Барин-Шабарин 9

Глава 4

Холодное утро билось в высокие окна кабинета в Зимнем, отражаясь в полированной поверхности стола, как в замерзшем озере. Запах свежей газетной бумаги, все еще кричащей о «позоре» и «бессилии», смешивался с терпким ароматом кофе и запахом горячего воска от только что вскрытых конвертов с донесениями.

Я стоял у окна, глядя, как первые лучи осеннего солнца, бледные и робкие, цепляются за позолоту шпиля Адмиралтейства, пытаясь растопить ранний иней на его игле. Мысль о Егоре из подвала, о его фанатичных глазах и кровавой слюне, о сладковатом запахе «Capstan» и нити, ведущей к Темзе, была как заноза. И для того, чтобы ее вытащить требовалась иголка особого рода. Здесь скальпеля «Щита» не достаточно, здесь требовался инструмент мощнее.

— Ваше высокопревосходительство, — тихий голос прервал мои размышления.

Я все-таки обзавелся молодым расторопным секретарем, Фомку оставил для домашних хлопот. Молодой чиновник, поблескивая стеклышками очков, стоял передо мною, держа в руках папку с гербом.

— Проект Устава Императорского института прикладных наук и технологий одобрен его величеством. И… господа ученые ждут в Синем зале.

Я кивнул, не отрывая взгляда от шпиля. «Одобрен». Одно слово, но какая борьба стояла за ним! Колебания царя, ворчание казначея Фитингофа о «непомерных расходах», язвительные намеки моего старого союзника Воронцова, что «России нужны не ракеты, а грамотные земские учителя». Но я продавил. Сила не только в страхе, но и в видении. Видении грядущей мощи Империи.

Синюю залу заполняло необычное для дворца оживление. Запах дорогого сукна и пудры смешивался здесь с едва уловимыми химическими нотами — скипидаром, кислотой, металлом. Не придворные львы, а люди иного склада.

Профессор Якоби, седой, с птичьим профилем и живыми, мерцающими от нетерпения глазами, что-то горячо обсуждал с бароном Шиллингом-младшим, сыном умершего изобретателя телеграфа, размахивая листком с формулами.

Химик Зинин, плотный, с окладистой бородой и спокойным, как глубокое озеро, взглядом, внимательно слушал молодого, пылкого Обухова-младшего, металлурга, чьи руки, покрытые мелкими ожогами и следами металлической пыли, жестикулировали, описывая свойства новой стали.

Полковник Константинов, грузноватый, круглолицый, больше похожий на доброго дядюшку, чем на талантливого инженера-ракетчика, стоял чуть в стороне, стискивая свернутый в трубку чертеж, который принес по моей просьбе. В воздухе витала энергия открытий, смелая мысль, вырвавшаяся из пыльных аудиторий на волю.

— Господа, — мой голос мягко, но властно прервал гул. Все обернулись, смолкли. Я почувствовал их взгляды — смесь надежды, любопытства и осторожного недоверия ученого к чиновнику высокого ранга. — Его императорское величество соизволили утвердить Устав. Императорский институт прикладных наук и технологий рождается сегодня. — Я позволил себе легкую улыбку. — Не в парадных речах, а в делах. Вот ваши назначения и… ключи.

Я подошел к столу, где лежали тяжелые связки ключей и папки с печатями. Каждому — здание под лаборатории на Васильевском острове, средства из моего личного фонда и самого императора — в обход Фитингофа. Право набирать лучших выпускников университетов и организуемых попутно технических училищ, независимо от их сословного статуса.

По глазам ученых мужей было видно, как воодушевлены они открывающимися возможностями. Я знал, что Якоби уже завершает разработку новых гальванических батарей. Обухов колдует на легированными сплавами, а Константинов мечтает о куда более мощных боевых ракетах.

— Профессор Якоби, — я обратился к старому электротехнику, — помните, нам нужны генераторы переменного тока, электрические двигатели, ну и батареи, разумеется. Это будущее наших заводов, машин на суше и на море, средств связи. Доведите все это до ума. Барон Шиллинг, ваш телеграф должен опутать Империю проводами быстрее, чем осенняя паутина — лес. Господин Зинин, без ваших новых соединений — ни пороха надежного, ни красок стойких, ни лекарств. Господин Обухов… — Я взял со стола небольшой образец — обломок английской корабельной брони, привезенный нашим агентом. Он был тяжел, прочен, отливал холодным, мертвенным блеском. — Наша сталь должна быть крепче. Легче. Дешевле. Это — щит флота и меч армии. Полковник Константинов… — Я повернулся к ракетчику. — Ваши «игрушки» должны научиться лететь дальше, бить точнее. Голос России должен быть услышан даже… за океаном. Готовьте испытания. Тайно, разумеется. В случае успеха — подумаем о серийном производстве.

Ученые один за другим брали ключи и папки и спешно откланивались. Им не терпелось приступить к работе. Остался, как мы заранее условились, лишь Константин Иванович Константинов. Я провожал ученых взглядом, думая о том, что многие годы эти лучшие умы Империи сталкивались с непониманием чиновников и жадностью финансистов. Да и общество относилось к разработкам отечественных гениев с недоверием и пренебрежением. Куда, дескать, нам с нашим кувшинным рылом да в калашный ряд.

Я кивнул ракетчику и он принялся раскатывать свой чертеж на большом круглом столе.

— Алексей Петрович, — начал полковник, когда я подошел к столу. — Вот разные вариант конструкции и компоновки пускового станка.

Она начал показывать свои чертежи. Я перебрал листы, нашел схему знакомую до боли. Несколько направляющих, идущих параллельно друг другу. «Катюша», только без автомобиля.

Если на суше использовать, то придется таскать лошадями, потом их распрягать и уводить подальше. А вот на пароходе такую можно сделать стационарной. А именно применение на флоте меня сейчас интересовало больше всего. Я невольно просвистел «Катюшу».

— Что это за мелодия, ваше сиятельство? — заинтересовался Константинов.

— «И бойцу на дальнем пограничьи от Катюши передай привет…» — напел я и добавил: — Продолжайте разрабатывать вот эту схему, Константин Иванович. Подумайте над вариантом корабельной установки.

— Войдите! — сказал Иволгин.

Дверь открылась. На пороге каюты появился Орлов.

— Добрый день, Григорий Васильевич, — сказал он. — Я не один.

— Здравствуйте, Викентий Ильич. Пусть ваш товарищ тоже войдет.

Вслед за гидрографом в каюту буквально протиснулся охотник-промысловик Кожин. Капитан «Святой Марии» пригласил их садится. Гости кое-как разместились в тесной каюте.

— Разговор у нас будет секретный, Григорий Васильевич, — предупредил Орлов.

Иволгин кивнул и налил пришедшим своего любимого рому. Гидрограф пригубил. А аляскинский охотник опрокинул бокал надо ртом, крякнул, поморщился, отер усы.

— Эта бесконечная погоня начинает заметно влиять на умонастроения команды, — без обиняков начал Орлов. — Уйти от «Ворона» мы не сможем. Действия его экипажа предсказать невозможно. Выход один — превратиться из загоняемой дичи — в хищника.

Кожин согласно покивал.

— Что вы имеете в виду? — спросил капитан «Святой Марии». — У нас всего одна шабаринка на борту и четыре пулемета. Если мы откроем о британцам огонь, они нас в щепки разнесут.

— Верно! — кивнул гидрограф. — Об открытом нападении не может быть и речи. Нужно обездвижить корабль противника и захватить его капитана в заложники. При этом, «Святая Мария» должна оставаться недосягаемой для артиллерии британцев.

— И как вы намерены обездвижить бронированный паровой фрегат?

— А вот — как! — произнес Орлов и развернул карту проливов Баффинова моря.

На учрежденный по высочайшему повелению День Русской Учености, когда должно было состояться торжественное открытие трех новых университетов — в Екатеринославе, Нижнем Новгороде и Томске — я отправился в родной Екатеринослав. Благо его теперь связывала железнодорожная ветка с Харьковым.

И вот в теплый сентябрьский денек я стоял на кафедре в переполненной, душной от дыхания сотен людей аудитории здания бывшей Екатеринославской гимназии, которая приютила студентов и преподавателей, покуда не будет воздвигнут комплекс зданий для самого Университета.

В гимназии провели ремонт, так что запах свежей краски, древесной пыли, юношеского пота и женских духов гулял по залу для проведения торжественных актов. Передо мной было море молодых лиц. Разночинские, поповские, дворянские, купеческие, крестьянские и сыновья рабочих, допущенных к высшему образованию по особому указу. На задних рядах — местные сановники, промышленники, их жены и дочери. Явно пришли, чтобы полюбоваться на парней.

— Господа студенты! — Мой голос, усиленный акустикой зала, прозвучал гулко. — Вы стоите не просто в стенах гимназии, ныне преобразованной в Университет. Вы стоите на пороге новой эпохи! Эпохи, где знание — не роскошь для избранных, а насущный хлеб Империи! — Я видел, как загораются глаза у парней, особенно у тех, чьи лица были обветрены и суровы. — Там, за этими стенами, куют сталь, тянут рельсы, строят машины. Это делают отцы многих из вас, но без ваших умов, без света науки, все это — лишь слепая сила! Ученый, инженер, исследователь — вот новые солдаты России! Солдаты на поле прогресса! Ваша битва — не за клочок земли, а за будущее! За то, чтобы русская мысль, русское слово, русское изобретение звучало громко и гордо на весь мир! Чтобы наша сталь была крепче, наши машины — умнее, наши корабли — быстрее! Знание — вот новая сталь России! И вы — ее кузнецы!

Аплодисменты были сначала робкими, потом перешли в громовые овации. Я видел слезы на глазах у старика-профессора, восторг на молодых лицах. Контраст с ночными акциями «Щита», с сырыми подвалами и ненавистью «народных освободителей» был разителен, почти болезнен. Две стороны одной медали. Молот и наковальня. Инвестиции в будущее против отчаянной борьбы с ползучей интервенцией в настоящем.

После моего выступления, начались речи профессоров и даже некоторых студентов. Потом был объявлен банкет. И не только для высокопоставленных лиц — для всех присутствующих в зале. Одного ресторана Морица не хватило, чтобы вместить всех гостей. Пришлось арендовать все приличные заведения в городе. За что местные рестораторы были мне безмерно благодарны. Простой народ тоже не остался в стороне от Дня Русской Учености.

К нему была приурочена специальная ярмарка, где можно было торговать чем угодно, но купцы, предлагавшие товары касающиеся народного просвещения — книги, тетради, карандаши, наглядные пособия — получали льготу по выплате податей. Здесь же устраивались представления, но необычные балаганы с кривляющимися скоморохами и тягающими пудовые гири силачами, а спектакли с научными сюжетами — путешествиями в дальние страны и таинственными изобретениями безумных ученых.

Огромной популярностью пользовались две постановки, созданными силами местного театра и, увы, на мои деньги. Это «Путешествие на Луну», по новой повести князя Одоевского, опубликованной с продолжением в журнале «Электрическая жизнь», и «Чудовище Франкенштейна» по роману британки Мэри Шелли. Правда, без балагана все же не обошлось.

Чего только стоили мало одетые танцовщицы, задирающие ноги на стартовой площадке эфиролета, отправляющегося на наш естественный спутник. Или пожирающий людей заживо безымянный монстр, который был создан — по сюжету пьесы — немецким ученым русского подданства по фамилии Франкенштейн в Олонецкой губернии.

Ничего. Лиха беда начало. Вон как пацаны у афиш крутятся, медяки считают. Билеты-то не дешевы! Я, оставив охрану у входа в шатер, где шли представления, вошел внутрь, направившись прямиком в закуток антрепренера, господина Вертопрахова. Увидев меня, он вскочил, принялся кланяться, предложил чаю.

— В другой раз, Серафим Ионыч, — сказал я. — У меня вот какое дело к вам. Пусть ваши зазывалы объявят, что детей обоего пола, в возрасте от двенадцати до шестнадцати проходят на представление «Путешествие на Луну» бесплатно. Вернее — за мой счет. Я распоряжусь.

— Всенепременно исполню, Алексей Петрович!

— Только, Серафим Ионыч, уберите в от греха подальше девиц из кордебалета. А то Синод ваше представление прикроет.

Кабинет в Зимнем казался уютным после екатеринославского ливня, который обрушился на город в день моего отъезда, но напряжение в нем висело гуще дыма от камина. Передо мной — не ученые мужи, а столпы земные: представитель Святейшего Синода, владыка Антоний, с лицом аскета, но умными, проницательными глазами; и трое «китов» русского капитала — Кокорев, плотный, краснолицый, с цепким взглядом хозяина жизни; Солдатенков, сухой, элегантный, с манерами аристократа; Демидов, потомок горных королей Урала, мощный, молчаливый, с тяжелым взглядом.

— Господа, — начал я без преамбул, раскладывая на столе свежие газеты с отчетом о об открытии университетов и… менее приятные экземпляры с карикатурами и криками о «провале». — Вы видите две России. Одна — строит университеты, рвется вперед. Другая — невежественна, темна, легковерна. И именно во тьме второй России плодятся мифы о «тиране Шабарине», растут корни террора, как поганки после дождя! Неграмотный мужик — легкая добыча для любого бунтовщика, для любой вражеской пропаганды! Он не прочтет статьи и рассказы в «Электрической жизни», не поймет выгоды ваших заводов! Он услышит лишь ересь, сулящую рай на земле ценой крови! — Я ударил кулаком по газете с карикатурой. — И эта кровь может быть вашей! Кровью ваших детей!

Кокорев нахмурился, постукивая толстыми пальцами по ручке кресла. Солдатенков приподнял бровь. Демидов не шелохнулся. Владыка Антоний сложил руки на животе, его лицо было непроницаемо.

— Потому, — продолжил я, смягчая тон, но не нажим, — я учреждаю Высочайшую комиссию по всенародному просвещению и ликвидации безграмотности. Но одной комиссии мало. Нужны школы. Тысячи школ! В каждом селе! В каждой слободе! Нужны книги, азбуки, учителя! Нужен «Школьный фонд». — Я посмотрел на купцов. — И я обращаюсь к вам, столпы русского предпринимательства, к вашей мудрости и патриотизму. Жертвуйте! Не только на храмы — на школы! Каждая построенная школа — не просто здание. Это — крепость! Крепость против тьмы, суеверий и бунта! Крепость, защищающая ваши капиталы, ваше дело, ваше будущее и будущее ваших детей в сильной России!

Повисла тишина. Тяжелая, как чугунная ограда Летнего сада. Кокорев первым нарушил молчание:

— Школа — дело богоугодное, Алексей Петрович. Но мужик, грамотный — он же хитрее! Требовательнее! Платить за обучение не будет, а жалование захочет побольше!

— Василий Александрович, — парировал я, — темный мужик сожжет ваш завод во время бунта, не понимая, что лишает себя работы. Грамотный мужик — ваш лучший работник, понимающий свою выгоду. Он купит ваши ситцы, ваши инструменты, вашу сталь. Он расширит ваш рынок! И он не поверит первому крикуну о «земле и воле»! Он прочтет законы и поймет, кто ему враг, а кто — защитник.

Солдатенков кивнул, почти незаметно:

— Логично. Просвещение — вложение. В покой государства и безопасность торговли. Я внесу.

— И я, — глухо проговорил Демидов. — На Урале школ не хватает. Людей толковых — тоже.

Кокорев вздохнул, но кивнул:

— Ладно уж… внесем. Но с отчетностью, Алексей Петрович! Чтоб не разворовали!

— Отчетность будет прозрачной, как слеза, — пообещал я. Потом повернулся к владыке Антонию. — Ваше высокопреосвященство. Церковь — опора народа. Священник в селе — самый уважаемый человек. Его слово — закон. Я предлагаю союз. Государство даст средства, учебники. Церковь — помещения приходов, кадры. Священники — учителя грамоты. Ведь грамота — ключ! Ключ к Слову Божьему, к пониманию Писания, к истинной вере и… к преданности Царю-Батюшке. — Я сделал ударение на последнем. — Тьма невежества — поле для ересей и бунта. Свет знания под сенью Церкви — залог благочестия и верности престолу.

Владыка Антоний медленно поднял глаза. В них читалась вековая мудрость и понимание тонкости моей игры.

— Дело благое, господин вице-канцлер, — произнес он веско. — Просвещение народа во славу Божию и на благо Отечества — долг пастырей. Синод рассмотрит ваше предложение. Благосклонно. Но… — он поднял палец, — учебники должны проходить церковную цензуру. Чтоб не затесалось вольнодумство под видом азбуки.

— Разумеется, ваше высокопреосвященство, — я склонил голову. — Слово Божие и верность Престолу — основа основ. В узор народного просвещения нужно вплести золотые нити купеческих капиталов и суровые нити церковного авторитета.

Теплый круг света от настольной керосинки лег на карту Северной Америки, где моей рукой был обведен красным карандашом район Клондайка. Новостей от Иволгина или Орлова по-прежнему не было. И это меня изрядно беспокоило.

Я понимал, что сейчас они движутся через ледовые поля в проливах между морями Баффина и Бофорта. Сам по себе этот путь для парового барка не легок, а если учитывать, что за ними гонится британский бронированный пароход «Ворон», под командованием Маккартура — опытного морского хищника — то выполнение задачи и вовсе становилось призрачным. А выполнить ее было необходимо.

Золото. Оно было! Тот самый Клондайк, легенда, которая должна стать явью, будущим Империи, но чтобы начать добывать это золото в экономически оправданных количествах, одной разведки мало — нужны люди, машины, политические решения и… деньги.

Огромные деньги. Те самые, которые с таким скрипом выделялись сейчас на институты и школы, за которые Фитингоф держался как скупой рыцарь за свои сундуки. Просить у царя? Он и так на грани недовольства мною после всех этих терактов и ультиматумов. Фитингоф завопит о разорении. Щербатов заноет о «ненужной авантюре на краю света».

Я встал, подошел к окну. Ночь. Петербург спал, или делал вид. Где-то там, в темноте, ползали «змеи» «Пламенника», шипели английские шпионы, копошились министры-предатели. Золото было реальным, но недосягаемым. Нужен был ход. Гениальный? Отчаянный? Рискованный до безумия.

Идея родилась внезапно, как вспышка магния в темной комнате. Виртуальное золото. Игра на жадности и страхе. Я сел за стол, схватил лист бумаги и начал писать быстро, почти неразборчиво, шифруя мысли в код для своего самого надежного лондонского агента — «Джеймса Бонда».

«Срочно. Максимально желтая пресса. „The Star“, „The Penny Dreadful“, все, кто любит сенсации. Вброс: „Русские нашли Эльдорадо на Аляске! Небывалые запасы золота в долине реки Маккензи (указание ложное)! Богатства хватит, чтобы скупить весь Лондон! Царь станет богаче Креза! Угроза британскому торговому превосходству!“ Подробности: экспедиция под руководством капитана Иволгина (имя подлинное), образцы невероятного качества, планы немедленной промышленной добычи. Источник — „высокопоставленный аноним в русском МИДе“. Цель: паника, жадность, истерия. Должны клюнуть. Ш.»

Я оторвал лист, сложил его вчетверо, запечатал сургучом с личной печатью без герба. Вызвал Петрова.

— Передать агенту ноль ноль семь в Лондон. Самым быстрым и надежным путем. Жизненно важно. Приказ — выполнить немедленно по получении.

Петров взял письмо, спрятал во внутренний карман, кивнул:

— Понял. Будет исполнено.

Он исчез в темноте коридора. Я остался один. Карта Аляски лежала передо мной, красный круг Клондайка горел, как раскаленный уголь. Я только что поджег фитиль информационной бомбы. Она взорвется в Лондоне, но осколки должны были прилететь в Петербург… и принести мне золото. Виртуальное. Пока. Остальное зависело от Иволгина, от Орлова, от «Святой Марии» и от того, сумею ли я сыграть на человеческой алчности лучше, чем англичане играли на человеческом отчаянии.

За окном завыл ветер. Он дул с запада. С Темзы. Я почувствовал его холодное дыхание на щеке. Игра началась. По-крупному. Да, я только что выпустил бумажного тигра. Даже — двух. Тигров по имени Жадность и Страх. Теперь они помчатся по коридорам Форин-офиса, по биржевым залам Сити, по редакциям желтых газет. Что они натворят? Панику? Истерию? Желание любой ценой перехватить этот призрак золота?

Риск был огромен. Это могло спровоцировать открытое столкновение. Но игра стоила свеч. Если британцы и американцы клюнут… если Лондон забьется в истерике… тогда деньги Консорциума потекут рекой. Я получу ресурсы для реальной добычи. И уже настоящий, а не бумажный тигр — Россия — получит свои клыки и когти.