Дом грозы

Эким

Фандер Хардин

Невозможно не думать про Энграма и Нимею иначе чем как про пару. Даже пугающе сложно выбросить это из головы. Вообще-то Фандер с самого детства привык так о них думать. Уезжая в грязной тачке, транспортирующей членов Ордена Пяти до центральной тюрьмы, он думал о двух вещах: как стойко держалась мать, несмотря на душераздирающую боль во взгляде, и как быстро Энграм найдет путь в койку своей лучшей подруги, когда наступит мирное время.

Навязчивая идея не покидала его ни днем ни ночью, было трудно сдерживать неприязнь к брату. Но ненавидеть кого-то из своей семьи – ненавидеть себя. И, только оказавшись на расстоянии от этих двоих, Фандер осознал, насколько безвыходна его ситуация.

Нимея заслуживает такого парня, как Энг. Энг заслуживает такую, как Нимея.

Хардин-старший заставлял себя желать им счастья, но просыпался по утрам с надеждой, что ничего у них не получится. Они наскучат друг другу, отношения выйдут неловкими, Энграм увлечется кем-то попроще и подоступнее, а Нимея оскорбится и бросит его.

Он, разумеется, желал им счастья.

Только не друг с другом.

Фандер испытывал жгучий стыд за свои приступы ревности, а за два года в тюрьме было достаточно времени, чтобы бесконечно возвращаться к этим нехорошим мыслям. Поэтому сидеть сейчас рядом с Нимеей, которая готова рисковать всем ради Энга, – дело не из приятных.

– Почему вы с моей матерью стали так близки? – Фандер нарушает тишину этим вопросом, потому что молчание слишком нервирует.

Ему не на что отвлечься от сжирающей сердце тоски. Дорога монотонная, никаких особенных видов за окном, только бесконечная голая земля. В Экиме нет ни моря, ни зелени. Магам воздуха все это не нужно. Для них красота в пустоте. Фандер чувствует себя неуверенно на такой открытой местности, ему бы не помешал лес вокруг или по крайней мере обрыв с одной стороны дороги.

– Полагаю, что с того момента, как твой отец оказался в тюрьме, она просто искала, к кому присосаться со своими проблемами. Вот и все.

– Но почему ты? Она на дух тебя не переносила. Моя мать – расистка каких поискать.

– Твоя мать – актриса каких поискать. Ты правда думаешь, что, будучи иной, одним из самых редких магов, она могла быть расисткой? – Нимея усмехается, а Фандер тайком следит за ее руками, которые заплетают мелкие косы из длинных каштановых волос. – Она вынуждена была играть роль, быть под стать твоему отцу и правильно вас воспитывать. Что она и делала.

– И ты ее не осуждаешь? – Фандер ничего не понимает. Совсем.

Если мир мог его удивить, то это происходило прямо сейчас, в эту минуту, когда Нимея Нока оправдывала расистские убеждения Омалы Хардин.

Черт возьми.

– Мы все выживали. Она делала то, что делали другие. Твой отец был преступником, это все, что мне нужно знать. Я не наивная дурочка, чтобы думать, будто твоя мать была свободнее, чем я. Просто я пряталась от Ордена после полуночи, а Омала – каждую минуту своей жизни.

Фандер кивает и осторожно трет бедро, ему чудится, что кожа в этом месте еще ощущает фантомные прикосновения ног Ноки, будто она оторвала оттуда кусок, а тело к этому еще не привыкло. Это действует удивительно умиротворяюще. Словно до этого момента он все еще был парнем из гроба, парализованным и действующим на инстинктах, а теперь в конечностях медленно начинает циркулировать кровь.

Прикосновения Нимеи Ноки повсюду на его теле. Волосы, что она взъерошила; ребра, по которым ударила; плечо, которое сжала; шея, которую в шутку царапнула ногтем, – он все запомнил и теперь тихо бесится.

Для Нимеи это была игра, а он придал ее прикосновениям слишком много значения, как последний идиот.

– Расскажи… что я пропустил? – Слушать ее голос тоже неплохо. Они никогда не говорили долго, и уж тем более она ничего ему не рассказывала. Их общение стало чем-то новеньким для него.

Разговор с Нимеей Нокой.

– Ты что, не получал вестей?

– Нет.

Он старается звучать безразлично. Ничего страшного же не было. Сначала к нему никого не пускали, кроме мамы, но и она со временем стала молчаливой и печальной: каждую встречу рассказывала про то, как растут ее прекрасные розы, и больше никаких подробностей.

– Два года назад посадили тебя и твоего отца. Его запихнули куда-то в район Гаме, что очень далеко от столицы, а тебя оставили в Бовале. Тогда Траминер уже стоял на пороге развала, и вскоре после все пошло под откос. Иные с ума сошли. Улицы видел?

– Видел.

Фандер пришел в ужас от того, во что превратился Траминер.

Бовале, несмотря на то, что это столица, стоит практически на самой границе, но даже поездки на машине вдоль города хватило, чтобы понять, как все изменилось. Грязные улицы, уныние, побитые стекла. Не осталось ни одного кафе, в которые Фандер когда-то водил подружек на свидания. Дома друзей превратились в напоминающие о былой славе развалины, похожие на мрачные остовы затонувших кораблей.

– Они мстят за годы репрессий?

– Да.

– И не понимают, что делают то же, что… что сеют зло и это не приведет к добру?

– Нет.

Фандер кивает.

– Неужели ты не понимаешь, что это неправильно? – холодно усмехается Нимея.

– Ну конечно нет, я же животное, ублюдок и расист, – цедит он сквозь зубы. – Продолжай, пожалуйста, рассказ.

– В общем, два года назад все истинные плохиши попали в тюрьму, Траминер пал, границы разрушились. Я уехала из страны, мы с Энгом поддерживали связь по переписке.

От слова «связь» у Фандера сердце оказывается в плену доброй сотни раскаленных иголок, отчего болит при каждом сокращении.

Чертова тупая ревность. Я за неделю поеду крышей. Невыносимо.

– Он ничего не рассказывал мне. Просто в какой-то момент я заметила, что его письма стали другими. Даже почерк изменился. В общем, я собралась и вернулась в Траминер. Это было год назад, с тех пор я тут. Когда я приехала, застала ваш дом в разрухе – как и страну. Твоя мать еле сводила концы с концами, все слуги разбежались, кроме Мейв и садовника, денег не хватало, а Энграм был очень болен.

– И ты решила ей помочь?

– Жизнь Энга зависела от Омалы. А она стала зависима от меня. Я не могла ее бросить, потому что она ничего не умела и не понимала. Не представляю, что когда-то, до революции, она была другой… Твоя мать хорошо притворялась стервой. Говорю же, первоклассная актриса.

– Вот такую маму я узнаю, – усмехается Фандер.

– Сначала она не рассказывала мне, что с Энгом. Говорила, что просто заболел, последствия токсина и все такое. Потом… мы как-то сидели вместе за столом. Она ворчала что-то на своем, снобском. Говорила, что я неподобающе одета, спрашивала, ем ли человеческую еду. – Фандер не сдерживает смешка. – Я посоветовала ей поставить мне пару мисок на псарне, она разозлилась и неловко махнула рукой. Уронила гранатовый соус на скатерть, а таких скатертей теперь уже не достать… В общем, она за секунду вернула все как было, потому что ткань оказалась дороже притворства. О, как я орала на нее, ты бы слышал. Нет, правда, я устроила скандал. Вопила, что она чертова лицемерка. – Фандер начинает хохотать, и Нимея продолжает, еле сдерживая смех: – Изображала аристократку, а сама-то… И она в итоге все мне рассказала. – Смех в машине затихает. – Про то, что Энграм не болен, просто в нем проснулась сила, которая убивает его, а как его спасти, она не знает, но делает все, что в ее силах.

Тогда она еще пыталась его учить. Думала, что даст пару уроков, и все пройдет. Давала ему цветы, листики, пепел, чтобы восстанавливать из него бумагу, а Энграм честно пытался, но… Слушай, тут главное смириться. Думаю, он просто не верил в то, что у него получится, или не принимал это, я ничего не понимаю в этой вашей магии.

– Я всегда думал, что Энг легко подстроится под что угодно.

– Я тоже. – Нимея кивает, Фандеру неожиданно больно смотреть на ее печальное лицо.

Ей печально из-за Энграма, и это рвет на части душу, потому что брат настолько ей дорог, что зависть сжирает нутро. Но Энг и для Фандера значит бесконечно много, и нужно радоваться, что кто-то помогал ему в минуту беды.

Радуйся, ну же, не будь лицемером.

– Интересно… много ли было таких детей, что пострадали, – вдруг тихо произносит Фандер, меняя тему. – Не только же мы принимали токсин, будучи магами другого типа. Должны быть и другие, в ком кровь так настоялась, что шибанула по мозгам.

– Я думала об этом. И не только я. В Аркаиме… целая кафедра занимается феноменом влияния на людей этого токсина. Помнишь Шайло Блана, он был на курс старше вас и…

– Я прекрасно знаю Шайло Блана, высокомерный ботаник.

– Он подался в Аркаим, когда все рухнуло.

– Его не посадили за содействие Ордену?

– Шайло был одним из сотрудников лаборатории, которая занималась отравляющим детей токсином, и именно он когда-то рассказал всю правду, понадеявшись на быструю славу и статью в газете. Иронично, что, как только случилась революция, газеты закрылись, и всем стало плевать на какого-то там стажера из лаборатории. Он раскаялся, а потом быстро попросил политического убежища в Аркаиме. В общем, за два года он вывел закон Блана.

– Что? – Это так смешно, что очкарик-доходяга, жадный до славы, над которым все потешались, назвал в свою честь какой-то закон. – И что же он гласит?

– Чем древнее магия, подавляемая токсином, тем вероятнее, что при прекращении приема токсина она неминуемо шарахнет по организму. Формулировка, как ты понимаешь, неточная. – Нимея машет руками, подбирая слова. – Рейв, например, оказался аркаимцем. Это молодая магия, моложе магии земли, и он спокойно с ней живет. Его глаза сразу после приема лекарства стали желтыми, но очень быстро вернулись к зеленым. Так было почти со всеми. А вот, допустим, м-м-м… Листан! Он оказался бреваланцем, как и вы, на четверть.

– Бреваланцы – это оборотни-птицы?

– Да.

– Лис теперь птица?

– Ну в теории. Как только действие токсина прошло, через год или полтора, его глаза снова потемнели. Он в это время был в Бревалане, они с родителями туда переехали после революции, там ему и объяснили, что к чему. Эта их птичья магия не такая мощная и агрессивная, как ваша. Она просто вылилась в несколько болезненных всплесков. Кажется, он провел в больнице пару недель. Ему предложили и дальше ее подавлять или принять и попробовать развить. Он попробовал второе – не получилось. В детстве это естественный процесс. Не знаю даже, с чем сравнить… Может, с балетом? Был на балете когда-нибудь? Этому учатся с детства. Можно попробовать освоить магию и будучи взрослым, только уже не каждый сможет. Хотя и в детстве не каждый может, чего это я.

– В общем, Лис оказался к балету не способен?

Фандер посмеивается, представив своего жеманного кукольно-хорошенького длинноволосого друга в балетной пачке.

– Да. Магия успокоилась. Она в нем есть, его дети могут спокойно пробовать ее развивать. Лис ее принял, свыкся с ней, но таланта не хватило. Таких стихий, как у него, то есть древнее магии земли, очень мало. Но они есть. И магия времени в их числе.

– Кто еще?

– Фольетинцы.

– Такие, как ты?

– Да.

– Хоть кто-то научился с этим жить?

– Может, помнишь дерзкую девчонку Айрен Ито? Она, кажется, училась на третьем курсе? Ну не суть. Она оказалась фольетинкой, и я наблюдала за тем, как она превращалась. Меня вроде как попросили ей помочь. В общем, ее глаза потемнели, она жила спокойно, а потом, как и ожидалось, ее накрыл приступ. Сильнее, чем у того же Лиса, фольетинцы ведь древнее бреваланцев. Так вот, эта Айрен же всегда была такой… психованной барышней. Поэтому, когда ее накрыло, это было что-то, она рвала и метала, а потом р-раз… и превратилась.

– И… как она?

– В восторге. Это оказалась ее стихия, она будто всю жизнь с этим жила. Превращается в огромную уродливую медведицу, живет теперь в Фолье. От нее отказались родители, потому что выяснилось, что мать ее нагуляла от фольетинца, они сами чистокровные. Мать сделала постную рожу и сказала что-то вроде: «Э-э… я не знаю, как это вышло!» О, это было ужасно. Думаю, Айрен приняла новую себя со зла.

– Так, значит, дело просто в том, чтобы себя принять?

– Слушай, это совсем непросто. Представь, что тебе скажут, что на самом деле ты женщина. Сможешь принять, что ты женщина?

– Это глупость, так не бывает, – смеется Фандер.

– Ладно… ну… да что я распинаюсь перед моей маленькой принцессой! – язвит Нимея, даже не догадываясь, как на слове «моей» у Фандера переворачиваются органы в животе. – Давай-ка, прими, что ты маг времени, а не земли, разве это так просто? Искренне прими, не на словах. Осознай себя им.

– Я ничего такого не чувствую и не могу это сделать. Я пока не понимаю, о чем ты, – тихо отвечает Фандер, размышляя про себя, насколько ему это было бы легко.

– Вот и Энграм не смог. Он даже не попытался. На словах – да, но ни я, ни Омала не чувствовали в нем этого. Он допускает наличие других рас, ему нравится, что все мы разные, но себя он идентифицирует очень и очень четко. Он знает, где его место, и ему никакая темная магия времени не нужна. Он… слишком славный, что ли? Вся эта великая сила не про него.

Фандер кивает, и вот тут он как раз все понимает. Даже в юности, когда они оба принимали токсин, Энграма никогда не интересовала сила. Ему было достаточно самой малости, он любил фокусничать и не более того. Власть не для него, ответственность, контроль – тоже не его история. Такая мощь, как время, – это явно то, чего нужно искренне желать.

– Значит, в какой-то момент меня накроет.

– Да.

– Энга разве не накрыло через полтора года?

– Да. Но ты старше. Токсин, который давали тебе в тюрьме, был не таким, как тот, что вы пили с детства. В тебе давили вообще всю магию, что была в крови, поэтому мы не знаем, что с тобой будет.

– А ты сильно погрузилась в эту тему.

– Я просто не хотела, чтобы ты умер у меня на руках посреди дороги. Надеюсь, ты спокойно доедешь до Имбарга, и там кто-то умный тебя просветит.

– Неужели мама не догадывалась, что так будет?

– Откуда бы, если никто никогда не выезжал из Имбарга и не рожал за его пределами детей? Чтобы вывести закон, нужен прецедент, верно?

Фандер в ответ молчит. Нимея, разумеется, права, но это не значит, что становится легче дышать.

Его преследует страх неизвестности, но в то же время жутко интересно узнать: каково это – владеть некой невероятной силой, о которой за последние сутки столько болтают.

* * *

Эким – удивительное место. Он весь словно соткан из стекла и света. Воздух тут мерцает, будто его можно потрогать, и, вероятно, экимцы на это способны, по крайней мере, они то тут, то там достают предметы прямо из ничего. Эта их особенность всегда повергала траминерцев в ужас, как будто ничего более дикого существовать не может. Ничего особенного воздушники сотворить из ничего не могли, но, допустим, зеркало, тарелку или чистый лист бумаги – запросто. Ни одна другая магия не давала таких возможностей.

Фандер останавливается на парковке высоченного современного дома и присвистывает:

– Как эта штука стоит и не заваливается набок?

– Да уж, Траминеру до такого далеко. Это небоскреб. В Экиме все обожают забраться повыше.

– Ты же говорила, мы приедем в городок на окраине.

– Это и есть окраина Экима. – Нимея смотрит на часы. – В темноте нечего соваться в Аркаим, мы не доедем даже до ближайшего мотеля, там на каждом повороте какие-нибудь придурки, мечтающие отжать твою тачку. Пошли. Переночуем у Лю Пьюран, моей подруги.

– Это та бесцветная мышь?

И тут же на Фандера, успевшего открыть дверь машины, оборачиваются несколько экимцев.

Они все пепельноволосые с прозрачными глазами и белоснежной кожей.

– Тут так не говорят, – ворчит Нимея, пихая дверцу «ФастераМаркоса» бедром.

– У тебя везде есть друзья?

– Нет, в Аркаиме придется довольствоваться мотелем или вроде того. Так что, возможно, это твой последний шанс разместиться с комфортом.

После застрявшего в средневековье Траминера Эким кажется шагом на пару сотен лет вперед. Он быстрый, шумный и яркий, как конфетка в шелестящей фольге. Прямо у жилого дома уличные музыканты играют какую-то рваную громкую музыку со множеством басов, она доносится из колонок, а в воздухе рисуется пульсирующими вспышками розового и алого. Вывески сверкают неоном, очень много люминесцентных ламп и светящихся экранов, отчего у Фандера уже подступает к горлу тошнота. Он выглядит дезориентированным, будто сейчас спрячется в машине, из которой только вылез.

– Идем в дом, – бормочет Хардин, глядя по сторонам.

– Ты похож на дикаря, – сообщает ему Нимея.

Фандер уверен, что не просто похож, он и есть дикарь. Всю жизнь траминерцы были убеждены, что они – высшее звено, лучший класс человечества. И вот одна минута на улице Экима убеждает, что это даже близко не так.

– Почему кому-то вообще пришло в голову отсюда переезжать в Траминер? – шепчет Фандер, не отрывая взгляда от завораживающей люминесценции. Это огромный мост вдали переливается всеми цветами радуги.

Оказывается, мосты бывают вот такими, не деревянными скрипучими строениями, опасно кренящимися от порывов ветра, а из металла и стекла, как в сказке.

– Потому что тут очень много умных и талантливых, – пожимает плечами Нока. – Поэтому на всех рабочих мест не хватало. Деньги, которые платил один траминерский аристократ экимцу, тут – просто огромные. В Траминер уезжали на заработки, сюда слали деньги. В Экиме все стоит очень, очень дорого, поверь мне. А бедняков тут немерено.

Нимея тянет Фандера за собой, он оборачивается на парковку и хмурится. В ряду красивых современных машин тачка отца кажется старым гигантским корытом. Экимские автомобили низкие, обтекаемые. Хардин наблюдает, как молодая девушка с волосами, убранными в две гладкие шишки, парой взмахов руки очищает крошечную красную машину от пыли, улыбается собственному отражению в отполированном капоте и спешит к подъезду небоскреба.

– Они так странно одеты, – бормочет Фандер, с подозрением присматриваясь к прохожим.

В Траминере он не обращал внимания на одежду. Она вся серая или черная, классическая и очень закрытая. Вечные ветры и дожди лишили народ даже шанса одеваться красиво. И на нем, и на Нимее черные спортивные бесформенные костюмы, привычные глазу, но люди в Экиме выглядят иначе.

На девушках легкие обтягивающие платья, парни в льняных шортах и футболках. Все будто хотят сильнее раздеться и явно этого не стесняются.

– Это мы странно одеты, – закатывает глаза Нимея. – Идем уже, хватит пялиться.

Предположение, что в Экиме все из стекла, подтверждается, когда они входят в подъезд, выглядящий как огромный аквариум. На Фандера накатывает незнакомая ранее паника. Он привык заходить в дома и оказываться в уютной ракушке, защищенной от внешнего мира. Тут, стоя в помещении, он чувствует себя словно под стеклянным колпаком из-за прозрачных потолков и стен.

– Ты в норме? Выглядишь потерянным. – На секунду он верит, что Нимее не все равно, когда она вот так интересуется его состоянием. – Когда мы с Энгом приезжали сюда на пару дней, он просто обалдел и у него была паническая атака…

Дальше Фандер не слушает.

Она не интересуется, а просто сравнивает, и это уже смешно. Губы сами собой складываются в усмешку, что Нимея воспринимает как поощрение своего чертовски интересного рассказа о том, как они с Энграмом приезжали на выходные кутить в Экиме после революции.

Усмешка Фандера превращается в надменный оскал.

– Так, сейчас внимание. – Нока останавливает Фандера перед раздвижными металлическими дверьми. – Фандер, это лифт. Лифт – это Фандер.

– Что ты несешь?

– Энга так впечатлил лифт, что он чуть его не заблевал, – пожимает плечами Нимея и ищет на гладкой зеркальной панели кнопку. – Но ты, конечно, не такой. – Последнее она бормочет себе под нос с самоуверенным выражением лица.

Фандеру становится не по себе, как будто лифт – это клыкастое нутро чудовища, а не коробка из стекла и металла.

– Заходи. – Нимея вскидывает брови и первая делает шаг в кабину.

Хардин уверенно следует за ней.

Двери закрываются. На стеклянной поверхности справа от дверей появляются цифры, и Нимея выбирает одну из них, но Фандер даже не пытается рассмотреть что-то за копной ее распущенных волос, из которой она за пару часов без сна сплела мелкие косички, чтобы чем-то занять руки.

Через прозрачную стену он смотрит на Эким, раскинувшийся под ними. Кабина мягко скользит вверх, и у Фандера перехватывает дыхание. Он чувствует себя будто в полете. Колени сами собой сгибаются от непривычного ощущения: пол тянет его вверх, но внутренности будто падают, наоборот, вниз. Город за стеклом становится одновременно шире и мельче. Горизонт отдаляется, открываются все новые и новые улицы. Дома сливаются до простых сверкающих коробок с очертаниями окон.

– Ау!

Он оборачивается на источник звука и сталкивается взглядом с Нимеей. Ее ореховая радужка кажется ожившей, потому что из-за мелькающего света то сужается, то расширяется зрачок. Может, это просто игра воображения?

– Ты мне руку сломаешь! – восклицает она и поднимает что-то вверх, трясет этим перед лицом Фандера, пока он, не отрываясь, смотрит ей в глаза.

Потом медленно переводит взгляд на их переплетенные пальцы. Он взял ее за руку и слишком крепко сжал. Непонятно, в какой момент это произошло, но можно предположить, что как только закрылись двери лифта.

– Прости, – глухо произносит Фандер и пару секунд медлит, прежде чем разжать пальцы и отпустить Нимею.

Ощущение от ее теплой кожи остается с ним, и он смотрит на руку, совсем забыв про вид за стеклом.

– Не переживай, сейчас зайдем к Лю, и вымоешь свою руку, – улыбается Нимея, но оправдаться Фандер не успевает. Да и что говорить? Что после ее прикосновения не мыл бы руку вовсе? О, она, конечно, этому порадуется и расскажет очередную байку про свою великую любовь к Энграму.

Лифт останавливается, на этот раз тело, наоборот, будто хочет продолжить движение вверх, а пол замирает на месте и внутренности за ним не поспевают.

– Пошли уже.

Фандер бросает еще один взгляд на город и выходит из лифта, еле переводя дух. Все, что он может сказать: лифты, если все лифты такие, – изобретение потрясающее. И прикосновения Ноки, от которых теперь горят не только плечо, ребра, кожа головы, бедро, но еще и рука, – это тоже потрясающе.

В животе скручивается узел из тепла и света, мешая спокойно дышать.

* * *

– Нимея! – визжит Пьюран и виснет на шее у Ноки.

– Полегче, давай без этого. – Нимея неловко хлопает подругу по плечам, а потом мягко отталкивает от себя.

– Прости, я так рада!

Фандер делает вывод, что Нока не любит объятий, но тактильной он ее никогда и не считал. Очередной факт об этом существе он все же отправит в копилку знаний.

– Расскажи мне все! У меня столько вопросов! – Пьюран тараторит, активно жестикулирует, постоянно трогает волосы, как будто волнуется.

Лю выглядит так же, как и все экимцы, которых Фандер видел на улице. Белая, прозрачная, словно невесомая.

У нее крошечная стеклянная квартира. Одна-единственная комната, не считая кухни и ванной. Большой белый диван, пушистый ковер, тонкие шторки. У Пьюран в доме все чертовски мило и воздушно. Но сама она крайне нервная.

– Лю-ю-ю? – вопросительно тянет Нимея.

– Что? – откашливается Пьюран.

В квартире становится тихо, но не из-за того, что все замолкают: в ванной шумела вода, и только сейчас шум прекратился.

– Ты не одна? Мы не вовремя? – Нимея подозрительно щурится, вгоняя подругу в краску.

– Нет, нет, я вас ждала! – частит Пьюран.

– А там кто?

– Гость. – Она кашляет. – Просто гость…

Дверь ванной распахивается, и на пороге появляется Якобин Блауэр с широченной улыбкой.

– И всего-то? – Нимея бормочет под нос что-то вроде «а то я не знала» и больше не обращает никакого внимания на подругу и ее «тайного» парня.

Глаза у Ноки стеклянные от недосыпа, пару часов сна в машине не дали сил, только раздразнили.

– О да, наконец-то, – выдыхает Нимея, скидывает ботинки, пересекает комнату и падает на диван. – Мы останемся на ночь, чтобы нормально поспать. Если вы планировали провести романтический вечер, то я мешать не стану, лишь бы не стать свидетельницей чего-то лишнего. О предпочтениях Хардина мне ничего не известно.

И она засыпает, моментально и без предупреждения: откидывает голову на спинку дивана, складывает руки на животе и закрывает глаза.

– Она… не спала всю ночь, – поясняет Фандер.

– Я, между прочим, тоже, – криво усмехается Якоб. – Если ты не знал, я участвовал в расхищении гробниц. – Он так широко улыбается, будто выкапывать друзей из могил – отличное времяпрепровождение, неплохо разбавившее серые будни.

И Фандер не может не улыбнуться в ответ. Приветствие выходит скомканным и странным. Они не бросаются друг другу в объятия и не спрашивают, как дела. Кажется, Якоб готов сделать первый шаг, но настороженно поглядывает на Фана.

Они все меня будто боятся.

За три года Фандер даже разучился скучать по друзьям, но он все так же им рад. И он до безумия хочет вернуть их дружбу, потому что в последние месяцы, проведенные в тюрьме, не было ничего настоящего. Лучшие моменты жизни остались в прошлом. Хардин всегда был частью чертовой толпы, которая никогда не стремилась его понять и принять. Фандер – тот, кто всегда будет делать неправильный выбор в глазах общества. Влюбился в плохую девчонку, чье сердце уже занято. Разрушил свою жизнь. Заставил всех себя ненавидеть.

Он всегда прекрасно понимал, что так будет, и это знание его смешило. Может, потому он и был в компании самым шумным? Его просто забавляло наблюдать за тем, как люди обращают на него внимание, задерживают взгляд, а потом кривятся, хмурятся, разочаровываются, убеждаются в том, что слухи правдивы и тот старший Хардин, брат милого парня Энграма, – последняя скотина.

– Тогда пошли на кухню пить кофе. И дайте Нимее поспать: ей нужны сутки, чтобы стать приятным человеком. – Красная как рак Пьюран берет Якоба за руку и утаскивает из комнаты.

– А она бывает приятной? – бормочет Фандер, глядя на спящую Ноку.

Он задерживается на секунду, делает шаг в сторону кухни, жмурится, трет лоб и раздраженно вздыхает.

Ей, должно быть, неудобно в этой позе. Опять. Спать второй раз сидя – глупо, если есть диван.

Он быстро идет к Нимее и перекладывает ее на диван. Пусть это не кровать с хорошим матрасом, но хотя бы не автомобильное кресло.

Фандер подсовывает под голову Ноки серую диванную подушку, берет с подлокотника аккуратно сложенный шерстяной клетчатый плед и, проклиная себя, укрывает Нимею, замерев напротив ее лица. Сидит на корточках еще пару секунд, подперев подбородок кулаком. Только две секунды.

Нока начинает возиться и устраиваться поудобнее, обнимает плед, даже засовывает ладонь под щеку.

Может, хватит пялиться?

И правда, хватит, но Фандер выторговывает у себя еще пару секунд. Чешет ногтем большого пальца бровь, трет лицо и ждет еще две секунды.

Интересно, что будет, если она сейчас откроет глаза? Скорее всего, вскочит с места и станет вопить, назовет Фандера извращенцем, обвинит в том, что он собирается ее убить. Потом она, конечно же, обратится волчицей и перегрызет ему глотку. Но, пока этого не произошло, можно урвать пару секунд, а потом поспешить убраться, чтобы избежать катастрофы.

* * *

На лице Пьюран отчетливо читается отвращение, отчего Фандер еле сдерживает смех. Он ни разу не сталкивался с этой до невозможности доброжелательной мышью, потому что та не высовывала носа после комендантского часа и не выступала с публичными заявлениями о том, как плох Орден и все истинные вместе с ним. Лю вроде бы была в старостате, где Фандер торчал вместе с друзьями, но сидела за последней партой, будучи еще только первокурсницей.

Она была типичной отличницей и послушной девочкой. Для нее Фандер – расист, животное и олицетворение зла в этом мире. А она для него – часть иной серой массы. Такие, как она, когда-то выдвигали против него обвинения, а он их все принимал, потому что и сам бы себя посадил, что уж там.

– Как странно… – вздыхает Пьюран, ставя на стол чайник. – Ты… в моем доме.

Фандер пытается понять, как они спелись с Якобом, и приходит к выводу, что они оба просто до оскомины на зубах хорошие и им сама судьба велела быть вместе.

– Да уж, странно, – тянет Фандер, пытаясь держать себя в руках.

Все-таки он еще не привык к тому, что иные теперь всегда рядом, сидят с ним за одним столом, пускают его в свой дом. Нока не в счет, она «своя» иная. С детства знакомая.

Фандер не гордится тем, кем был, впрочем, он не может отрицать, что из их четверки друзей был самым категоричным. Листан скрывал свое истинное отношение к иным за шуточками и насмешками, но понимал, что все, что на них сыпется, неправильно. Якоб был скептиком с самого начала: он сомневался в методах истинных, и бремя быть одним из детей Ордена его тяготило. Каждый раз, выходя после полуночи из дома на охоту, он недовольно морщился. Рейв Хейз был у них главным. Может, потому что главой Ордена был его отец? Или потому, что он всегда хорошо разбирался в том, что хорошо, что плохо, и мыслил трезво? Они доверяли Рейву, как себе. Всегда. И больше всего в первый год после революции Фандер скучал именно по нему. Хейз всегда говорил правду, всегда знал, как убедить самого упертого болвана. Пожалуй, Фандеру жаль, что Рейв не убедил и его тоже.

Потому что в четверке блестящих студентов академии, детей глав Ордена и лучших друзей Фандер был самым конченым ублюдком. И понимал, почему ему никто не доверяет.

– Значит… помогаешь Нимее вызволить Энга, – бормочет Пьюран.

Кажется, в присутствии Фандера она чувствует себя неуверенно даже в собственном доме.

– А почему не она помогает мне вызволить с того света родного брата? – скалится Фандер, чувствуя приступ бешенства. – Или я на такое не способен?

– Ты и твоя шайка после революции развалили магазин моего отца и прогнали его из Бовале, – шипит Пьюран, а потом стремительно краснеет.

Ее бесцветное лицо тут же становится весьма хорошеньким, а взгляд Якоба теплеет, пока руки обнимают чуть подрагивающие плечи Лю.

– Как хорошо, что его не оказалось в тот день дома, – скалится Фандер.

– Хорошее вы выбрали время. Он мог бы защитить то, что нажил за долгие годы труда!

– Или помереть, одно из двух.

– Фандер! – рявкает Якоб.

– Весело было топтаться по делу всей жизни честного человека? – Лю даже вскакивает из-за стола, а Якоб усаживает ее обратно, просит успокоиться.

Пьюран и Хардин смотрят друг другу в глаза, пока не становится очевидно, что оба сдаваться не намерены. Тогда Фандер встает и молча уходит на балкон.

Тут же накатывает тошнота от головокружительного вида. И немыслимой высоты.

Ты и твоя шайка. Эти слова так и звенят в ушах, на губы наползает улыбка, за нее его будут ненавидеть еще больше.

Я смеюсь в лицо вашей боли, смотрите. Как насчет того, чтобы надавать мне хорошенько по шее?

Сразу после революции, когда Орден еще сопротивлялся неминуемому падению, у Фандера и правда была шайка найденных отцом людей. И вещи, которые эта шайка делала, не стоят ничего, кроме пары статей в приговоре обвинения. Хардин ищет себе оправдание, но слышит лишь голос здравого смысла. Я сам на это пошел. Я мог уйти вместе с остальными. И остается только смириться с собственной беспомощностью.

Шайке не давали ответственных задач, но Ордену в те времена и делать-то было нечего, кроме как подрывать репутацию Сопротивления и пугать ни в чем не повинный народ. Лишить иных воды, света, тепла, магазинов. Показать, как плохо будет без сильного Ордена, как слабы главы Сопротивления. Прогнать из страны как можно больше иных, доказать, что и без токсина траминерцам есть что предложить своей земле.

Десятки амулетов на шеях, полные карманы взрывчатки и всевозможного оружия, купленных на богатства семей Ордена. Вот и вся сила. Побитые окна, сорванные с петель двери, погромы – в общем, участники Ордена занимались вандализмом.

Невозможно по щелчку пальцев научиться принимать то, что с детства велели ненавидеть. Парадокс в том, что Фандеру теперь стоит ненавидеть и себя тоже. Он иной, такой же, как Пьюран. От этой мысли грудную клетку будто ножом режет, и приходится держаться из последних сил, чтобы не впасть в отчаяние.

Невозможно по щелчку пальцев стать хорошим.

– Эй! – Якоб выходит на балкон и закрывает за собой дверь. – Ты пугаешь ее.

– А она говорит глупости.

– Она тебя не знает.

– Нам это ни к чему. Я все равно останусь расистом и преступником.

– А ты уже… – Якоб замолкает. – Как ты?

– Отлично.

– Не рычи на меня и говори нормально. Если умеешь.

Фандер задумывается и приходит к выводу, что никогда и ни с кем не говорил по душам. Нормально. И в том числе с лучшими друзьями.

Дружить им было положено чуть ли не по статусу. Ровесники, чьи родители – главы Ордена. Одноклассники. Одногруппники. Один яхт-клуб, совместные праздники.

Мать наряжала Фандера в крошечный кремовый смокинг и говорила, что он идет на день рождения друга по имени Якоб. Фандеру было лет пять, и он понятия не имел, кто такой этот Якоб и почему они друзья. И так всю жизнь. Но они ему дороги. Все трое. Он не говорил с ними, но он их всегда слушал.

Фандер знал, что на душе у каждого, а вот они его, похоже, не знали. Почему-то раньше его это не смущало.

Они мне не доверяют, как и весь мир.

– Фан?..

– Что?

– Почему ты не пошел за нами тогда… Три года назад?

– Я вам не верил… – Он говорит почти правду, в которую хочет верить Якоб.

Сам он не знает, так это или нет. Все, что было три года назад, как в тумане, но было ясно, что дьявольски страшно делать выбор

– Это потому, что… ну… Брайт тогда тебя…

Фандер усмехается. Революция началась с того, что Рейв Хейз выпил лекарство и стал слабым, ни на что не годным магом, а Брайт Масон слетела с катушек и напала на толпу истинных. Самую малость возможно, что ее спровоцировали, но так ли это важно? Она была сиреной, представляющей угрозу всем, кто услышит ее песнь, и, выходя против нее один на один, Фандер знал, что проиграет. Возможно, он надеялся, что стоит малышке-сирене увидеть кровь на своих руках, как это приведет ее в чувство? Так, в сущности, и вышло. Или это было простое любопытство. А может, желание умереть героем.

В тот вечер началась революция, и Фандер единственный стоял и смотрел, как его друзья уходят, пока отец с гордостью хлопал его по плечу, хваля за правильный выбор.

– Нет. Брайт Масон тут ни при чем. Она просто иная, которую переклинило, – и она решила всех поубивать. Я на ее месте хотел бы того же, – спокойно отвечает другу Фандер. – Якоб, я не думаю, что мы с тобой сейчас сможем поговорить по душам. Я плохой человек, сделавший плохой выбор. Я хотел власти, – ложь. – Я был тщеславен, – ложь. – Я конченый расист.

– Не говори так…

– Почему?

– Ты хоть иногда бываешь серьезным?

Да.

– Нет.

– Будь по крайней мере вежлив с теми, кто тебе помогает. Лю ни в чем не виновата.

– Круто. – Он улыбается, чувствуя, что это совсем не помогает разрядить обстановку.

– Она хорошая.

– Рад за нее. – Разговор превращается в перепалку. Напряжение растет, Якоб явно все сильнее злится, и Фандеру хочется дать самому себе подзатыльник, но исправить ситуацию не получается.

По какой-то причине найти правильные слова у Фандера никогда не выходило. Пока все делились тем, что на душе, он отшучивался, и это уже вошло в его натуру, стало частью характера. Он никогда не понимал, что сказать, чтобы обстановка вдруг стала благоприятной, собеседник расслабился, а разговор пошел в нужное русло.

– Ведешь себя как подросток!

Фандер молча сжимает балконные перила и кивает.

Так и есть.

– А мы вообще были подростками? – хрипло усмехается Хардин. – Ты вот помнишь себя подростком? Детство я помню… как что-то мерзкое. Отец злой, мать вечно уезжает в свой домик на море и торчит там месяцами. Подростковые годы помню хуже. С тех пор как мы начали принимать токсин, вообще мешанина в голове. И все время одно и то же: «Не веди себя как маленький, ты основа нового общества». У тебя было не так?

Это самое откровенное, что Фандер говорил другу за долгие годы, и ему теперь тошно оттого, что не делал этого раньше. Ему казалось, что притворяться проще, а теперь высказал все, что копилось в душе, как грязь под ковриком, будто стало легче дышать.

– Так, – глухо отвечает Якоб.

– Почему тогда ты остался человеком, а я нет?

– С чего ты взял, что ты не человек?

Фандер пожимает плечами и думает о том, что стал слишком много себя жалеть. Так не пойдет.

– Ненавижу твоего отца, – вдруг выплевывает Якоб. От этих слов у Фандера губы сами собой изгибаются в улыбку, уже не первую за последние десять минут. – И своего тоже. Но твоего больше. И отца Рейва, вот его больше всего ненавижу. Чертовы ублюдки.

Отец Рейва Хейза когда-то заварил эту кашу, отец Фандера стоял от него по правую руку, отец Якоба – по левую.

Хардину хочется рассмеяться, потому что у него были такие же мысли, которые ему некому было высказать. Так приятно их слышать, что в груди потеплело.

– Кто ты? Какая магия? Ты же тоже ненастоящий истинный?

– Мы с Лю много спорили. – Лицо Якоба посветлело. – Или экимец, или пинорец, может, илунженец. Ну, я обладаю какой-то молодой магией, так что я не смогу ею пользоваться. Глаза, как видишь, прежние. – Фандер кивает, у Якоба ярко-зеленые глаза траминерца. – Родители не сказали, кто я. Мы с ними не в ладах, да и я выяснять не хочу.

– Значит, таких проблем, как у Энга, у тебя не было?

– Нет. Почти ни у кого из тех, кого я знаю, ничего такого не было. Айрен Ито, если помнишь такую, стала жуткой медведицей, но это ей точно не навредило. Лис, кажется, испытывал какой-то дискомфорт, но ничего смерт… – Якоб замолкает и опускает взгляд.

– Ты знал, что с ним это происходит? – Фандер пытается не думать и не говорить о брате с другими, но не может.

Мысли про умирающего где-то там Энга медленно сводят с ума.

– Нет. Я уехал, когда все закончилось. К Рейву и Брайт. Они, кстати, спрашивали о тебе.

– Да ладно?

– Ну… не прям о тебе.

– Ясно.

Что ж все так плохо-то?

– Слышал, Лис начал встречаться с Бэли Теран. Помнишь такую?

Фандер давится воздухом и недоверчиво косится на друга.

Бэли – мерзкая капризная особа, которая в последний год существования академии была старостой у третьекурсников. Само «очарование»: вместо зубов клыки с ядом.

– Она изменилась. Доучилась в Аркаиме, стала ярой сторонницей иных, нашла свое место.

– И такое бывает… Рассказываешь мне поучительную историю о том, как перестать быть изгоем? Ну если Теран смогла, то я точно справлюсь, спасибо.

– Нет. Я тебя не учу. Но таких историй много, если хочешь знать.

– Не хочу, спасибо.

– Она когда-то, как и ты, помогла Брайт и Рейву.

– Потому что думала, что они дадут ей лекарство. Каждый ищет выгоду.

– Какая выгода была у тебя?

– Хм… – приготовились ко лжи. – Тщеславие, – ложь, – желание войти в историю, – ложь, – позлить отца, позволив Рейву угнать его катер.

Якоб молчит, не желая слушать эти глупости. Явно ищет новую тему для дружеской беседы.

– Ну а как вы с Нокой? Она хорошая девчонка. – Он косится на Фандера со странным выражением удовлетворения на лице. Явно что-то знает. – Грубоватая, конечно, но те, кого она любит, – счастливые люди.

О да.

– Я знаю, вы с ней не в ладах. – Точно знает. Просто кричит об этом. — Сколько раз ты ее ловил? По-моему, она была твоей любимой жертвой, – продолжает Якоб.

О да-а…

– Но Нока определенно хорошая. Лю ее любит, хоть та и бесится от всех этих нежностей, знаешь? Но она так заботится о твоей матери. И об Энге.

О-о да-а…

Пальцы Фандера сильнее сжимают подоконник.

– Хорошая.

– Я рад, что она едет с тобой. – Ударение на слове «она» заставляет напрячься. – И я рад, что ты на свободе, слышишь? – Якоб сжимает его плечо так крепко, что Фандер не верит, будто его никто не должен вот так по-дружески поддерживать.

– Почему? Блин, почему вы… – и задыхается.

– Эй, хватит. – Дурная привычка Якоба – говорить «эй». Так делают славные парни: начинают разговор с междометий, чтобы привлечь внимание и расположить к себе. – Я знаю, что мы разошлись, но… мы помнили о тебе, Фан. Честно. И все исправимо, если ты захочешь.

Якоб Блауэр – славный парень.

Фандер улыбается, и его улыбка выглядит как снисходительный оскал.

Чертова защитная реакция, всегда одно и то же.

– Если захочу, – кивает он.

– Захочешь, непременно.

Якоб знает что-то, чего не знает Фан, и это раздражает.

– Мы же захотели исправиться.

– Вот именно. Тебе не кажется, что момент упущен? Вам хватило смелости, а мне – нет, чего теперь ворошить прошлое? Все, я уже…

– Тебе тоже хватило смелости, – вдруг перебивает Якоб. – Пойти за своим отцом.

Фандер хмурится и смотрит на Якоба с подозрением.

– Стороны было две. На одной – мы, на другой – он. Мне кажется, в твоей голове все не так просто, как мы думаем.

Что бы ни значили его слова, Фандер им рад. Он благодарно принимает руку друга, а потом тот уходит с балкона. Эким, раскинувшийся под ним, невозможно огромен и завораживающе красив.

А в голове Фандера все не так просто, как кажется.