33 Эми

Капли дождя блестят на коже. И Джейсон рядом, и мы почти целуемся. Но это не дождь, это мой горячий душ, и на этот раз не Джейсон, а Старший.

Откидываю голову на теплый от пара кафель душевой кабины.

Понятия не имею, что делать.

Обернувшись полотенцем, выхожу из ванной. Взгляд останавливается на исписанной стене, и я застываю на месте, изучая ее, пока капли стекают на ковровое покрытие. Никакого результата. Ничего общего между мной и мистером Робертсоном все равно нет.

Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. У меня совсем никого нет — ни родителей, ни Джейсона, ни друзей. Без них этот корабль кажется таким пустым и крошечным… и я сама кажусь себе пустой и крошечной.

Нужно вернуться на криоуровень и охранять маму с папой. Нельзя было вешать это на Харли. Там мои родители, а не его. Он мне ничего не должен.

Но его глаза так горели жаждой увидеть звезды — я заметила перед уходом. Не хочется отрывать его от них.

И оставаться одной там, среди могильного холода, тоже не хочется.

Я все сижу на краю кровати — не могу заставить себя лечь.

Потом прохожу через комнату и сажусь в кресло у окна. Бросаю взгляд на постель — простыни смяты, но не отогнуты. В мою первую ночь Старший сидел в этом самом кресле, пока я спала.

Залезаю в кресло с ногами и обнимаю руками колени. Даже во сне я продолжаю смотреть в окно.


Восхода не было. Большая желтая лампочка на потолке корабля просто загорается, словно кто-то включил свет, — и вот он, день.

В голове туман, словно я никак не могу проснуться до конца. Наливаю себе в ванной стакан холодной воды, но эффекта никакого. Может быть, мир даже начинает расплываться еще сильнее. Я так устала. Думать, волноваться. Есть только один способ избавиться от звона в голове.

Когда я прохожу через комнату для отдыха к лифту, там никого нет, кроме Люта — того, высокого, который вечно так нагло меня разглядывает. Он вообще спит когда-нибудь? Такое ощущение, что он торчит тут только ради удовольствия смущать меня своим взглядом. Очень хочется повернуться и сказать ему, чтобы не распускал глаза, но его, наверное, это только развлечет. И вообще, он меня немножко пугает.

День настал всего несколько минут назад. Совсем не чувствуется, что сейчас утро, потому что не было нормальной зари, и дневной свет будет совершенно одинаковым что в полдень, что за минуту до наступления темноты. Кажется, весь уровень еще спит, но я все же держусь сельской местности, бегаю среди коров и кукурузных полей, и листья кукурузы щекочут меня, когда я проношусь мимо. Минут через десять ускоряюсь, готовясь выйти за грань.

— Почему тебе так нравится бегать, Рыжик? — спросил Джейсон, наверное, на третьем свидании. Это было уже после того, как мы в первый раз поцеловались, но до того, как я набралась смелости и сказала ему, что меня воротит от «Рыжика».

— Я же говорила. Мне нравится, когда я полностью занята бегом, когда остаются одни только бегущие ноги.

Быстрее. Надо бежать быстрее.

— Это я могу понять, — Джейсон наклоняется, чтобы поцеловать меня, но я занята завязыванием шнурков, и ему достается только щека.

Поднимаю голову и гляжу на него.

— А еще я хочу выиграть.

— Выиграть?

Я смогу обогнать воспоминания. Нужно просто ускориться. Кукурузное поле оканчивается низенькой изгородью. С другой стороны на меня глядят овцы. Я резко сворачиваю и бегу вдоль изгороди.

— Ага. Нью-Йоркский марафон. Это вроде как моя мечта. Теперь я прячу взгляд не потому, что поправляю носки, а потому, что никогда еще никому об этом не рассказывала.

— Нью-Йоркский марафон?

— Да. Это серьезная штука. Один из лучших марафонов в мире. Больше двадцати шести миль в длину, через весь город. Но чтобы его пробежать… в смысле, не просто кое-как до конца добраться… надо постараться.

— То есть?

— Там рекорд типа два с половиной часа.

— Два с половиной часа? На двадцать шесть миль? Ни черта себе!

— Да уж. Я даже не близко. Но… — Я подняла на него взгляд. Он не улыбался, как обычно; он выглядел очень серьезным.

— Ты сможешь.

— Я за два часа еле-еле десять миль пробегаю.

— Ты сможешь. Честно. Ты никогда не сдаешься. Я видел. Когда-нибудь ты выиграешь этот марафон, а я буду ждать тебя на финише. С сюрпризом, — он снова лукаво ухмыльнулся.

— Дай-ка угадаю, — сказала я. — Вот с таким сюрпризом? — И я поцеловала его со всей силой своей любви, со всей силой его веры в меня.

Тут я останавливаюсь, хватая ртом воздух со вкусом озона.

Ужасно не только то, что Джейсона со мной нет. Нет и марафона. И Нью-Йорка. Нью-Йорк… Нью-Йорк! Он такой огромный. Там живут… жили миллионы людей. Но Нью-Йорка больше нет. Каким бы он сейчас ни был, он уже не тот. Не то метро и Центральный парк, марафоны и Бродвей. Сегодня в нем все другое — может, есть даже телепорты и летающие машины. Я его никогда не увижу, и он никогда не станет таким, как прежде. Для меня, навсегда, Нью-Йорка больше нет.

Но, шепчет сердце, есть Старший.

Я ускоряюсь.

Когда на улице появляются люди, когда все просыпаются и принимаются за ежедневные труды, я поворачиваю обратно к Больнице.

Нет смысла лгать самой себе.

Я хочу спрятаться.


Впервые увидев коров вблизи, замедляюсь.

Это не обычные коровы.

Я, конечно, не росла на ферме, ничего такого, но все-таки догадываюсь, как должна выглядеть корова. А эти… ну, по идее, это должны быть коровы, но я таких в жизни не видела.

Прежде всего, они меньше. Намного. Едва достают мне до плеча головой. У быков есть рога, как и должно быть, но тупые и по форме напоминают грибы — причем они именно не обрезаны, а изначально так растут.

Они, кажется, смотрят на меня с таким же любопытством, как я на них. Тяжело дыша и обливаясь потом, я останавливаюсь и опираюсь об изгородь, и некоторые коровы делают пару шагов в мою сторону. Нормальные коровы — не такие мускулистые, а у этих под кожей перекатываются настолько выступающие мышцы, что это мешает им ходить. Жвачку они жуют ровно и размеренно, негромко причмокивая. В воздухе вокруг них витает запах грязи и травы, он почти что напоминает мне о доме.

Одна из коров мычит, но очень странно — мычание заканчивается почти что поросячьим визгом. «Му-у-ииии!»

Я отшатываюсь.

Странные коровосвиньи следят взглядом за тем, как я удаляюсь, в их больших карих глазах мне чудится что-то зловещее.

Дальше мне попадается на пути поле размером раза в два больше, чем те, что я пробегала до этого — кукурузные, пшеничные и бобовые. Вдаль уходят аккуратные, ровные ряды, и ряды, и еще ряды какого-то зеленого растения. Наклонившись, срываю круглый лист, нежный и покрытый легким пушком, но на вкус он оказывается горьким. Стебель толстый и жесткий; Наверное, это что-то вроде моркови или картофеля — то, что едят, скрыто под землей.

И тут я что-то слышу.

Бип!

— Номер пятьсот семнадцать привит. — Затем что-то вроде стука пластмассы и топот.

Поле у меня за спиной огорожено низким забором из проволочной сетки. На самом краю, присев на корточки и наклонившись так низко, что я сначала даже не заметила, сидит девушка чуть старше меня, примерно возраста Харли. Она только что выпустила из рук огромного, толстого, коротконогого кролика, и теперь он улепетывает прочь, то и дело подергивая левой задней лапкой. Только пушистый белый хвостик мелькает в траве да слышен недовольный скрежет зубов.

Я пытаюсь что-нибудь сказать, но девушка вдруг выпрямляется, все еще стоя на коленях. В паре футов от нее лакомится клевером еще один кролик. Без единого звука она делает выпад, хватает кролика за задние ноги и прижимает к земле так быстро, что он не успевает даже дернуться. Обернувшись, девушка поднимает с травы пластиковую панель — такой же компьютер, как у Старшего — и проводит над ушами кролика, словно кассир в магазине. Компьютер пищит, она глядит на экран и снова бросает его в траву рядом.

— Привет, — говорю я.

Кажется, девушка должна бы удивиться — она ничем не показала, что заметила меня — но она просто поднимает взгляд и отвечает:

— Привет.

Потом, уже отведя глаза, все же поворачивается и оглядывает меня еще раз. В голове всплывают все разговоры о том, что меня невозможно ни с кем спутать. Волосы промокли от пота и прилипли к коже, из наскоро заплетенной косы выбиваются пряди. Провожу по ним ладонями, хоть это и бесполезно — на этом корабле мне ни от кого не скрыть, кто я.

— Ты — результат генетического эксперимента, — констатирует девушка. Я киваю. — Старейшина сказал, нам не обязательно с тобой разговаривать.

— Не обязательно, — мне не удается сдержать ворчливые нотки в голосе. — Но хотя бы из вежливости можно.

Девушка задумчиво склоняет голову. Потом, протянув руку, берет корзинку, полную шприцев для подкожных инъекций. Около половины из них — пустые, в остальных — золотисто-желтая жидкость, похожая на смесь меда с маслом.

— Что это? — спрашиваю я.

— Вакцина, — отвечает девушка, принимаясь за кролика, которого все еще прижимает к земле. Кролик, кажется, вообще не сопротивляется. Он изредка дергает массивными задними ногами, но никаких серьезных попыток высвободиться не предпринимает.

— Это твои домашние кролики?

Она смотрит на меня, очевидно, вспоминая слова Старейшины о том, что я туповата.

— Нет, это еда.

Дурацкий вопрос. Поле довольно большее, и только поблизости виднеется штук двадцать кроликов, а дальше — еще несколько десятков. У другого края стоит домик — ее дом, скорее всего — а вокруг него множество проволочных клеток для кроликов. На «Годспиде», наверно, живут сотни людей; понятно, что им нужен самый быстро воспроизводящийся источник белка — такой, как кролики.

— Я видела, как ты бежала, — говорит она, не отвлекаясь от кролика. — От чего ты бежала?

— Просто так, — отвечаю я. Она изучает меня взглядом, молча и пристально, как кошка.

— Почему?

— А почему нет? — пожимаю я плечами.

— Это непродуктивно, — она произносит это так, словно Продуктивность — это что-то священное и единственно значимое.

— И что?

Не ответив, девушка поворачивается влево, в сторону от меня. Взяв из корзинки полный шприц, она вкалывает его кролику в заднюю ногу, а потом отпускает зверька на волю.

— Номер шестьсот двадцать три привит.

На компьютере мерцает волнистая линия и зеленый огонек, а ее слова появляются в таблице на экране.

— От чего ты их прививаешь? — спрашиваю я. Какими болезнями может заразиться кролик в замкнутом пространстве корабля?

— Чтобы они были сильнее. Здоровее. И мясо лучше. — Она откидывается на пятки и смотрит на меня. — Ты ведь живешь в Больнице?

Киваю.

— Моего дедушку отправили в Больницу, — говорит она.

— Ему лучше?

— Его больше нет.

Голос ее звучит сухо и безразлично, но глаза увлажняются.

— Соболезную.

— Чему? — простодушно спрашивает она. — Его время пришло.

— Ты плачешь.

Девушка вытирает глаз измазанным в земле пальцем, оставляя на щеке грязно-травяное пятно. Потом, изумляясь просочившимся из глаз эмоциям, разглядывает оставшуюся на пальце слезу.

— У меня нет причин расстраиваться, — говорит она стекающему с кончика пальца доказательству. Голос все такой же ровный и монотонный, и я вижу, она искренне верит, что ей не грустно, хотя даже само тело силится убедить ее в обратном.

Девушка поднимает корзину и тянется к странному пластиковому компьютеру. Он оказывается чуть дальше, чем она рассчитывала, и, выскользнув из ее пальцев, проезжает по траве в мою сторону. В глаза мне бросаются слова «Генетическое модифицирование» вверху экрана.

— Что там написано? — спрашиваю я, указывая пальцем на компьютер.

Удивительно, но девушка послушно отвечает.

— Генетическое модифицирование, направленное на изменение репродуктивных генов и мышечной массы, — монотонно зачитывает она. — Предполагаемое увеличение производительности — двадцать процентов с последовательным повышением мясного производства на двадцать пять процентов.

— Это не вакцина, — говорю я, глядя прямо в ее пустые глаза. — Это какая-то генная инженерия. Я об этом слышала. Моя мама была генетиком… — Осекаюсь. Она по-прежнему считает меня выродком, результатом неудачного эксперимента местных ученых. — Слушай, Старейшина солгал вам про меня. Я с Земли. В смысле, с Сол-Земли. Я там родилась. Меня заморозили, но я проснулась слишком рано. А моя мама была на Зем… на Сол-Земле генетиком. То, что ты вкалываешь кроликам, — не вакцина. Это модифицированные гены. Ты меняешь их ДНК.

Она кивает, словно соглашаясь с каждым моим словом, но после говорит:

— Старейшина сказал, ты глуповата и многого не понимаешь.

— Я правда с Земли… но это неважно! Слушай, я хочу сказать, эта штука опасна. Генная инженерия — это не игрушки, особенно если вы собираетесь этих кроликов есть. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

— Старейшина сказал, это прививки, — говорит девушка и поворачивается, чтобы идти прочь.

— Эй, стой… подожди! — изгородь мешает мне пойти за ней следом.

Она останавливается — но только потому, что нацелилась на следующего кролика.

— Эй, прочитай, что написано у тебя в компьютере. Там прямо написано, что ты изменяешь их ДНК. Прямо. На экране. — Я тычу в него пальцем. Она с любопытством опускает взгляд, словно не знает, о чем я говорю, хоть эти слова и стоят над таблицей, с которой она только что работала. — Посмотри в экран. Вот сюда. Ты где-нибудь видишь слово «вакцина»?

Она медленно качает головой, внимательно просматривая экран.

— Значит… — начинаю я, ожидая, что она поймет, что я имею в виду. Отчаявшись, договариваю: — Ты не вакцину им колешь. Ты изменяешь их ДНК.

Она поднимает на меня широко распахнутые глаза, и на мгновение мне кажется, что она поняла.

— Да нет. Ты ошиблась. Старейшина мне сам сказал. Вакцина. — Она показывает мне корзинку со шприцами. — Чтобы кролики были здоровее. Сильнее. И мясо лучше.

Я пытаюсь возразить, но вижу в ее широко раскрытых, наивных и совершенно пустых глазах, что это бесполезно. По спине у меня бегут мурашки, и это совсем не из-за высыхающего на коже пота. Старейшина держит всех под полным контролем. Я не знаю, почему у этой девушки настолько нет своей воли, что она верит словам Старейшины больше, чем фактам, которые у нее прямо перед носом. Не знаю, Старейшина ли отключил замороженных. Но я точно знаю одно: если это и вправду он и весь корабль слепо ему повинуется, у меня нет шансов.

Загрузка...