сигарета, С-гетера, не откажет никогда, дым творится в охваченном тяжестью слов пространстве, материи продолженной, имя которой наши родители. И я тоже породил. Не поленился.

— Знаешь, я тут вспомнил, чему нас учили. Платон, Гераклит, тыры-пыры. Я диплом писал по Платону. А недавно прочитал книжку про локаятиков. По-моему, вся греческая философия — меньше чем локаята, материализм, самая примитивная школа индийцев. Которая возникла как минимум за 500 лет до Платона. Знаешь, эти их смешения стихий… Какова ересь, каков парадокс, а? Греки тут отдыхают, однозначно. Представляешь, какие споры были в Индии, когда разбирались все эти гении, сверхчеловеки?

— Все правы. По-своему. Брахман неописуем. Но где гармония?

— Во-во. Гармонии, брат, нету ни фига. И ничего нового не придумать. Вот тут и начинаешь задумываться о коротком пути отсюда. Прыжке. Интеллектуальном самоубийстве. Интеллект — это призрак.

— Может, ты и прав.

— То-то, как говорится, и оно.

Молчание лишь на минуту.

— Знаешь, я тут человечка одного встретил интересного. В земной своей ипостаси он отправляет страждущих за бугор. Сначала — в Китай, а там куда хочешь. Если захочешь. Поработаешь матросом, а там — Гамбург! Дувр! Марсель! А нирвана подождет. Куда от нее денешься? Не сейчас, так в конце манвантары. Разница — ноль.

— Благодарю. У меня уже есть работа.

— Ты еще скажи — страна. Шутник ты, право. Жертвователь, надо же. У вас, молодой человек, редкая по нынешним порам психическая аномалия. Комплекс Иисуса. Он же комплекс Прометея. Парадоксально, да? Один вроде бы жертвовал ради Бога, другой — против него, но оба старались пипла ради. Было бы ради чего жертвовать. Хотя, если разобраться, Бог абсолютно ни при чем, потому что его нет. Что это за Бог, если он — прокрустово ложе? Ложе лажи лоховой, да простят меня духи Севера.

Запуская руки в идею стола, заменяющую стол, краешками пальцев пробуя пока еще не сопротивляющийся прокрустов воздух.

— Эххх… как все безнадежно. Ты вот говорил мне в прошлый раз, что надо этому радоваться, окружающему, расширение там кругозора. А я расширяюсь. И ничего не происходит. Нет ничего там… Ради чего ты решил забить на свою жизнь? Если будет война, ты пойдешь?

— Мой легион давно распущен.

— Все так. Один в Поле… Да и безответная любовь к отчизне тоже не беспредельна. Но кто же будет воевать? Такие дурики, как мы в восемнадцать? Но как ни верти, враги добра не приносят…

— Война сама по себе зло. С кем ты собрался воевать?

— Клин клином вышибают. Наша война прекратит их войну. А теперь представь глобальное сражение, а оно скоро начнется, уже началось… Когда они захватят страну, тебя и твоих родственников ждет самая паскудная работа, а если не примешь веру победителя — расстрел или концлагерь. Ну, чего скажешь?

— Относительно социального статуса и уровня жизни мы вряд ли что-нибудь потеряем. Мы и сейчас живем как будто в оккупированной стране. Концлагерь. Рослаг. Вверху — паханы и начальство с мигалками. Это надо признать. И потом, если Россия выиграет — а это вряд ли, одними спецназами не победишь — то и в этом случае мало что изменится. То же ворье, те же демагоги у власти, то же раболепие, та же тюрьма. Все останется. Ну, может быть, станет больше жратвы и поводов для самомнения. Но ведь самомнение — зло. Это звучит паршиво, но этой стране поможет только поражение. Как при монголах. Массовое сознание будет скулить и ненавидеть, но резко вырастет духовность… Максимум, чем мы можем помочь отчизне — ни во что не вмешиваться.

— А как же Ауробиндо? Он был святой, и тем не менее боролся за свободу Индии.

— Это было очень благородно с его стороны, но, думаю, тюрьма выбила из него все это. Истина выше любой привязанности… Ты ведь изучал мифологию?

— Тьфу, бля… Ну, изучал.

— Бог войны и страсти был у всех один, у всех белых, так? Индра?

— Допустим.

— Арес, Марс первоначально тоже были боги страсти.

— Ну и к чему это все?

— Просто хочу задать один вопрос: когда ты победишь свои страсти, с кем ты будешь воевать?

— Ты что, дур-рак?! Не врубаешься, ЧТО за всем этим стоит?

— И что же?

— Бля… Род ина! Мать! Семья!! В этом говне должно быть что-то ценное!

— Много вещей. Не для этого перехода.

— А-а! Сдохнуть боисси? Я всегда вот эту гнилуху за тобой чуял, хоть ты и выше меня по касте, а вот когда вся эта чернота сюда влезет, ты что думаешь, в ентом самом благолепии останисси? Ты же войсковой капеллан! Род Одина — боевой! Тебя же, блядь, пятнадцать лет готовили к боевым обрядам!

— Я могу стать суфием. Даосом. Буддистом. Кем угодно, потому что все одно — никем не стану. И ничего не потеряю, и ничего не найду.

— А вот разных козлов, которые Родину предают ради шкуры, мы первыми повесим!

— Если так, то начинай. Давай, пробуй.

Егор закуривает, встает, прохаживается по комнате.

Остывший, садится.

— Ладно, Олег… Я знаю: мы люди бесполезные для этой эпохи. Куролесить там, с ума сходить, водку жрать и помирать мы и здесь, конечно, можем. Но с идеей не так погано. Стремно не так.

— Ну вот, допустим, Вторая мировая. В конце концов вышло так, что воевали фашизм с коммунизмом, а победил капитализм. Или вот революция. Воевали белые с красными, а победил ГУЛАГ. И опять-таки капитализм. И по-другому быть не может, потому что белое неотделимо от черного. Это одно и то же. Замкнутая система. На волне оказывается только тот, кто вроде бы не очень и участвует. Истина за пределом.

— Ты хочешь сказать — за границей?

— Не юродствуй.

— Да я-то что. А ты тренируйся. Пригодится. Товарищи обязательно тебя вызовут, родину любить. А что народ? Он никакой. Народ за тех, у кого сила. Вот и вся хуилософия.

— Ну почему же. Ты можешь сам пойти под выстрел, если захочешь. Мы же не настолько экзальтэ, чтобы гаситься по углам. И конечно, мы пойдем воевать…

— Но стрелять ты, конечно, не будешь?.. Я угадал? Га-а! А куда ты денисси, паря? Что за детские базары?

— У каждого есть выбор. А Бог не выбирает. Он любит всех одинаково, и какая ему разница — Америка, Европа, Россия, Восток… Кто прав? Кто виноват? Кто ты сам?

— Бог может повернуть вращение Земли в другую сторону, а я не могу. Бог может все, а я — ну разве что денег заработать, или авторитета, среди таких же как я. Даже если я сверну гору, это не будет говорить о моем всемогуществе, потому что — что такое гора? И кто ее свернул?

— И что?

— Что и?

Дурацкий разговор. С кем воевать? Какая к черту?.. В глубине стальных вен струится кипяток. Тонкое напряженное журчание. Когда-нибудь прорвет.

Егор поводит головой. Вошел в роль.

— В тебе говорит испуг перед массами, Олег. Ты же ни фига не боишься, кроме них. Ты даже не боишься, а почитаешь массы, священнодействуешь. Потому что всю жизнь тебя возносили над ними. А я знаю людей… Я народ. Я не рею в эмпиреях. И потому я воевать не буду. Ответ простой: нет! Идите на хуй. Дайте пожить, суки. Поверь, я так и скажу этим поставщикам мяса из военкоматов, или ребятам-кремлятам, что одно и то же. Хотя надеюсь, что не увижу их в своей Калифорнии… Говорю об этом и сейчас, могу выйти на площадь Святого Кира и заорать в окна обкомовские, пока ты мнешь яйца и билет в левом карманчике, в серых брючках. Ага? Попал? Просто, Олег, надо твердо стоять, на земле или на тверди небесной. Или стать окончательным космополитом, или наоборот — быть нормальным толстолобиком. Чего я не выношу в тебе, так это колебаний. Если память не изменяет мне с воображением, ты раньше не особенно сомнения пестовал. Что случилось? Кризис возраста? Великий друг и учитель, да? Пятнадцать лет учили, и вот оно, вылезло. С другого края.

— Я никого не собираюсь учить.

— Это ты так думаешь. От тебя прет такая вибрация, что и рта разевать не надо. Молчи, молчи и дальше. Я буду говорить. Вы, волхователи, наворотили в этом мире столько высоты, столько ненужного, лишнего, что когда-нибудь все должно было рухнуть. Слава богам — рухнуло. Как-то легче стало дышать. Вы думаете, что зло — это прыщ, и давите, давите на него, но в итоге получается, что вы содрали кожу с живого человека, а прыщ остался. Я не говорю про Россию — я про все эти страны еб…

— Стул.

— Чего?

— Треснул. Под тобой.

Поворот головы.

Что-то взорвалось — здесь, вдали, за рекой.

— Да, умеешь ты человека до слез довести.

На излете приступа смеха, хлюпая носом, Егор вытирает слезы. Его все еще трясет.

— Давай, что ли, про духовность поговорим. Майк сегодня назвал духовность вонючей.

— Майк в чем-то прав. Но как всегда — в чем-то. Он поедет на фронт с перекошенной рожей, и при первом же случае сдастся в плен. А ты начнешь ощущать оттенки аромата в этой вони. И если тебя не подстрелят как куропатку, а тебя точно подстрелят, то будешь строчить повести о настоящих человеках.

Мы замолкаем.

— Жизнь-то — ладно, все было. А вот смерть не отдам. Это вещь глубоко личная…

— Где жизнь, там и смерть. Два столба — одни ворота… Это как в анекдоте про мужика с маленьким одеялом: «Выше-выше — а! хорошо… Ниже-ниже — а! хорошо…» Только ведь ничего хорошего. Что так, что так — один черт холодно.

— А ты о тепле думай.

— Все одно. Не хочу ни тепла, ни холода.

— Тогда самое время помереть.

— Легко. Но чего толку-то? Сначала нужно родиться. А иначе — сплошная симуляция.

— Да… Снова втиснуться в какое-то тело, а если где-то в Африке, то будешь патриотом Зимбабве, снова взрослеть будешь лет 30, вариться в кислоте, участвовать в племенных разборках, а там, если повезет, получишь по башке дубиной и начнешь думать о реальных вещах… А если родиться бабой или мачо — все, пердык. Всю жизнь по луне ходить.

— У души нет пола.

— Зато крыша есть! Хотя… Если хорошо подумать, то нету и крыши. Хм. А что это за дом такой, если нету ни крыши, ни пола? Что, стены только? Типа раздевалки на пляже?

— На берегу океана Иллюзии.

— Или, например, там что-то строится. Коровник. А коров-то нетути! Одни троянские козлы. А и строители — иде? Иде я? Автора! Автора!!! Нету ничего. Пнешь стену — падает…

— Это потому, что твоя нога и стена — из одного материала. На одном плане сознания. Сдается мне, что стену спиздили.

— Если она была.

— Невосполнимая утрата.

— Слава Богу.

Блестя глазами в шкатулке окна, полной золоченых пуговиц.

Яма.

— А братва, интересно, пойдет на войну?

— В принципе, понятия не дружат с государственной системой. Ее, системы, воплощение — автомат Калашникова. Они не любят морды автоматные. Хотя автоматы они любят. Но где они дурь возьмут на позициях?

— У врага отобьют. Представь: отдельный Дважды Триждызнаменный батальон имени Святых Авторитетов. Это же берсерки будут, если им сказать, что у врага — бабки, бабы и дурь, а все враги — стукачи мастевые. Остановить братву будет практически невозможно. Ладно, давай накатим еще по полста, курнем, и я пошел спать. Устал я чего-то. Не по себе мне… Завтра еще вагон принимать.

Накат, затяжка, дым. Расслабившись, двумя пальцами взяв чайную ложку за дальний конец ручки и плавными рывками несколько раз заставив ее описать сверкающий круг в воздухе. Равномерного движения, конечно, не получилось. На взлете и в падении скорость заметно увеличивалась, угасая в аспекте осени и весны, если пользоваться терминами утр и закатов.

— Кстати. Зачем тебе ехать в Америку? Быть русским можно и здесь.

— Типичное заблуждение. Русским лучше быть только на расстоянии. Чем дальше, тем крепче любовь к отчизне. Заметь: обозреватели на TV очень патриотичны после отпусков. Ну просто русопяты. Единственное, что меня бесит, так это штатовский шовинизм.

— Это же бабль ГУМ. Котел народов. Что там варится — другой вопрос, но в этом смысле они правы. Последний Интернационал. Я только не понимаю тех уродов, которые приезжают в штаты и сразу становятся очень русскими. Тогда какого черта уезжать? Вот ты, Егор, сразу напялишь на себя кумачовую косоворотку, отрастишь бороду с застрявшей капустой и начнешь истово креститься.

— А между тем одни спецы из твоего журнальчика могут точно сказать, что ты русский. А для толпы ты иудей или грузин, потому как волосы у тебя черные, и глаза, и говоришь что-то мимо понятий. Вот ты и пытаешься искупить грех предков, коим плевать было на все эти идеи. Вот Костик, например — а он откуда-то с Кавказа, если не знаешь — в спорных ситуациях всем показывает военную каску своего деда. Она пробита в двух местах, такие маленькие аккуратные дырочки. Война, герой — значит, русский. Но что интересно: его дед воевал в заградотряде. А там в основном были зэки. И дырочка в каске могла появиться по совсем другим причинам.

— Перебор.

— Ну не скажи. Эти бляди 30 лет имели меня в душу, а теперь что — простить?

— Ты не умеешь танцевать. Яйца мешают.

— И чего теперь? Ампутировать?

— У тебя их никогда не было.

— Олег, — откашлявшись, произносит Егор, — ты следил бы за базаром…

— Базарные отношения — это твоя сфера.

— А твоя? Туман? Сфера, центр которой везде, а окружность нигде. Да и есть ли какая-то сфера?

Егор думает.

— Тут мой сынуля давеча отметился. Из кабинета биологии черепушку стырил. Ну чего. Вызывает меня директор. Весь такой при золоте и в костюме «Адидас». Кричит: мол, вы не занимаетесь воспитанием, оттого у нас в отчизне такой бардак, голубые везде и наркоманы. Я, говорит, потомственный казак, русский ирландец, так что метод убеждения, единственно верный, у меня в крови. И если вы не хотите воспитывать своего ребенка, я сам научу его родину любить и быть достойным. Я говорю: быть достойным чего? Он: достойным называться мужчиной! — Называться? — Быть! — Значит, — говорю, — нужно быть достойным быть достойным быть мужчиной? Ну, я ему спокойно объяснил, что это значит соответствовать определенному представлению, половому архетипу, идее, но, сдается мне, ничерта он не понял, что это просто мысль, мечта, страх сорваться в пропасть. Что на самом деле ее нетути, или все — только она, родимая, но все лезут в мечту с обосранными штанами, и потому такой бардак во всех отчизнах.

— Ну а если тебя, к примеру, говном назовут?

— Да мне-то по барабану. Но если при детях, при жене, то у него возникнут проблемы. У назывателя.

— Я, кажется, понимаю, почему ты так боишься своих домашних. Та же причина, по которой качают мускулы, одевают военную форму, в суперы лезут. Вокруг тебя — сплошные зеркала, а ты вертишься перед ними как прыщавая школьница, и все чтобы понравиться, чтобы сказали: вот мужик, великий воин, мудрый старец, властелин земель.

— Все вертятся. Страшно это — не вертеться.

Егор машинально берет зажигалку, чиркает несколько раз. Продолжает:

— Ты не знаешь, как я тебе завидовал. Еще двенадцать лет назад. Когда смотрел на все эти священные собрания… Думал: ну надо же, какая чистая жизнь! Знамена, гром, сверкание, значки, а потом появляетесь вы, рясы, плащи, снежно-белое, черное, пурпур. Гимны, костер, обращение к людям, и такой древностью веет, такой правдой, что умереть хочется, счастливая смерть… Мы еще студенты были, но ты уже в мыслях находился там, и местный аватар-атташе с тобой за ручку здоровался, а мы стояли как плебеи в дорогом шмотье, как отверженные, и потом коньяк в глотку не лез, оттого у нас такое презрение к деньгам, да всем этим бутикам гребаным, у нас, у храмовых мерчантов.

Новые русские, думаешь, деньги любят? Они компенсируют за это унижение. Вот и все… Блин, как смешно это все вспоминать… Где у вас был Космогенез, и Старшая Эдда, у нас был Карл Фрейд и Зигмунд Маркс. Жесткое порно, да? Ты думаешь, я не чувствовал себя говном собачьим? Перестройка — наше дело, потому что есть такие торговцы, что некоторые волхвы рядом с ними — фуфло, у нас — все тридцать три нирваны, которые можно купить за деньги. Я даже не знаю, на что вы надеялись.

— Мы ни на что не надеялись. Я люблю перестройку. И кто начал, тот ее и закончит. Ты думаешь, ее начал Горбачев?

— О-о-о, вот этого не на-адо! Не надо мне вот этого, да? Я в курсе, что без Параэкхарта тут не обошлось. Но я одно не понимаю: на фига он себя подставил? Эти касты все, разрушение, а? Кому это было выгодно? Всем, кроме вас. Ну еще, допускаю, были воины недовольные. Ну и шудры, само собой. Те порядок любят. Ну, чего язык в молитвенник засунул?

— Не знаю что сказать.

— Не знает он… Воинов, конечно, восстановят у власти. Внутренние варны. И снова придет Параэкхарт, это ясно. Где охрана, там и касса. Но сначала мы вас так отдерем, так погуляем, бля, что долго помнить будете.

Егор затыкается собственной злостью. Налитое кровью лицо. Глаза сверкают. Храмовые торгаш. Мог бы дорасти до интенданта аватара-атташе, мог бы, точно. А там и выше. Но зачем? Таинства-парады… Священное поле… Когнитивный диссонанс. А я наелся фейерверков до отвала. Никогда не думал, что Егор так любит эти фенечки.

— Это не парады, Егор. Это не торговцы.

— Звездеть не надо. Это не я говорю. Опыт этноса.

Умные слова. Наводят на размышление, как пьяного на забор. Но как я сразу не додумался, в чем проблема? Срочно антидот.

— Знаешь, что я понял во время работы в журнальчике?

— Поделись.

— Очень много прокуроров. Поголовно. И ни одного адвоката. Поэтому страна и стала зоной. Прокурорствует каждая сволочь, особенно та, у которой меньше всего оснований кого-либо обвинять. Это слабость. Механизм самозащиты, я так это разумею.

— Адвокаты дьявола?.. С другой стороны, Богу они не нужны. Хотя все наоборот…

— Они не нужны ни тому, ни другому. И если не будет прокурорства, то и человек освободится.

— Ах вот оно что! Дьявола, значит, нету, он только в моем воображении, да и слово Бог — только слово? А разврат? А убийства? А враги Конфедерации?

— Два пальца в глотку. Универсальное средство. Учили на третьем курсе. Борьба с генетическими вирусами.

Егор трясет головой.

— Черт… Я, кажется, перепил. Дедушка в НКВД работал. Генетическая память поперла…

— Не держи.

Егор сидит тихо и расслабленно, созерцая вирус предков. Факультетская закваска. Хорошо учили. Вдруг он взлетает и уносится в ванную. Пальцы в рот да веселый свист. Раздаются душераздирающие звуки. В металл ударяет вода.

Он возвращается позеленевший, но успокоенный.

— Как дедушка?

— Какой?

Welcome home.

На поляне скромной беседовали они, в саду академском.

Кружился снег, или вишневые лепестки то были; и говорили они, слыша подобное эху лязганье дозорных; и журчала одесную река, имя которой Полынь, и воды ее — отрава.

— Если будет настоящая война, как в сорок первом, а не как эта позорная разборка на Кавказе, мы, конечно, пойдем воевать. Толку от нас немного будет, да на войне все сгодятся. Только мы останемся как были — в одиночестве. Как теперь. А если что-то с нами случится, что-то светлое, какой-то прорыв, и мы отрешимся от всего, то, безусловно, нас за это покарает государство. Выявит и покарает… Нам не по пути с народом. С любым народом, пока он народ. Пока он зверь. Я не с ним… Не хочу сниться. Не надо укладывать меня на другой бок. Пора вставать.

Жорж Конягин, обозреватель левацкой газеты «Кто Почем», однажды напился до такой степени, что высказал личную точку зрения.

— Такую природную страну, как Россия, спасет только кастовая система, — заметил он. — У нас поголовно все толстокожи и впечатлительны, я этого не понимаю… Есть только одно объяснение: шеи у нас толстые. Голову поднять не позволяют. Психология дикаря опять же, там эти вещи сочетаются — толстокожесть и впечатлительность. Нет, я не говорю что все такие. Просто волки, борзые, стяжатели и реформаторы у нас — все в одной куче, а нормальным людям некуда деться. Нормальные — это vish, есть такое слово в санскрите, «заполнять». Вайшии, средняя варна. Торгаши, земледельцы, ремесленники. То есть это масса народная, а не всякие воины, цари и маргиналы. Касты существуют на самом деле, каждый приходит в мир со своей программой. Но все у нас почему-то комплексуют и рвутся вниз, к самым выпуклым архетипам. Посмотришь — все воины! Ну прямо некуда деваться. Потому такой бардак. Нужно оформить это разделение официально. Развести народ по судьбам. Пес? борзая? — в армию! Волк? — в тюрьму! Реформатор? — в специальные коллегии! Торгашам открыть зеленый свет и выкинуть их на фиг из культуры, и к черту всех этих борзых с пути. Пускай дом охраняют. Это их единственная задача, очень благородная, но ни к чему их в дом пускать. В доме не должно быть агрессии. А что касается деталей…

Знаешь, у меня два высших — журналерское и экономическое, но я не знаю, что с этим делать. Одно ясно: власть подчиняется космическим циклам. Я об уровне сознания говорю, кастовых уровнях. Сначала здесь, я верю, была теократия. Власть церкви, в данном случае. Ну, Иван Рублев там, всплеск духовности при монголоидах. Затем была власть царей, доминанта кшаттриев — аристократии и военных. Это долго продолжалось, и вот в семнадцатом году — сразу грохнулись на две ступеньки ниже: доминанта шудр. Коммунисты. Пролетариат и так далее. Потом — в перестройку — еще ниже, вообще прочь из государственной системы: доминанта чандалов. Потом — опять вверх, когда наелись кровью, короткий период была доминанта торгашей, затем на ступеньку выше — власть военных, силовых структур, как сейчас. Это, конечно, один черт, наши кшаттрии — те же чандалы по сути, но дальше доминанта перейдет к ученым и духовным людям, хотя сейчас это, конечно, различные понятия… И снова все рухнет. Это вопрос времени. Так везде. Вот только почему в России все эти этапы проходят в море крови? в диком маразме? Ты можешь мне сказать?..

Сия боль разума лилась из него на какой-то презентации, где мы сидели за длинным как железная дорога столом и были немного подшофе. Стоял убийственный галдеж; закрыв глаза, в бессильной ярости Жорж сжал кулаки, но тут его отпустило — он просиял и вмиг отрезвел.

— Вот эти все козлы, — громко сказал Жорж и обвел рукой местных воротил бизнеса, не исключая председателя космосовета и его свиту, — вот им кажется, что они творят историю. И страшно этим гордятся, потому что идея — это крыша крыш. Типа реальность. Вот из-за этого все так плохо.

История России — сплошная агония. Ее здесь не должно быть. Это же дыра между Востоком и Западом. В этой пустоте никогда ничего не происходило — только похороны разных там доктрин. Запад приходит сюда, чтобы умереть в пыш ости, которую он не может себе позволить на родине, прагматичной как старая блядь.

Восток — тот просто исчезает. И становится Сибирью.

Обрати внимание, какие носы у коренных закутян: тонкие, длинные, с горбинкой. Шо вы таки себе думаете, это русские носы? Но проблема в том, что эти пространства на самом деле беспредельны. В России не может и не должно быть истории, потому что история здесь — только видимость, морока, она ведет к одним страданиям и ни к чему больше. Россия — Пустота. Это ее суть и национальная идея! У Пустоты нет проявлений. Ее невозможно познать. Это — Высшее. Само-по-себе. Что мы можем сделать для родины? Думай сам…

Без преувеличений, это было гениальное прозрение. Но вряд ли Жорж осознал его, а если бы смог осознать, то жить в нем вряд ли смог, ведь пришлось бы полностью измениться или стереть себя как надпись на заборе.

Да, эта мысль пришла внезапно, и вопиющий бедлам обстановки исчез. Но что исчезло? Что могло исчезнуть, сли ничего не возникало? И о какой стране он говорил? Если бы в тот миг я получил удар в челюсть, если бы это случилось в борделе похуже, если бы надо было вскочить на стол и станцевать лезгинку только ради того, чтобы скользнуть в эту мысль и вырваться на простор, я благодарил бы судьбу, кулак, столы, тарелки, шлюх, космосовет, все что угодно, потому что все сорвало маски и обнаружило чистоту.

Поразительны даже обстоятельства, при которых накапливалось то, что я до сих пор не могу выразить словом. Обстоятельства мимолетные, благородные и не слишком, вызывающие самый некошерный спектр чувств.

Что они значат сами по себе? Ничего, абсолютно ничего. Это будто война, рукопашная схватка, когда уже ничего не значат ни подвоз боеприпасов, ни карта местности, ни численность противника, ни название родины, ни исход войны. Это как настоящая любовь, где можно обойтись без темного алькова, приемчиков, ужимок, специальных интонаций, баланса инь и янь, роз по 10 долларов за штуку, конфет такой-то фабрики, вина из дорогого магазина. Это вне обстоятельств и результата. Ничего личного. Просто полет в никуда.

Я уже не улавливал его слов — наступил тот момент, когда ум сворачивается в точку и свое законное место занимает сознание, безбрежное и ровное, но не со всем его благородным блеском, а зияя как пулевое отверстие. В полной апатии я думал, что почти все в рассуждениях Жоржа притянуто за уши, так же, как в наследственной передаче кастового положения — роковой ошибке Индии, впрочем, не большей чем наши революции. Жорж слишком близко к сердцу принимает проблемы страны. Наверное, по этой причине он и собирается уехать.

— А что защищать? — вдруг спросил я Егора.

Мы немного ошалели от этого вопроса. В тишине я начал сползать в моментальное похмелье. Закружилась голова.

И мысли, и расчеты, треснув как сухая почва, поползли кусок за куском.