Президент называл это «воплощением американской мечты».
Папа называл это позорным союзом коммерсантов и правительства.
Но на самом деле это был белый флаг. Америка сдалась на милость Фонда Финансовых Ресурсов. Это международный альянс, созданный лишь с одной целью — нажива. Он финансирует мировое здравоохранение, чтобы обладать монопольным правом на вакцины. Поддерживает единую валюту, чтобы получать проценты со всех стран мира.
И предоставил средства, достаточные для того, чтобы собрать группу ученых и военных в первое путешествие по Вселенной в поисках новых природных ресурсов — новых источников прибыли.
Заветная мечта моих родителей.
И мой самый страшный кошмар.
А в кошмарах я толк знаю — учитывая, что проспала куда больше, чем целую жизнь.
Я еще надеюсь. Но что, если это всего лишь малая часть сна в то короткое мгновение, когда Эд запер дверцу и Хасан нажал на кнопку, чтобы заморозить меня? Что тогда?
Странным сном я сплю. Никогда полностью не просыпаясь, но чувствуя, как теплится сознание в страшно неподвижном теле.
Сны сплетаются с воспоминаниями, выныривают из них.
Единственное, что не дает мне утонуть в кошмарах, — это надежда, что до пробуждения уже осталось наверняка меньше сотни лет.
Не целая сотня, нет. Не три сотни. Не триста один. Пожалуйста, Господи, только не это.
Иногда кажется, что прошла тысяча лет, а иногда — будто я сплю только несколько мгновений. Ощущения, словно в полусне. Помню, когда я оставалась в постели после полудня, — знаю, что нужно вставать, мысли разбегаются, но уверена, что уже не усну. И даже если порой снова на несколько минут засыпаю, все равно в основном просто лежу с закрытыми глазами.
Да. В заморозке спится именно так.
Иногда мне приходит в голову, что со мной что-то не в порядке. Не должно сознание быть таким ясным. Но потом я понимаю, что очнулась лишь на мгновение, и, осознав это, тут же снова проваливаюсь в сон.
Чаще всего мне снится Земля. Наверное, это потому, что я не хотела улетать.
Усыпанный цветами луг… запахи земли и дождя. Ветер… Не настоящий ветер, лишь воспоминание о ветре, перетекающее в сон, который туманит мой замороженный разум.
Земля. Я отчаянно цепляюсь за мысли о Земле. Мне не нравится спать: сон чересчур похож на смерть. Мои сны слишком своевольны, я теряюсь в них, а ведь я и так уже потеряла слишком много — я не позволю им одолеть себя.
Ощущение прикосновения на мизинце, там, где папа коснулся его своим, и его шепот, обещание, что мне можно остаться с тетей и дядей. Тяжесть в груди, когда я думала об этом, я ведь в самом деле подумала о том, чтобы уйти. Я загоняю этот полусон-полувоспоминание подальше в глубины сознания. Это было столетия назад, а сейчас уже слишком поздно сожалеть. Потому что самой большой мечтой моих родителей всегда было стать частью первой межзвездной исследовательской миссии, а моей самой большой мечтой всегда было быть рядом с ними.
И наверное, не так важно, что на Земле у меня была целая жизнь, что я любила Землю и что теперь все мои друзья уже прожили свой век, состарились и умерли, а я все лежу здесь в ледяном сне. Что Джейсон прожил жизнь, постарел, наверное, у него была жена, дети и все такое, но это уже неважно — потому что теперь он мертв. Боже, наверное, его праправнуки сейчас как раз моего возраста.
Капли дождя блестят на колее, но на ярко-голубом небе ни облачка. Джейсон рядом, и мы почти целуемся, но потом все меняется — это та вечеринка, на которой мы познакомились, да, во сне всегда так: сны лавируют между образами и воспоминаниями, но все они фальшивые, и поэтому я их ненавижу.