Брелок желаний

ГЛАВА 10 «ПОХИЩЕНИЕ СЕЛЕБРИТИ»

Прошло десять дней с момента того самого прыжка — стремительного, почти кинематографичного, совершённого Матвеем Смирновым с крыши лиссабонского отеля в мусорный бак, а вместе с ним и его волосатым, возмущённым до глубин души спутником — котом породы ориентал по кличке Григорий.

И всё это время Боб, бывший специалист по безопасности, аналитик и снайпер в одном лице, вынашивал новую стратегию. Смирнов, несмотря на все продуманные ловушки и слежки, снова ускользнул. Следов не осталось — ни цифровых, ни физических. И тогда Боб поступил иначе. Он решил сыграть на эмоциях.

На этот раз объектом операции стала сама Пайка — звезда мирового масштаба, человек-бренд, голос подростков, лицо глянцевых обложек и рекламных кампаний. Женщина, от одного взгляда на которую теряли дар речи и взрослые, и дети. Певица, актриса, и — как Боб теперь точно знал — невольная хозяйка некоего магического брелока, способного исполнять желания.

В тот вечер Москва заливалась густым закатным светом, будто кто-то пролил апельсиновый сироп прямо на стеклянные башни «Москва-Сити». В квартире на верхнем этаже, среди безупречного минимализма, Пайка сидела в белом халате, со стеклянным бокалом вина, и наблюдала, как медленно гаснут окна города. Её мир был тих, стерилен и в чём-то печально безупречен.

Раздался звонок домофона. Пайка, не отрываясь от окна, нажала кнопку. На экране промелькнуло знакомое лицо Боба — жёсткое, собранное, молчаливое, будто вырезанное из бетона.

Через несколько минут он был у её двери. Дверь была не заперта. Пайка не обернулась, когда он вошёл. Она спокойно сделала глоток вина и, не глядя на него, сказала:

— Боб. Значит, ты всё-таки нашёл мой талисман? Принёс его? Или ты просто решил напомнить, что я, возможно, зря сказала тебе по телефону два дня назад, что больше не нуждаюсь в твоих услугах?

— Я пришёл за расчётом, — спокойно произнёс он.

Это были последние слова, которые она услышала до полной темноты. Боб, с мастерством, отточенным годами, применил старый, почти забытый приём. Мгновение — и всё исчезло: вино, закат, Москва. Осталась только тишина.

Он не стал тащить её куда-либо. Зачем усложнять? Квартира и так была надёжной крепостью, защищённой и недоступной для посторонних. Он усадил её в кресло, тщательно зафиксировал и заткнул рот надёжным кляпом. На случай непредвиденных воплей.

План был прост и, как ему казалось, безупречен. Если он правильно понял логику Смирнова — а он считал, что понял, — тот в скором времени обязательно появится. Слишком уж велик в этом странном человеке заряд благородства. Даже зная, что Пайка хотела бы его удушить собственными руками, Смирнов, вероятно, явится. Чтобы предупредить. Спасти. Или просто поговорить.

А Боб умел ждать.

Когда-то, много лет назад, в Анголе, он пролежал три дня под палящим солнцем, прячась в пыльной траве, дожидаясь своей цели. Тогда у него не было ни еды, ни укрытия. Теперь — тишина, комфорт, кондиционер и еда по заказу. Засада была устроена с максимальным удобством.

Боб был уверен: Смирнов, благодаря брелоку, наверняка видит местоположение Пайки. И если отметка уже несколько дней подряд не покидает точку — он заподозрит неладное. Приедет. Проверит. И тогда Боб получит сразу два объекта. Всё будет просто. Быстро. И чисто.

Как избавиться от следов? Магия брелока решит всё. Пожелать, например, ванну плавиковой кислоты — и нет ни тел, ни улик. Уходить красиво — это важно. Боб снова усмехнулся про себя, восхищаясь своей предусмотрительностью.

Но Смирнов не пришёл ни на второй день. Ни на третий. Ни на седьмой.

Никаких следов. Ни в базах МВД, ни в алгоритмах распознавания лиц, к которым Боб имел прямой доступ. Он даже пытался пробить в системе образ чёрного кота — ориентала с наглым выражением морды. Ничего.

А Пайка… Пайка сначала кричала. Потом плакала. Потом молчала. Слёзы закончились. Она сидела тихо, как фарфоровая кукла. Время от времени Боб отводил её в ванную, предварительно обыскивая — на случай спрятанных гаджетов или гениальных замыслов побега.

Кормили певицу крайне скромно: плитка горького шоколада, поделённая на равные части. Иногда — протеиновый батончик. Никаких деликатесов. Воду он приносил сам, считал каждый глоток.

Боб продолжал делать зарядку, как обычно. Утро начиналось с отжиманий и подъёма корпуса. Тело, как и ум, должно быть в тонусе. Он ждал.

Иногда он сидел перед монитором, просматривая камеры наблюдения в Москве и Смоленске, надеясь на случайную подсветку. Надежда — не так уж плоха, если ты умеешь контролировать её.

Иногда он думал: а что, если Смирнов вовсе не герой, а просто трус? Спрятался в горах, сидит где-нибудь в Кабардино-Балкарии, кормит кота сырой бараниной, пьёт айран и любуется рассветами над ущельем?

Может, читает Грише вслух Чехова, и они вместе хохочут над рассказом «Каштанка»?

В такие моменты Боба передёргивало. Он встряхивал головой, будто отгоняя наваждение, и мрачно говорил вслух:

— Бред.

– Это надо же додуматься, научить кота разговаривать, – сказал вслух Боб и мельком взглянул на Пайку. Она сидела, подперев подбородок коленями, с выражением тихого, изысканного отвращения во взгляде. То ли к ситуации, то ли к Бобу, то ли к жизни вообще – Бобу было без разницы. Он привык к таким взглядам: на него так в Афгане смотрели только что расстрелянные боевики, когда ещё успевали удивиться, что он с ними сделал.

– Какой-то кот-философ. Наверняка с голосом как у Басилашвили, – продолжил Боб, иронично покосившись на молчаливую Пайку. – Мяу, мол, Матвей, нам надо обсудить твою экзистенцию. Брелок, понимаешь ли, ломает ткань бытия.

Он встал, потянулся, как будто разминая не только тело, но и мысли. Взгляд снова упал на панорамное окно. Москва снаружи казалась нереальной, будто это макет города для какой-то инфернальной настольной игры. И где-то там – по крышам, по подвалам, по аэропортам и каналам – шнырял Смирнов. Или даже не шнырял, а сидел, как положено интеллекту с котом, – в мягком кресле, в шёлковом халате, с кальяном и баклажанами по-грузински. Но Боб не верил в такую пастораль. (от французского pastorale — «пастушеский, сельский»).

– Нет. Он где-то рядом, – повторил он вслух, теперь с нажимом, будто пробивал гипс в собственной голове. – Ему же свербит. Слишком умный, чтобы быть спокойным. Слишком трусливый, чтобы быть героем. И слишком упрямый, чтобы отпустить всё на самотёк.

Боб снова посмотрел на Пайку. Та моргнула медленно, с явной театральностью, а потом положила голову на спинку дивана и громко выдохнула через нос. Ни слова. Ни намёка на протест. Только тяжёлое, выстраданное "да сколько можно". Боб молча взял с подоконника графин с водой, налил себе и сделал глоток.

– Ты тоже, конечно, подарок судьбы, – пробурчал он, обращаясь уже не столько к ней, сколько к обстоятельствам. – Вечно в истерике, вечно в белом пальто. Как будто это я потерял твой чёртов брелок.

Он задумался, уставившись в точку. Если Смирнов не появляется, значит… он что-то готовит. Или уже знает больше, чем нужно.

Боб молча налил себе ещё воды, сделал глоток, поболтал остатки в стакане и неожиданно буркнул:

— Да и кто вообще учит котов говорить? Где этому учат? В каком отделе «Озона» продаются такие книги?

Поставил стакан на подоконник. Повернулся к холодильнику.

— Ты что думаешь, он и тебя научил бы говорить, если б захотел? — спросил он у «Самсунга». — А ты что? Сломался бы от стресса. Или начал бы читать мне по вечерам «Гарри Поттера» голосом Урганта. Я б не выдержал.

Пауза. Боб встал прямо по центру комнаты. Потянулся. Поскрипел плечами. Помолчал. Потом вдруг резко повернулся к Пайке:

— Восемь дней. Ты знала, что восемь дней — это порог, за которым человек начинает разговаривать сам с собой? Знаешь, как это называется? Аудиторное монологическое сопровождение. Я это где-то читал. Или сам придумал. Врать не стану.

Он сел на диван. Подложил под себя ладони и стал раскачиваться вперёд-назад, как школьник, у которого на перемене отобрали телефон. Голос стал спокойным, почти шёпотом:

— Я, кстати, в Анголе тоже разговаривал сам с собой. Там было жарко. Там крокодилы ходили рядом, такие... вежливые. Говорили: «Добрый день, Боб. Мы потерпим тебя ещё пару дней, а потом, может быть, съедим».

Он вдруг засмеялся. Тихо, горлом. Потом так же резко замолчал.

— Знаешь, что странно? Мне не страшно, что я тут сижу с тобой. Мне страшно, что он не появляется. Смирнов. Эта его улыбка из Смоленска. Этот ориентал с глазами, как у профессора нейробиологии. Они где-то есть, я чувствую это позвоночником. Даже не так — копчиком.

Он поднялся. Прошёлся до окна. Посмотрел вниз.

— У тебя красивый вид, Пайка. Москву, видно, как на ладони. Вот только руки хочется иногда опустить. Насовсем.

Повернулся к ней. Посмотрел внимательно. И — впервые — без злости.

— А если он не придёт? Что я с тобой буду делать?

Тишина. Только за окном тихо шуршит воздух над Сити.

— Знаешь, что самое страшное? Я ведь не изверг. Я не хочу тебя убивать. Не хочу растворять в кислоте. Это всё я так — планировал. На всякий случай. Потому что, если нет плана, ты уже проиграл. А теперь я даже не знаю, что хуже — ты, молчащая, или я, который начал верить, что Смирнов стал воздухом.

Он сел обратно. Потёр лицо руками.

— Может, они и правда ушли в горы. Сидят там, пьют чабрец. Кот философствует, Смирнов записывает лекции Григория о бренности бытия? Первый том. И они там так кайфуют, что уже не хотят возвращаться. А я тут… как идиот… с тобой, с кляпом, с холодильником и собственной паранойей.

Он повернулся к тостеру:

— Ну что, может, и ты заговоришь?

Тостер промолчал.

Боб кивнул.

— Правильно. Лучше молчи. Пока ещё рано.

Боб замер в кресле, уставившись в тостер с видом приговорённого к расстрелу философа. Он даже не сразу понял, что что-то изменилось. Какой-то сдвиг в воздухе — почти незаметный, как колебание давления перед грозой. Его рука уже тянулась к пульту от камер наружного наблюдения, когда...

«Дзинь».

Простой, звонкий звук домофона.

Боб медленно, очень медленно, встал. Отошёл к панели. Включил экран.

— Ну, привет, — сказал он, глядя в цветное изображение Матвея Смирнова, стоящего на фоне лифта, будто приехал забирать документы у нотариуса. Тот был в аккуратной бежевой ветровке, с рюкзаком через плечо и — конечно же — котом на поводке.

Григорий сидел с непоколебимым выражением лица и, кажется, слегка чесал ухо задней лапой.

— Ну ты и... — Боб не договорил. Слова кончились. Вместо этого он просто нажал кнопку открытия двери, выдохнул и пробормотал: — Будь что будет.

«НЕДЕЛЯ В ТЕМНОТЕ»

Мы выбрали комнату без окон. Не потому, что боялись снайперов, а потому что в таких местах даже тараканы смотрят на тебя с укором. Полуподвальный хостел на юге Испании, где стены были из тех, что помнят не только Мавров, но и тех, кто ещё до Мавров пытался тут жить, но сдался на третьем дне из-за плесени. Душ работал по принципу русской рулетки — или польёт тебя, или унизит. Иногда оба сразу.

Пахло тут влажной тайной, испорченным сыром и лёгким предчувствием убийства. Меня это полностью устраивало.

— Отличное место, — сказал я с видом человека, который добровольно переселился в канализацию. — Здесь не видно будущего. Значит, можно, наконец, подумать о настоящем.

Григорий кивнул. Кивнул молча, как старый мастер боевых искусств, но с мордой кота. Он за эту неделю вообще стал меньше болтать. То ли язык прикусил на эмоциях, то ли внутри у него шёл какой-то экзистенциальный трёп — с самим собой и с богом котов.

На неделю мы исчезли. Не от Боба. От всего. Я провернул идеальный цифровой харакири.

Отключил карты, отрубил все «умные» устройства, даже зубную щётку, которая периодически звонила мне в Телеграм и напоминала про гигиену.

Оставил один старый Samsung, который годился только на одно: отслеживать Пайлуху. И то — с задержкой в пять минут и при наличии луны в козероге.

А чтобы совсем уж не светиться, я загадал через брелок:

— Хочу, чтобы нас не видела ни одна цифровая система в мире. Только живой человек мог бы нас найти. А у него пусть будет астигматизм и мрак в голове.

Сработало.

Камеры видели помехи.

Распознавание лиц начинало паниковать и предлагало вызвать экзорциста.

Тепловизоры показывали силуэты… а потом извинялись.

— Ты, случаем, не создал цифровое привидение? — фыркнул Григорий.

— А ты, случайно, не из цифрового ада вернулся? — прищурился я улыбаясь.

Неделя прошла не под лозунгом «ретрит» — а скорее, как «антигигиеничный буткемп с элементами истерики». (bootcamp, «учебный лагерь»). Мы репетировали. Писали фразы на бумажках.

Григорий натаскивал голос — от прокуренного баритона до мультяшного писка, чтобы, если что, сбивать Боба своей музыкальной какофонией.

Я репетировал пафос. Григорий — драму.

В этой паре он был Станиславским. Я — актёром, у которого либо «Оскар», либо нервный срыв.

— Мы ведь не за победой туда идём, — тихо сказал как-то Гриша, сидя на унитазе с видом Будды. — Мы идём, чтобы переписать сценарий.

— Мы не выиграем, — согласился я с котом. — Но они точно пожалеют, что начали.

Цель была не победить. Не обмануть.

Цель была одна — чтобы сама система посмотрела на нас, помолчала, почесала цифровую репу и выдала:

«Ошибка 418. Я не понимаю, что вы творите, мать вашу».

Но для этого нужно было рискнуть.

Я снова включил телефон. Экран замигал как пациент в реанимации, но зажегся.

— А сколько дней метка с Пайкой не двигается? — спросил Григорий, глядя на него с подозрением.

— Неделя. Как вкопанная.

— Может, у неё инфлюэнца?

— Ты сейчас про грипп по-итальянски или это какое-то новое проклятие TikTok'а?

— Influenza — от итальянского, воздействие, между прочим.

— Эх, зря я дал тебе загадать знание иностранных языков. Как ты вставляешь эти слова — у меня пальцы сами начинают тебя душить. Вот прям так, смотри.

— Эй-эй, полегче! — вскинулся Григорий, вставая в боевую стойку. — Ты меня удушишь — и останешься без самого умного кота в мире. С кем ты потом будешь обсуждать метафизику через подкат? С пылесосом?

В последний вечер мы сидели на холодном полу.

Перед нами — брелок. Молчаливый, как пульт от чёрта.

Григорий положил на него лапу.

— Ты точно готов?

Я молча смотрел в точку, за которой начинался хаос. Уставшие глаза, синяки как у студента в сессию, но спокойствие абсолютное.

— Я не хочу победы. Я хочу, чтобы это закончилось.

Кот не шевелился. Потом медленно кивнул.

— Тогда слушай.

И заговорил. Не как кот. Не как друг.

А как существо древнее, как инструкция к Windows XP, которая тысячу лет лежала в пыли и дождалась часа.

И вот тут Григорий перешёл грань обычного кота. В его голосе было что-то чужое, будто он подключился напрямую к какому-то невидимому космическому интернету — тому, в котором нет ни вай-фая, ни логики.

— Мы начнём не с угроз. Не с шантажа. «И даже не с откровений», —сказал он. — Мы начнём с того, что впервые признаем, что всё понимаем.

Я нахмурился.

— Что понимаем?

— Что Пайка. Что Бобик. Что этот весь мир с его кнопками, славой, логикой и абсурдом — он предсказуемый. Все ждут, что ты или сбежишь и спрячешься, или будешь шантажировать Пайку, или выкатишь великое разоблачение, как она стала популярной и за счет чего.

Григорий подошёл ближе. Его тень на стене казалась гораздо больше, чем можно было ожидать от существа весом уже в пять с половиной килограмм.

— А мы придём — и предложим им нечто невозможное. Предложим понять друг друга.

Я усмехнулся, чуть зло:

— То есть просто поговорим? Дипломатия и доброта?

— Нет. Просто. Поговорим. — Кот посмотрел прямо в глаза. — На равных. Без кнопки в руке. Без плана в рукаве. Без страха. Это их сломает.

Наступила тишина. Даже трубы в подвале прекратили булькать, будто подслушивали.

— И как ты видишь это? — спросил у него я. — Мы приходим, она открывает дверь, говорит: "Ах ты гад, Смирнов!", а ты достаёшь табуретку и говоришь: "Дорогие друзья, сегодня лекция на тему “реальность — это выбор”?

— Примерно, — сказал Гриша. — Только без табуретки. Серьёзно. Мы не должны казаться ни агрессивными, ни жалкими. Только живыми. Понимаешь?

Он подошёл к брелку и одним движением лапы повернул его к себе.

— Я загадаю ещё одно желание. Последнее. Оно и будет нашей защитой.

Я прищурился:

— Ты? Пожелание? Ну сейчас начнётся...

Кот закрыл глаза. Мордочка просветлела, как будто он вышел на связь с древними разумами, которые остались после Вавилонской вечеринки. Григорий торжественно произнёс:

— Я хочу, чтобы Пайкина овчарка Бобик... стал человеком. Но с мозгами пятилетнего ребёнка. Чтобы играл в машинки и в воздушный шарик. И радовался жизни, пока не надует шарик до взрыва и он не разревётся. А Бобик от страха навалит себе прямо в штаны.

Я выронил бровь.

— Ты чего несёшь, Гриш? Мы же договорились — не калечим. Ни физически, ни ментально. Даже если это генетически врождённый бультерьер в костюме телохранителя.

Я забрал брелок и сунул в карман, подальше от пушистых лап.

— Смирнов, ты называешь хренью то, что может нас спасти! Почему бы просто не сделать из этой боевой единицы милого мальчугана, у которого и сопля, и слюна свисают одновременно, и он их, главное, обратно втягивает — вжуууук!

Кот демонстративно втянул воздух носом, чихнул и захрипел.

— Фуууу... Где ты это видел вообще? — Я чуть скривился, будто вдохнул забродивший борщ. — Это у нас в Смоленске такая педагогика?

— Не, ну а что ты хотел? Приезжаем мы с тобой в Москву, заходим в квартиру Пайки, а там они с этим Бобиком сидят на полу, в пелёнках, играют в «Доктора Айболита», и едят пластмассовую еду. Он ей: «Пиу-пиу, я лечу тебя пластиковой сосиской!» — и они такие счастливые!

Кот заливисто захохотал. На весь хостел. У соседей по подвалу, кажется, начал отваливаться потолок.

— Иногда мне кажется, что ты не кот, а переодетый демон. И окрас у тебя соответствующий.

— Ладно, демонологии знаток, каков у нас план? Или мы навечно тут поселились, в этом сыром царстве андалузской безысходности? Я лично не хочу закончить свои дни в подвале, скрываясь от Пайки и её пси-терминатора.

Кот подошёл ближе и лапой потыкал меня в колено.

— Что на этот раз? — спросил я, подозрительно.

— Всё. Ты недостоин. Отдай брелок. Кнопка должна быть у того, у кого нет совести. То есть у меня.

Он выпрямился на задние лапы, встал в боевую стойку каратиста и прыгнул, полоснув меня по футболке. Ткань треснула, как надежда на спокойную старость, и царапина на груди тут же зацвела красным.

— Всё, шерстяная гадость! — заорал я, вынимая брелок. — Я хочу, чтобы мой кот снова стал обычным котом! Без каратэ, без фантазий, без сопливых солдатиков!

И поднял палец над кнопкой. Кот побледнел, ну или покраснел. Под шерстью же не видно.

— Ладно-ладно! Твоя взяла! Кнопка твоя. Просто обязан был попробовать. А вдруг ты расплакался бы и сбежал в Сочи?

Я быстро покачал головой.

— В Сочи нынче дорого.

Григорий замер, а потом расхохотался так, будто его только что покормили валерьянкой через трубочку.

— ХАХАХА! — пронеслось по подвалу, отдаваясь эхом в вентшахтах. — Это мне говорит человек, который проехал от Смоленска до Парижа на Порше! И ночевал в отелях, где одна ванна стоила, как однушка в Саратове, но только без тараканов и с видом на Эйфелеву башню!

Я сделал вид, что не слышу этот словесный понос. Встал, отряхивая брюки от пыли, которая, кажется, тут была старше испанской демократии.

— Ты становишься агрессивным, — бросил я, глядя на кота, который всё ещё трясся от смеха, как будто в нём завёлся внутренний вибромассажёр. — Ещё раз такую финтифлюшку провернёшь — отправлю тебя домой в Смоленск… Почтой России.

Смех кота захлебнулся, как недоваренный пельмень в горле. Он моргнул.

— Нифига себе ты наказания придумываешь, — сказал он с уважением и лёгкой паникой. — Почтой России?! Из Испании?! Это же как минимум два года в пути и два инфаркта по дороге. Там же сортировка проходит через Антарктиду и третью мировую войну.

— Зато гарантированно без пересадок, — усмехнулся я. — Один большой бандерольный квест.

Кот обречённо сел, обняв лапами себя за пузо, как будто почувствовал сквозняк судьбы.

— Ну ты и псих… — пробормотал он. — Сначала брелок, теперь Почта России. С каждым днём ты всё больше похож на злого волшебника из коммуналки.

Из-за стены раздался приглушённый шорох, потом звук шагов, а спустя секунду в дверь комнаты постучали тремя нервными «тук-тук-тук», как будто кто-то хотел постучаться, но передумал, а потом снова передумал передумывать.

— Señor... ¿todo está bien? (Сэр... все в порядке) — донёсся голос с характерным испанским акцентом. — Мы слышали... э-э... кошачий... гром?

Я среагировал первым: хлопнул по столу, как будто только что выиграл в домино.

— Sí sí, всё в порядке! Это… у нас просто… национальная особенность! Русские разговаривают с котами! Традиция!

Григорий в это время уже успел устроиться на кровати, накинул на себя покрывало, как тогу, и стал шептать:

— Я Цезарь… я Цезарь… дай мне желание с римским акцентом…

— Señor… но… кот смеялся… как человек, — не унимался испанец.

— А вы что, никогда не видели интеллигентного кота? — парировал я. — У него бабушка была из Мадрида, по материнской линии! Он знает Лорку и ест хамон без хлеба.

За дверью повисла пауза. Я почти услышал, как ресепшионист на том конце переглядывается сам с собой.

— Bueno… только не жгите ничего, пожалуйста…

— Нет-нет! Максимум — сожжённые мосты с прошлым! — крикнул я ему с пафосом, и тут же захлопнул дверь, прислонившись к ней спиной и посмотрел на кота.

— Ещё немного такого перформанса, и нас либо арестуют, либо подпишут контракт на испанское реалити-шоу.

— Главное, чтобы не с Netflix, — отозвался кот, уже грызя край покрывала. — Я слышал, у них в одном шоу девушку съел холодильник. Сценарий был хороший, но очень холодный.

Я закатил глаза, сел обратно на пол и вытащил брелок.

— Значит так, — начал я, вытирая кровь из царапины и доставая из кармана мятый клочок достоинства. — Приезжаем в Москву — ты молчишь. Это раз. Никого не превращаем в детей. Это два. И попробуем убедить Пайку, что мы ей не враги. Это три.

— Угу, понял, Эраст Петрович Фандорин, — пробурчал кот. — Только не забудь, что Пайка за нами не с концертом идёт, а с кувалдой. И у её Бобика, между прочим, свой план — и в нём нет места для философских котов и бывших оконных замерщиков.

Он встал, потянулся, почесал пузо, посмотрел на потолок и добавил:

— Но, если всё-таки будет драка — ты втыкай кнопку, а я сделаю так, чтобы кто-то всосал соплю обратно. Для психологического эффекта. И чтоб надолго запомнили.

«МОСКВА-СИТИ»

Боб успел вернуться в центр квартиры и встать перед диваном, как дверь щёлкнула. Прошло несколько секунд, и Смирнов вошёл, спокойно, почти медитативно. Окинул взглядом обстановку. Пайка, завёрнутая в плед, смотрела на него как на галлюцинацию, прервавшую череду однообразных дней.

— Ты что, с ума сошёл? — прохрипела она, забыв, что кляп был вынут только сегодня утром. — Ты чего сюда пришёл?!

— За тобой. — я кивнул ей так, как старому знакомому.

— Вот он, кот, — сказал Боб и указал Пайке рукой на кота, мол говорил же, что он разговаривает — И ты, видимо пришёл, чтобы я сразу застрелил тебя? Это ж надо — самому в ловушку.

— Я подумал, — начал я говорить, опуская рюкзак на пол, — если уж вы меня так сильно хотите, я не буду оттягивать момент. У меня, в отличие от вас, планов громадьё. А вы тут… как в пансионате для сумасшедших.

Григорий потянулся, зевнул и громко сказал:

— Бобик. Ты первым с кем заговорил? С холодильником или тостером?

У Боба дёрнулся глаз. Пайка уронила голову на колени и улыбнулась.

— Он реально разговаривает, — сказал Боб тихо, почти с уважением. — Я думал, это бред. Иллюзия.

— Всё иллюзия, Боб, — сказал я с неожиданной мягкостью. — Даже твоя засада. Особенно твоя засада.

— Ты хочешь, чтобы я тебя убил? — уточнил Боб. — Я ведь думал. Я готовился. У меня есть ванна, химия, даже список пунктов, как всё замести.

— Понимаю, — уверенно кивнул ему я. — Мы все иногда пишем списки, чтобы не сойти с ума.

— Ну ты и… — снова не договорил Боб. Потом вдруг сказал, почти растерянно: — А ты знал, что на восьмой день начинается аудиторное монологическое сопровождение?

— Нет, — сказал я. — Но кот, наверное, знал или подозревал.

Григорий кивнул:

— Подтверждаю. Мы на седьмой день изобрели шахматы на троих и начали играть втроём. Без третьего игрока.

Пауза. Никто не смеётся. Никто даже не дышит. Пайка, выпрямившись, посмотрела на меня с каким-то новым выражением — не то презрение, не то спасённая горечь.

И вдруг — голос Боба снова стал прежним: чётким, почти холодным.

— Ты пришёл сдаться?

— Нет, — сказал я. — Я пришёл договориться.

— Сбрендил, — констатировал Боб. — Ну давай, удиви меня. Какую сделку ты можешь предложить?

— Брелок тебе не достанется, — начал я с нажимом, — потому что он теперь работает не совсем как раньше. Он не любит насилие, Боб. Он стал... чувствительным. Как выжатый лимон после медитации. Я пробовал его нажать, перед тем как зайти в квартиру. Он не работает.

— Что ты несёшь? — зло бросил Боб.

— Я несу идею, — сказал я и достал из кармана... ничего. Показал пустую ладонь. — Видишь? Вот и он тебя видит.

Григорий встал на задние лапы и добавил с академическим спокойствием:

— Человек, не верящий в магию, обречён на поражение. Особенно, если он внезапно стал её частью.

— Ты что, проклял меня? — тихо спросил Боб.

Я пожал плечами и смастерил гримасу на лице.

— Нет. Просто дал тебе время подумать. Ровно столько, сколько ты дал Пайке.

Боб выпрямился. Плечи расправлены, голос ровный. Он резко шагнул вперёд, в упор ко мне.

— Отлично, — сказал он. — Хватит философии. Хватит всех этих твоих речей. Ты думаешь, я не вижу, что ты тянешь время? Ты не договариваешь. Пришёл сюда, улыбаешься, как будто у тебя в штанах запасной план. Но у тебя ничего нет, Смирнов. Только говорящий кот и морда, которую хочется бить об плитку.

Он достал пистолет. Настоящий. Без спецэффектов, без пыли. Просто чёткое, тяжёлое железо, нацеленное в лоб.

— Сначала ты рассказываешь, где брелок. Потом я решаю, стоит ли тебе жить.

Я не шелохнулся. Только смотрел. Ни вызова, ни страха. Даже не апатия — усталость.

— Не в ту сторону, Боб, — сказал я спокойно. — Ты действительно думаешь, что насилие всё ещё работает? После всего, что было?

— Оно работает на мне, — прошипел Боб. — Это мой язык. Я за него всю жизнь получал. Мне не нужны твои мантры и твой кот-самоучка. Мне нужен брелок.

Григорий медленно опустился на пол, прикрыл глаза.

— Ох, сейчас будет плохо, — сказал он, будто предвкушая катастрофу.

Пайка попыталась встать — не от страха, а от предчувствия, что вот сейчас оно начнётся, необратимое. Но Боб уже сделал шаг вперёд.

— Всё. Хватит. У меня нет времени на игры. Ни у меня, ни у неё.

Он нажал спусковой крючок.

Щелчок. Тишина.

Боб посмотрел на пистолет, как на предателя.

Снова нажал.

Щелчок.

— Что?..

— Ты не понял? — с лёгкой грустью сказал я. — Сломалось.

— Это конец, — добавил кот. — мы вмешались в законы причинно-следственных связей. Ну, или брелок. Технически, вы оба слишком скучные, чтобы точно определить источник.

Боб смотрел на оружие. Потом на меня. Потом — на Пайку.

Потом медленно, очень медленно, опустил руку.

— Всё уже началось, Боб, — сказал я. — Я не пришёл, чтобы торговаться. Я пришёл, потому что ты проиграл. Просто не заметил. И я решил дать тебе шанс увидеть, как это чувствуется.

Боб отступил. Сделал шаг назад. Потом ещё один.

Всё его существо трещало по швам. Он был как человек, у которого вырвали проводку изнутри.

Он вдруг понял: не знает, сколько прошло времени. Не знает, зачем он в этой квартире. И — не знает, кто он теперь, если не тот, кто находит, преследует и уничтожает.

Он сел. Медленно. В кресло, где ещё час назад обзывал тостер.

— Что ты со мной сделал?.. — тихо спросил он.

— Ничего, — сказал я. — Ты сам сделал. Ты просто слишком долго сидел в засаде. А засадой была не квартира. А ты сам.

Пайка поднялась. Подошла к Бобу. Коснулась плеча. Её голос был тихим, но неожиданно твёрдым:

— Боб... всё.

Тот кивнул. Он больше не был охотником. И больше не был угрозой. Он был просто человеком, который всё понял слишком поздно.

Квартира была тише библиотеки.

Боб молчал, растворившись в собственном себе, сидел в кресле и смотрел в никуда. Я стоял у окна. Пайка — посреди комнаты, будто в нерешительности, в каком жанре ей сейчас жить. Вокруг пахло кофе, сталью и чем-то бессмысленно-богатым — дорогим ароматом свечи, которую Боб когда-то случайно зажёг и не смог потушить.

— Знаешь, — сказала Пайка, — я ведь тоже не сразу поверила, что ты настоящий.

— А я и сам не сразу поверил, — ответил я. — Иногда думаю: может, я просто что-то вообразил. Ну, кнопку. Кота. Всё остальное.

— А воображение — это диагноз? — Пайка вздохнула и прошлась по комнате. — Я, например, часто вижу себя нормальной. Без сцены, без контрактов, без Боба, который душит меня кроссовками Nike, потому что "не может по-другому". Вот и живу с этой фантазией.

Я усмехнулся.

— У меня всё проще. Я вижу себя дома, с кружкой чая, без погони, без проклятого GPS. Только кот рядом — и ковер, который он опять ободрал и обгадил.

Пауза.

— Странно, — сказала она. — Мы оба могли бы просто... исчезнуть. Вместе. С этим брелоком. Сделать себе любой мир.

— Могли бы, — кивнул я. — Но, похоже, не умеем хотеть.

Григорий потянулся, зевнул и спрыгнул с подоконника.

— А вот теперь, — сказал он, — я, пожалуй, вмешаюсь.

Они оба обернулись.

— Да, да. Кот говорит. Привыкайте. Потому что, между прочим, вы оба неадекватны. Один таскает за собой магический предмет, как студенческий пропуск. Вторая устраивает охоту через полмира, как будто речь о сумочке из новой коллекции.

— Пропуском был брелок, между прочим, — тихо заметил я.

— Не перебивай, — сказал кот. — Вы не видите главного. Этот брелок — не про желания. Он про влияние. Кто контролирует кнопку, тот получает шанс менять не только своё, но и чужое. Это как управлять мечтой, только без снов.

Пайка прищурилась.

— Ты хочешь сказать, что он… воздействует на других?

— Нет, — ответил Григорий. — Я хочу сказать, что он уже воздействует. Пока вы тут выясняли, кто кому должен, он строил свою логику. Он проверял вас.

Меня аж передернуло, и я побледнел.

— Он живой?

— Нет, хуже. Он логичный. Это не волшебная коробочка, а программа, которая учится. И вы оба — её самые странные тесты.

— И что теперь? — спросила Пайка.

Григорий сел, свернув лапы под себя.

— Теперь начинается игра на выбывание.

Они замерли.

Кот продолжил:

— У брелка новый режим. Он сам решает, кому достаться, но требует цену. А цена — ваша… человечность. В прямом смысле.

— Прекрасно, — пробормотал я. — Это, как если бы Алиса из "Яндекс-станции" сказала: «А теперь давай на честность, брат, кто тут лишний».

Пайка, впервые за долгое время, рассмеялась. Искренне. Невольно.

— Ну, чёрт. Я даже скучала по таким диалогам. Без слюней, без выстрелов.

Я посмотрел на неё. Вот она, предел всех моих мечтаний.

— Я не враг тебе. И не хозяин этой штуки. Я просто… идиот, который нашел.

— А я вторая, которая потеряла, — пожала плечами она.

— И я — кот, который вам обоим сейчас спас жизнь, — хмыкнул Григорий. — Запомните момент. С этого места всё меняется.

И в этот момент на стене, прямо посреди глянцевой панели, загорелась красная точка. Сначала крошечная, как прицел. Потом — шире, теплее, мягче.

Брелок включился.

Он не просто загорелся — он выбрал момент, как будто ждал этой сцены, этой реплики. Тишины между людьми, которые наконец-то начали понимать друг друга. А теперь — плата за вход в следующий уровень.

Красный свет на стене мигнул, как глаз камеры. Ни тепло, ни холод — просто внимание. Комната застыла. Даже Боб, до этого сидевший как воск в кресле, поднял голову, как будто его дернули за внутреннюю нить.

— Он нас слышит? — тихо спросила Пайка, словно боялась потревожить этот странный, сияющий покой.

— Он нас анализирует, — поправил Григорий. — Сканирует, сортирует, выбирает. Как завкафедрой на зачёте, только вместо шпаргалки — вся ваша душа.

Свет мигнул ещё раз. Теперь на панели проступили слова. Не на экране, не голограммой — словами, как будто выгравированными в воздухе:

«ОДИН ИЗ ВАС НЕ ПРОЙДЁТ ДАЛЬШЕ»

Пайка вздрогнула.

— Что значит — не пройдёт?

— Именно то, что ты подумала, — сказал Григорий, и его голос, впервые за всё время, был не язвительным, не профессорским, а… тихим. Почти человеческим. — Брелок включает новый режим. Доступ к желаниям только у одного. Второй — исключается. Навсегда.

— Это как… смерть?

— Не обязательно, — ответил кот. — Но отрубает от системы. Вылет из игры. Потеря связи с магией, с возможностями, с влиянием. Может и тело оставить, а смысл — нет.

Я молчал и смотрел на светящийся текст и почему-то ощущал не ужас, а… облегчение. Как будто всё это время я ждал именно такого вызова. Прямого. Понимаемого. Честного.

— А кто решает? — спросил я.

Слова на стене изменились.

«РЕШАЕТ КОТ»

— Господи, — простонала Пайка. — Это шутка?

Григорий глубоко вдохнул, как будто только что сбежал с философского симпозиума.

— Нет, это механика. Я — посредник. Не потому, что самый умный, а потому что — вне категорий. Я не человек, не игрок, но участник. Смотритель, если хотите.

— И ты… кого выберешь? — Пайка не отводила от него глаз. Губы были сухими.

Кот подошёл к столу, запрыгнул и уставился на обоих. Долгий, молчаливый взгляд. Будто ставил на весы не действия, не слова, а намерения. Все те невидимые вещи, что скапливаются под кожей, когда человек сам с собой не договорился.

— Я выбираю, — сказал он, — не между вами. Я выбираю будущее.

Я нахмурился.

— Что ты имеешь в виду?

— Этот мир слишком долго был сценой. У каждого своё шоу, свои аплодисменты, свои лайки, слёзы, угрозы, концерты. А теперь — надо заново написать сценарий. Не кому достанется, а что он сделает с этим.

Пайка смотрела молча.

— Поэтому я скажу вот что, — кот посмотрел на неё, потом на меня. — У каждого из вас есть одна минута. Скажите: что вы сделаете, если именно вы получите брелок?

Комната снова замерла. Брелок — светился. Время — пошло.

— Одна минута. Убедите меня. Почему именно вы должны получить брелок. Начнём с тебя, милая. Твоя харизма, как всегда, опережает рассудок — давай посмотрим, потянет ли она аргументацию.

Пайка сдвинула ногой табуретку, как будто убирала лишнее из кадра, и встала, вытянувшись в полный рост. На фоне распростёртого на диване Боба — которого с его слюной и закатившимися глазами можно было перепутать с забытым креслом-мешком — она выглядела особенно живой.

— Меня зовут Пайка. Да, я пою. Да, я была на обложке "Time", "Rolling Stone" и даже на стене в Нижнем.

Но сейчас не об этом. Брелок — не игрушка, не символ, не проклятие. Это — власть.

А власть, если уж быть честными, всё равно попадёт в чьи-то руки. Лучше — в мои. Потому что я не прячусь. Я — на сцене. Я умею держать удары. Умею падать и вставать. Я знаю, как работает внимание, как рождается смысл, как он умирает под лайками.

Я не идеальна, но у меня есть главное: масштаб. Я могу превратить этот брелок в нечто большее, чем набор желаний. Я — усилитель. И если ты, Гриша, хочешь, чтобы твой артефакт не превратился в очередной мем, а стал историей — отдай его мне.

Она замолчала. Время — пятьдесят две секунды.

— Неплохо, — сказал кот. — Хотя "я-я-я" звучит как детский рэп. Матвей?

Я поднял голову. Смотрел я не на кота, не на брелок — на Пайку. С интересом, но без вражды. Как человек, которому снится что-то странное, но он решил досмотреть.

— Я — никто, — сказал я тихо и спокойно.

— Без пафоса. Просто фактически. Я замерщик. Слово такое — уже звучит как оскорбление. Но я умею измерять. Пространство. Поведение. Последствия. Я встал.

— Брелок не я нашёл. Он сам появился. И он не сломал меня, не свёл с ума, не превратил в карлика с тираническим зудом. Я делал с ним ошибки. Иногда — глупые. Иногда — чудовищно правильные.

И понял одно: брелок усиливает не желания, а человека. И если ты — куча глянца, он сделает тебя богиней с рекламным бюджетом. А если ты — просто человек, он даст тебе возможность остаться собой. Даже когда вокруг будут сходить с ума.

Я пожал плечами.

— Я не хочу брелок. Но я не позволю, чтобы он стал продолжением микрофона.

Я был в тени. И мне там… нормально.

Высказавшись, я сел обратно.

— Но, если выбирать между мною и тем, кто будет записывать тиктоки с желанием — ну, ты понял, Григорий, — выбери меня.

— Шестьдесят один, — сказал кот. — Ну ладно. За отвагу.

Он слез с подоконника. Подошёл к Бобику, аккуратно перевернул его лапой лицом к стене — просто чтобы не мешал атмосфере.

— Что ж, — сказал он. — Один — масштаб. Другая — тишина. Одна — голос. Другой — ухо. Один — искра. Другая — проводка.

Он взял брелок лапками. Подбросил.

— Выбор сделан.

Пауза. Напряжение. Где-то внутри дивана хрустнуло. Возможно, позвоночник Боба. Но никто не обратил внимания.

— Брелок отдаёт предпочтение…

И БАЦ. Брелок завис, просто замер в воздухе.

Не упал. Не звякнул. Просто застыл в точке над полом, как будто кто-то нажал паузу на физике.

— Э-э, это уже не мой фокус, — пробормотал Григорий, пятясь на подушку.

Пайка напряглась.

Я — наоборот: расслабился, как человек, у которого отобрали руль, и теперь остаётся только ехать.

И тут брелок заговорил.

Не голосом. В комнате стало гулко, как в огромной пещере. Тишина начала пульсировать — ритмично, точно кто-то бил в огромный невидимый барабан.

"ДОВОЛЬНО."

Голос возник у всех в голове одновременно. Он не звучал — он присутствовал. Как запах гари или предчувствие землетрясения.

"Сравнение завершено. Параметры учтены. Конфликт — признан тривиальным. Позиции: медиа — нестабильна, мораль — абстрактна, интеллект — избыточен. Все участники — недостаточны."

— Это комплимент или оскорбление? — спросил Григорий, пряча усы.

"Выбор между двумя — не ясен. Третья позиция — недопустима. Устройство вступает в активный поиск."

— Какой ещё поиск? — нахмурилась Пайка. — Эй, ты что, хочешь сказать, что мы оба не тянем?

«ПОДТВЕРЖДАЮ»

Брелок начал светиться. Не ярко — скорее, тревожно. Как будто в нём включилась аварийка.

"Обнаружена несовместимость. Целостность структуры нарушена. Субъекты конкурируют, не обладая фундаментом желания. Один — бежит, вторая — кричит. Нет того, кто видит."

— Это уже аллегория? — уточнил я, хотя явно знал ответ.

Брелок начал крутиться в воздухе. Вихрь. Вокруг него поднялись мелкие предметы: ручка, салфетка, раритетный жетон метро. Боб застонал — он был ближе всех к эпицентру и словил по лбу ароматизированной свечкой.

«ВЫЗЫВАЮ АЛЬТЕРНАТИВУ»

— Альтернати… что?

"Григорий, субъект: животное, параметры — нестандартные. Совпадение по вектору наблюдения и анализа. Предварительный выбор: он."

Мы повернулись к коту.

— Простите, что?! — выдохнули мы с Пайкой в унисон.

Григорий глянул на нас так, как будто у него началась мигрень.

— Вот только этого мне и не хватало, — пробормотал он. — Я, конечно, умный, но у меня даже паспорта нет.

"Документация — не требуется. Спектральная нейронная матрица согласована. Новый владелец — подтверждён. Устройство — закреплено."

Брелок резко рухнул вниз — прямо в лапы Григорию. Он схватил его автоматически, рефлекторно, как мячик от игрушки.

Тишина.

— …Ты теперь главный? — медленно спросила Пайка.

— Я что, теперь и за вас двоих отвечаю? — простонал Григорий, глядя на странно тёплый, покалывающий пластик у себя в лапе.

Он поднял глаза. Мгновение подумал.

А потом зевнул.

— Ну ладно. Мой первый приказ: все закрыли рты, пошли на кухню и сделали мне тунца. У меня важная миссия — спасти этот мир от вас.