Барин-Шабарин 9

Глава 20

Карета подпрыгивала на неровностях мостовой, и каждый толчок отдавался в висках Епифания резкой болью. Он сжал подлокотники до побеления костяшек, чувствуя, как электрических фонарей казалось вырезанным из мрамора — красивым, но безжизненным.

— Ты должен запомнить каждое слово, — шептала она, поправляя перчатку. Ее муаровый ридикюль лежал на коленях, прикрывая маленький револьвер. — Ты — внебрачный сын Шабарина, рожденный в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году от балерины Мариинского театра Натальи Аркадьевны Воронцовой. После рождения тебя отправили в Швейцарию, в пансион доктора Мюллера. Теперь ты вернулся, чтобы найти отца.

Раскольников сглотнул ком в горле. Его руки дрожали, хотя он изо всех сил старался сохранять спокойствие.

— А если он не поверит? Если спросит о деталях? Я ведь ничего не знаю про этот пансион…

Ксения резко открыла ридикюль. Внутри, среди кружевных платочков и флакончиков с духами, лежал миниатюрный портрет в золотой оправе.

— Это твоя мать. Умерла от чахотки через год после твоего рождения. Все документы есть — метрики, письма, даже расписка кормилицы. — Она щелкнула замком. — Лопухин тридцать лет готовил эту операцию. Каждая деталь продумана.

За окном замелькали огни комитетского дворца. Епифаний почувствовал, как сердце бешено колотится в груди.

— Ты же сама сказала, что это все ложь. Что никакой балерины не было…

— Не твое дело, что было, а чего не было, — резко оборвала его Ксения. Ее голос стал жестким. — Твоя задача — сыграть свою роль. Или ты думаешь, Лопухин оставит тебе выбор? — Она наклонилась ближе, и он почувствовал запах ее духов — дорогих, с горьковатым оттенком. — После дела ты либо будешь богат и свободен, либо тебя найдут в канаве с перерезанным горлом. Понял?

Зал сиял, как драгоценная шкатулка. Хрустальные люстры, подвешенные к золоченым потолкам, отражались в высоких зеркалах, создавая иллюзию бесконечного пространства. Гости в расшитых золотом мундирах и платьях с турнюрами плавно двигались под звуки вальса, их смех и шепот сливались в равномерный гул.

Раскольников замер у входа, чувствуя, как поджилки дрожат. Он никогда не видел такой роскоши — даже в театре, куда однажды пробрался, чтобы стащить кошелек у какого-то купца.

— Не пялься, как деревенщина, — прошипела Ксения, незаметно толкая его под локоть. Ее пальцы впились в его руку с силой, неожиданной для такой хрупкой на вид девушки. — Вон он, у третьего окна. Серый фрак, орденская лента через плечо.

Епифаний перевел взгляд. У высокого окна, слегка отгородившись от толпы, стоял… Шабарин. Он был выше, чем выглядел на портретах — почти двухсаженный, с прямой, как шпага, спиной. Седые виски и глубокие морщины у рта придавали его лицу строгость, но в глазах светился живой, острый ум.

— Иди, — прошептала Ксения. — Помни — два поклона, затем — фраза о матери. Никаких лишних слов.

Епифаний сделал шаг вперед и вдруг замер. Ноги будто приросли к паркету.

— Я… я не могу, — прошептал он. — Он же сразу поймет…

Ксения резко сжала его локоть так, что он чуть не вскрикнул от боли.

— Слушай, мразь, — ее шепот стал ядовитым, — либо ты сейчас идешь и делаешь, что сказано, либо я лично закапываю тебя в подвале Лопухина. Ты ведь видел, что он делает с теми, кто его подводит?

Вспомнив окровавленный мешок, который на прошлой неделе вынесли из дома на Мойке, Епифаний заставил себя двинуться вперед.

Шабарин обернулся, когда Раскольников, запинаясь, произнес заученную фразу:

— Ваше сиятельство… Простите за беспокойство, но я должен поговорить с вами наедине. Это касается… Натальи Воронцовой.

Глаза канцлера сузились. Он молча оглядел юношу с головы до ног, задержав взгляд на искусно подправленных чертах — чуть приподнятых скулах, аккуратно сформированном подбородке, даже на той самой родинке на левой щеке, которую добавили всего три дня назад. Непонятно только — зачем.

— Интересно, — наконец произнес граф. Его голос был спокоен, но в нем чувствовалась стальная нотка. — Пойдемте в кабинет. Там будет… приватнее.

Они шли по длинному коридору, и Епифаний чувствовал, как колени подкашиваются. Шабарин двигался легко и бесшумно, словно хищник. Его тень, падающая на стены от электрических ламп, казалась огромной и угрожающей.

Кабинет оказался небольшим, но роскошным. Красное дерево, кожа, золотые канделябры. Шабарин закрыл дверь и повернулся к Раскольникову.

— Ну что ж, молодой человек. О чем вы хотели поговорить?

Епифаний вдруг рухнул на колени.

— Ваше сиятельство… меня подослали убить вас! — Он судорожно вытащил кинжал, спрятанный в складках фрака, и швырнул его на ковер. — Это все Лопухин! Он сказал, что я ваш сын, что вы бросили мою мать… но я нашел документы… Он лжет!

Шабарин не дрогнул. Его лицо оставалось невозмутимым, только глаза стали холоднее.

— Лопухин? Интересно. Я думал, он давно умер.

В этот момент дверь распахнулась. На пороге стояла Ксения с маленьким револьвером в руке.

— Глупец, — прошипела она. — Разве не видишь, что это не Шабарин!

Выстрел грянул неожиданно — но не в «Шабарина», а в Епифания.

Я вошел, когда юнец уже хрипел на полу, хватаясь за живот — кровь быстро растекалась по дорогому персидскому ковру, образуя темное, блестящее пятно. Отпустил своего двойника, как всегда, превосходно исполнившего свою нелегкую работу.

— Ваш сын умирает, Алексей Петрович, — усмехнулась Ксения. — А вы смотрите на него, как на собаку, угодившую под трамвай.

Ее голос звучал почти игриво. Я проигнорировал ее слова, нажав кнопку на столе и только тогда сказал:

— У меня никогда не было такого сына. И не могло быть… Мои сыновья, слава Богу, люди значительные, уважаемые в обществе… Облапошили этого дурачка, думаете и меня облапошить?

Ксения выронила револьвер, который все еще держала в руке. Ее лицо вдруг стало белым, как мел.

— Как… Вы все знали с самого начала?

Я посмотрел на часы, что стояли на каминной полке.

— Ваш хозяин мертв. Уже целый час. Сердечный приступ. Очень своевременный, надо сказать.

В потайную дверь прошли два человека в штатском.

— Возьмите ее. И вызовите врача с медбратьями. Ковер убрать.

Когда щитоносцы увели девчонку, я наклонился к умирающему парню.

— Лопухин ненавидел меня по многим причинам, но более всего за то, что я разгромил его коррупционную сеть в шестьдесят втором… И он лгал тебе. — Я достал из сейфа папку. — Твои настоящие родители бывшие крепостные, завербовавшиеся в старательскую артель на Аляске. Надо отдать Лопухину должное, он проделал громадную работу, отыскивая среди сирот того, кто на меня похож.

Раскольников захрипел.

— Поч… почему…

— Чтобы я, узнав «внебрачного сына», ослабил бдительность. — Я закрыл папку. — Он снова просчитался.

Вошел доктор и два здоровенных медбрата с носилками. Врач наклонился к умирающему. Прощупал пульс. Покачал головой. Потом — кивнул санитарам: забирайте. Еще одну подстреленную пешку погрузили на носилки и унесли.

Как странно. Тридцать лет Лопухин вынашивал месть. Тридцать лет он копил ненависть, как скряга золото, тратя состояние на подкуп чиновников, подделку документов, поиски моего — «сына». И все ради чего? Чтобы подослать ко мне жалкого воришку с подправленной мордахой?

Я взял со стола фотографию. Тот самый портрет «матери» Епифания. Хорошая работа. Отличная, даже. Но я-то знаю, что Наталья Воронцова, балерина Мариинки, умерла девственницей. От тифа. В 1867-м. Я присутствовал на ее похоронах — красивая девушка, талантливая танцовщица. Никакого ребенка у нее не было и быть не могло.

В 1858 году Иволгин-старший, ныне покойный, и его дружки пытались меня убрать. Понятно — не вышло. «Щит» сработал безупречно. Я знал, что и непримиримый старик — отец капитана Иволгина — не кукловод, а лишь одна из марионеток и потому приказал Степану прекратить расследование.

Какой смысл выдергивать побеги, оставляя корни? Я знал, что одна из фигур осталась в тени и предоставил ей возможность действовать, дабы вывести оную из тьмы. И фигура эта вскоре проявилась. Ею, вернее, им оказался недобитый обезумевшей Анной Шварц бывший жандармский полковник Лопухин.

В 1862 году, когда «Щит» разоблачил коррупционную схему с казенными подрядами — миллионы были украдены у армии — он оказался замешан в ней и потеряв состояние, поклялся отомстить. Тогда я «пожалел» его — не стал предавать суду. Потому что верил — он не успокоится, даже отправившись на каторгу — мыть золото на Аляске.

Дверь тихо скрипнула. Вошел Седов, его лицо было усталым, но довольным.

— Лопухин действительно умер своей смертью. Сердце.

Я кивнул. Конечно, своей. Как и все в этом деле. Да и каждый умирает своей смертью, не чужой, а живут только дела.

— Что — девица?

— В «Крестах». Дает показания. — Седов усмехнулся. — Уверяет, что она действительно думала, что вы поверите в эту историю с «сыном».

Я промолчал. Огромная власть — это не только большая ответственность, но и непрерывный риск. Наверное, кому-то кажется, что я слишком беспощаден. Не делаю скидок на обыкновенные человеческие слабости, не прощаю ошибок, не верю в раскаяние.

Удивляться здесь нечему. Приходилось видеть, что случается с теми, кто может позволить себе такую роскошь, как вера в добрые намерения и светлые чувства. Когда враги хотят тебя уничтожить, именно на чувствах они и играют. Или — пытаются играть.

Россия, а тем более — мир, не место для проявления слабости. Особенно сейчас, когда мы стоим на пороге нового века. Электричество, радиосвязь, самолеты, атомная энергия… Все это слишком важно, чтобы рисковать из-за сантиментов.

Я сказал Седову:

— Похороните этого дурачка под его настоящим именем. И найдите его родных. Если живы.

— Будет сделано, Алексей Петрович. Хочу напомнить, что в банде Лопухина были не только эти двое… Как бы не разбежались, крысы.

— Никто уйти не должен, Степан Варахасьевич, — сказал я. — Однако, сам понимаешь, нити не должны быть отсечены. Выявляйте связи, как бы высоко или далеко они не вели.

На столе зазвонил телефон. Вертушка с Двуглавым Орлом на корпусе. Я поднял трубку. Голос государя:

— Алексей Петрович, видел сегодняшнюю газету? Пруссаки объявили о новых опытах с ураном…

— Да, ваше императорское величество. Пусть пишут. Хуже будет, когда перестанут.

Я стоял у окна в своем кабинете, наблюдая, как тучи сгущаются над Невой. В руках у меня была только что доставленная депеша из Берлина. Прусские физики научились обогащать уран. Прусские газеты скромно об этом умолчали.

— Ваше сиятельство, Менделеев и Циолковский ждут в лаборатории, — доложил секретарь.

— Позвони в гараж, пусть подадут «Руссо-Балт» во двор. И чтобы Седов был на месте через час.

Дождь уже вовсю лупил в окна, когда я вошел в помещение Особой группы при ИИПНТ. В лаборатория царил творческий хаос из книг, журналов, чертежей и разнообразной аппаратуры.

Менделеев, сгорбившись над столом, что-то яростно исправлял в расчетах. Циолковский, со своим вечным слуховым аппаратом, возился с какими-то проводами. Они даже не заметили моего появления, пока я не постучал тростью по металлическому штативу.

— Ваше сиятельство! — Менделеев вскочил, смахивая со лба седые пряди. — Мы как раз…

— Я знаю, Дмитрий Иванович. — Я снял перчатки, подойдя к столу. — Показывайте, что у вас есть.

Циолковский разложил передо мной чертежи. Его руки дрожали — не от страха, а от возбуждения.

— Вот схема цепной реакции. Если мы сможем контролировать процесс деления ядер…

— Сколько? — прервал его я.

— Пять килограммов урана двести тридцать пять дадут энергию, равную… — Менделеев начал что-то вычислять.

— Я спрашиваю не о формулах, господа. Когда будет готова бомба?

В комнате повисла тишина. Даже дождь за окном будто притих.

— Год, — наконец сказал Циолковский. — Может, полтора, но, ваше сиятельство, вы понимаете…

Я покачал головой.

— Может статься, что у нас не будет полутора лет! Пруссаки уже на пороге открытия. Об этом свидетельствует то, что их пресса перестала писать об этом. — Я развернул перед учеными свежий номер «The Times». — «Перспективы применения атомной энергии»… Англичане вкладывают миллионы в свои исследования, но раз уж появляются такие статьи, до практического результата им еще далеко… Так что, работайте, господа! Россия на вас надеется. Царь на вас рассчитывает. Я в вас верю. Любые ресурсы. Любые люди. Одно условие, самое позднее — к марту должны быть все расчеты по критической массе. При этом я буду вынужден разделить вас, господа. Дмитрий Иванович останется здесь, в Петербурге, а вам, Константин Эдуардович, придется отправиться на Урал. Там сейчас создается закрытый институт по ядерным исследованиям. Строится завод по обогащению урана и испытательный полигон.

— Я готов! — откликнулся Циолковский.

— Простите, что приходится отрывать вас от семьи, от работ по конструированию цельнометаллического дирижабля, но нам необходимо опередить западноевропейские державы в области атомной энергии. Ведь если пруссаки или, хуже того, англичане первыми создадут атомную бомбу, можно не сомневаться — против кого они ее применят в первую очередь. Собирайтесь, Константин Эдуардович, отправиться нужно будет уже завтра. У вас, Дмитрий Иванович, помимо работы над нашим «Прометеем», будет еще одна роль, но о ней мы поговорим позже.

Наши геополитические соперники не могли не понимать, что в Российской империи ведутся аналогичные исследования, а глухое молчание в отечественной прессе лишь подтверждало эту догадку.

Поэтому мы с Менделеевым разыграли целый спектакль. Пресс-конференции о — новых источниках энергии. Публикации в научных журналах и популярных журналах. Всюду писалось, что мы работаем над некими «атомными машинами».

Дмитрий Иванович по моему заказу разработал даже вполне убедительные схемы таких машин, а иллюстратор «Электрической жизни», художник Фитингоф, сын давно умершего министра финансов, которые так и не узнал, что был разоблачен, как предатель, нарисовал их для прессы — танки, самолеты, корабли.

Во время визитов ко мне, Менделеев показывал настоящие расчеты и схемы.

— Вот схема бомбы, — говорил он, разворачивая чертежи. — Вот примерные последствия взрыва… Ударная волна, световое излучение… Радиус поражения — пять верст.

Это было то, что нужно. Можно было дать команду на изготовление «Факела», так мы решили назвать нашего атомного первенца. И наконец, 15 мая я получил депешу. Всего три слова: «Факел» готов к испытанию'.

Я выехал на Урал немедленно. Литерный мчался без остановок. Хотя состав ничем не выделялся среди обычных пассажирских. Если не считать того, что ему всюду давали зеленый свет, пропуская в первую очередь. Тверь, Москва, Владимир, Казань — поезд шел на Восток.

Полигон встретил меня грязью и холодным ветром. Вокруг на десятки верст ни одного поселения. Только — тайга и каменистые осыпи. Циолковский, похудевший, с лихорадочным блеском в глазах, указал на вышку в полутора верстах от места, где мы с ним остановились.

— Изделие уже смонтировано, — сказал он, — но кабели пока что не подключены. Завтра все еще раз перепроверим. И будем ждать вашего приказа, Алексей Петрович.

— Прежде всего — безопасность участников испытаний, — сказал я. — Я привез новейшие костюмы химической и радиационной защиты и счетчики Вернадского. Каждый из сотрудников на полигоне должен быть снабжен ими. Без исключения. Кроме того, еще раз проверьте пункты дезактивации. И пусть госпиталь в Полыни находится в состоянии полной готовности.

Полынью был назван город, который находился в трехстах верстах от полигона. Разумеется — в честь Звезды Полынь из «Откровения Иоанна Богослова», а не горькой травы, известной также под названием чернобыль.

Эпилог

Холодное утро встретило нас серым туманом. На полигоне спешно завершали строительство городка — два десятка домов, в том числе — и каменных. В сараях — скот, зараженный сибирской язвой. Вокруг — два ряда колючей проволоки, а по дальнему периметру — блокпосты. И никаких случайных свидетелей.

Циолковский вышел мне навстречу. За сутки он словно постарел на десять лет — глаза красные от бессонницы, пальцы в ожогах от работы с ураном.

— Все готово, — его голос звучал хрипло. — Кабели подключены.

Я посмотрел в сторону бетонного бункера, который находился в семи верстах от эпицентра.

— Вы уверены, что изделие сработает?

Константин Эдуардович усмехнулся:

— Нет. Никто не может быть в этом уверен, пока это… не произойдет.

— С полигона всех убрать. Я буду наблюдать из бункера. Вместе с вами.

С этими словами я направился к вездеходу на танковом шасси. Корпус его был обшит свинцовыми пластинами. Тяжело переваливаясь на неровностях уже изрядно разбитой дороги, вездеход доставил нас к глубокой бетонированной траншее, что вела к дверям.

По ней, мы спустились в бункер. Толстенные бетонные стены, крошечные смотровые амбразуры с затемненными стеклами. На столе — пульт управления. На стенах — шкалы приборов, которые должны будут зарегистрировать перепад давления, сейсмическую активность и уровень радиации.

Заквакал полевой телефон. Циолковский взял трубку. Выслушал. Повернулся ко мне.

— Персонал полигона эвакуирован, ваше сиятельство.

Я кивнул.

— Начинайте.

Он кивнул. Включил микрофон. Его голос, усиленный громкоговорителями, полетел над полигоном:

— Внимание, начинается проведение испытания. Напоминаю, находится в зоне смертельно опасно. Если вы остались в ней, немедленно воспользуйтесь защитными траншеями. Даю отсчет с девяти до ноля… Девять, восемь, семь…

Даже сквозь стены снаружи донесся душераздирающий вой сирены. Палец человека, который приехал в столицу Империи, чтобы строить дирижабли, а теперь возглавляет испытание атомной бомбы, чуть подрагивал над кнопкой.

— Шесть, пять, четыре…

Я надел поверх защитного шлема с забралом из освинцованного стекла, беспросветно черные очки. Подошел к одной из амбразур.

— Три, два, один, ноль! Пуск!

Вспышка в полной тишине. Даже через темные стекла он резал глаза, как будто кто-то поджег само солнце. Я инстинктивно зажмурился, но ослепительная белизна прожгла веки. А потом пришла ударная волна, грохот которой поглотил все иные звуки.

Бункер содрогнулся, будто по нему ударил гигантский молот. Стекла амбразур треснули, с потолка посыпалась пыль. Где-то далеко, за толщей бетона, ревел ветер, вырывающий деревья с корнями.

Я открыл глаза. На горизонте, там, где секунду назад была вышка с бомбой, теперь поднимался столб огня. Он рос с каждой секундой, превращаясь в гигантский гриб, черный, маслянистый, уродливо-прекрасный. Его верхушка уже касалась пылающих облаков.

Я снял очки. Циолковский — тоже. Его трясло.

— Боже, Алексей Петрович, что мы с вами сотворили⁈

Я не ответил. В мозгу у меня все еще пылало новое солнце, огненным столбом пожирающее небо. Я думал только об одном — не сделай мы этого, такое «солнце» могло бы взойти над Санкт-Петербургом, Москвой, Екатеринославом. Теперь мы будем диктовать условия.

Мы молча ехали обратно. Циолковский не мог говорить — потерял голос от потрясения. Я смотрел в узкое оконце вездехода, где закатное солнце пробивалось сквозь пепельное небо.

В Петербурге меня ждал Седов.

— Ну что, ваше сиятельство? — спросил он.

Я достал из портфеля пачку фотографий, сделанных сразу после взрыва. На ней — выжженная земля, черное небо и этот гриб, нависший над миром, как тень будущего.

— Разошлите это всем посольствам. Без комментариев.

Он взял фото, побледнел, но кивнул.

— А что дальше?

Я подошел к окну. Где-то там, за тысячу верст, Берлин, Париж, Лондон еще не знали, что недавно родилось на Урале, но скоро узнают.

— Дальше, Степан Варахасьевич, они будут говорить с нами иначе.

Через неделю кайзер Вильгельм отменил военные маневры у нашей границы. Через месяц английский флот ушел из Балтики. Меня же тревожили иные мысли. Я думал о своих детях и внуках.

Петр Алексеевич Шабарин водил на ледоколе «Святогор» полярные конвои и очень ждал появления ходового атомного реактора. Ведь «атомные машины» не просто придумка для отвода глаз.

Алексей Алексеевич Шабарин в Ракетном институте, под началом старика Константинова, работает над новыми сверхмощными ракетами, мечтая достичь мировых пространств. Ведь та первая «бегущая звездочка» была лишь случайностью и мелькала в небе недолго.

Елизавета Алексеевна Шабарина занимается медицинскими исследованиями, мечтая спасти человечество от всех тяжелых заболеваний разом. Пирогов был ее первым наставником.

Елизавета Дмитриевна нянчит трех внуков — Мишеньку, Алешеньку и Сашеньку. Она у меня все такая же красавица. А я для нее — надеюсь — хороший муж, несмотря на вечную свою занятость. И вообще — я счастлив. Достиг больше, чем ожидал. И век XIX в этой версии истории стал для меня родным.

Друзья, цикл о Барине Шабарине завершен! Если вам понравился цикл — напишите в комментариях к первой книги свои впечатления!

Ну а мы готовы предложить вам нашу новинку:

1682 г. Вокруг произвол и беззаконие. Стрелецкий бунт? Не можешь предотвратить — возглавь! Но на своих условиях. Лично воспитаю Петра — или погибну снова

https://author.today/reader/475541/4451330