Барин-Шабарин 9

Глава 19

Тяжелые бархатные шторы в ресторане Шустова поглощали уличный шум, создавая атмосферу камерности. Электрические лампы в бронзовых канделябрах отбрасывали теплый свет на скатерти из дамасского полотна.

Коньяк «Шустова» золотился в хрустальных бокалах, играя янтарными бликами на полированной поверхности стола. Я медленно вращал бокал, наблюдая, как густая жидкость оставляет потеки на стенках.

— Господа, — начал я, отставляя бокал, — вы оба прекрасно понимаете, что мощь современной России зиждется не только на штыках и пушках. Наши броненосцы с комбинированными двигателями, ракеты Константинова, самолеты Можайского, заводы, где собирают механизмы, о которых Европа пока только мечтает…

Менделеев отложил вилку, его проницательные глаза заинтересованно блеснули. Циолковский, человек явно застенчивый, неожиданно выпрямился в кресле, его слуховой аппарат издал тихое жужжание, будто реагируя на изменение атмосферы.

— Но есть вещи, — продолжал я, понижая голос, — которые беспокоят меня куда больше, чем весь британский флот, вместе взятый.

Из внутреннего кармана сюртука я извлек небольшой металлический цилиндр, положил его на белую скатерть между блюдами с паштетом из рябчиков и фуа-гра.

— Обратите внимание, — провел я пальцем по гладкой поверхности. — Новый сплав. Легче алюминия почти на треть, но по прочности превосходит лучшие марки стали.

Циолковский потянулся к образцу дрожащей рукой, но я легким движением прикрыл его ладонью.

— Подождите, Константин Эдуардович. Сначала нужно понять, для чего он предназначен.

Менделеев, привыкший к моим театральным паузам, лишь усмехнулся в густые усы:

— Алексей Петрович, вы как всегда загадочны. Не томите!

Я отхлебнул коньяку, давая себе время собраться с мыслями.

— Представьте снаряд, — начал я, чертя пальцем в воздухе. — Длиной около пяти метров. Диаметром… ну, скажем, восемьдесят сантиметров. Внутри — не порох, не динамит, не пироксилин. Нечто принципиально иное.

Менделеев вдруг выпрямился, его глаза расширились:

— Вы говорите о расщеплении материи? О тех самых теоретических выкладках, что обсуждались на закрытом заседании Физического общества?

Я лишь многозначительно улыбнулся:

— Я говорю о том, что один такой снаряд, упав, скажем, на Лондон, оставит от него лишь выжженную пустыню.

Тишина повисла настолько плотная, что стало слышно, как за окном скрипят полозья проезжающих саней. Даже официанты у стойки замерли, словно инстинктивно почуяв, что за шабаринским столиком происходит нечто важное.

Циолковский побледнел так, что стал похож на привидение. Его губы беззвучно шевелились, будто он производил какие-то расчеты в уме. Менделеев первым нарушил молчание. Он снял пенсне и принялся нервно протирать стекла шелковым платком:

— Теоретически… да, это возможно, но практическая реализация… Для этого нужны колоссальные вычислительные мощности, новые методы очистки материалов…

— Вот предварительные расчеты, — перебил я, доставая из портфеля папку с документами. — Энергетический выход… Схема цепной реакции. Вот наброски центрифуг для обогащения…

Дмитрий Иванович схватил бумаги с жадностью, которая меня несколько удивила. Его глаза бегали по формулам, пальцы дрожали, перелистывая страницы.

— Боже правый… Это… Это же переворот в физике!

Циолковский наконец нашел голос:

— Неужели кто-то уже ставил опыты в лаборатории?

Я медленно покачал головой:

— Пока человечество не доросло до этого, но это не повод не начать работу.

Менделеев отложил бумаги и уставился на меня:

— Алексей Петрович, вы понимаете, что хотите создать? Это оружие, которое может уничтожить саму планету!

— Именно поэтому оно должно быть сначала у нас, — холодно ответил я. — Потому что если его создадут другие…

Я не стал договаривать. По лицам ученых было видно, что они все поняли. Хотя — не все, конечно. Откуда им было знать, что изменив ход истории, я невольно вызвал к жизни то, что казалось невозможным в XIX веке. Скачкообразный рост науки.

Циолковский вдруг оживился:

— А если… если использовать эту энергию в мирных целях? Представьте электростанции, корабли…

— Время для этого придет, — кивнул я, — но сначала нужно обеспечить безопасность.

Я снова наполнил бокалы. Золотистая жидкость искрилась в свете ламп.

— За Россию, господа. И за науку, которая сделает ее неуязвимой.

Менделеев тяжело вздохнул, но бокал поднял. Циолковский все еще выглядел потрясенным, но его рука с бокалом была тверда.

— Мы… обсудим ваше предложение, — осторожно сказал Дмитрий Иванович.

— У вас есть три месяца на принятие решения, — вставая, ответил я. — Обед, кстати, действительно превосходный. Особенно рекомендую трюфели — их только вчера доставили из Перигора.

В дверях я обернулся:

— Одно забыл сказать. Все, что вы здесь услышали, составляет государственную тайну высшей категории. Вы понимаете, что это значит.

Не дожидаясь ответа, я вышел в холодный декабрьский вечер. Мотор уже ждал меня у подъезда. Лизонька, конечно, будет ворчать, что я задержался, но этот ужин мог изменить будущее России. И, возможно, всего мира.

Ксения Павловна провела Епифания в небольшую столовую, где накрытый стол ломился от яств. Серебряные приборы, хрустальные бокалы, фарфор с тончайшей росписью — все это заставило вора-неудачника почувствовать себя еще более грязным и неуместным, несмотря на свежую одежду.

— Садитесь, — девушка указала на стул. — Вам нужно набраться сил.

Раскольников, не дожидаясь повторного приглашения, набросился на еду. Жирный кусок ростбифа исчез за его плохими зубами за несколько секунд.

— Ты… ты не будешь со мной? — пробормотал он, поглядывая на декольте Ксении.

Девушка холодно улыбнулась:

— Моя обязанность — следить, чтобы вы поели. Не более.

Она налила ему в бокал красного вина. Епифаний выпил залпом, даже не почувствовав вкуса.

После ужина Ксения повела его по длинному коридору.

— Здесь вы будете жить.

Она открыла дверь в небольшую, но уютную комнату. Кровать с шелковым бельем, письменный стол, даже книжный шкаф. Но что больше всего поразило Раскольникова — на стене висел портрет.

Молодой мужчина в мундире. Его лицо…

— Это… это же я! — прошептал он.

— Не вы, — поправила Ксения. — Канцлер Российской империи Алексей Петрович Шабарин. Тридцать лет назад.

Епифаний подошел ближе. Сходство было поразительным — те же острые скулы, тот же разрез глаз, даже родинка на левой щеке.

— Так вот что задумал старик… — пробормотал он.

— С завтрашнего дня начинаются ваши уроки, — сказала Ксения, поворачиваясь к двери. — Спите. Утро будет ранним.

Его разбудили на рассвете. В комнату вошел незнакомец в строгом костюме — сухой, подтянутый, с холодными глазами.

— Вставать.

Раскольников протер глаза:

— А ты кто такой?

— Ваш учитель. Зовите меня просто — Сергей Иванович.

Он бросил на кровать пачку бумаг.

— Это биография Шабарина. Учи. Наизусть.

Епифаний застонал:

— Да я в жизни столько не читал!

Сергей Иванович хладнокровно достал револьвер:

— Или читаете. Или пуля в лоб. Выбор за вами.

К вечеру, когда Раскольников уже не путал даты и места службы Шабарина, его снова привели в Фиолетовую гостиную.

Старик сидел в своем кресле, наблюдая за ним.

— Ну что, сынок, как успехи? — прохрипела его труба.

Епифаний зло сверкнул глазами:

— Да зачем вам все это? Что вы задумали?

Лопухин медленно улыбнулся. Его механический голос прозвучал особенно зловеще:

— Через месяц бал в Особом комитете. Там обязательно будет Шабарин. И там он встретит своего «внебрачного сына», о существовании которого даже не подозревает.

— А потом?

— А потом… — старик сделал паузу, — ты убьешь его. За хорошие деньги и возможность уехать за границу.

Ночью Раскольников ворочался на белых простынях. Мысли путались. С одной стороны — деньги, свобода, возможно, даже эта красавица Ксения в награду. С другой… Епифаний встал и подошел к портрету.

— Что ты им сделал плохого? — прошептал он изображению Шабарина.

И вдруг заметил то, чего не видел днем — в углу портрета была надпись:

«Спасибо за сына. А. П. Ш.»

Раскольников отшатнулся. Что за чертовщина? Утром, когда Сергей Иванович снова пришел с очередной порцией уроков, Епифаний рискнул спросить:

— А что… что будет со мною, если я откажусь?

Учитель замер. Затем неожиданно улыбнулся:

— Умный вопрос.

Он огляделся и тихо сказал:

— Если хочешь выжить — играй по их правилам. Но запомни — у каждого свои планы.

И выйдя, оставил Раскольникова в полном смятении.

Мотор мягко покачивался на неровностях петербургской мостовой, скрипя рессорами рассекая фарами струи декабрьского снега. Я прикрыл глаза, пытаясь упорядочить впечатления от встречи.

Коньяк «Шустова» оставил во рту терпкое послевкусие, смешавшееся с металлическим привкусом тревоги. В ушах еще звучали голоса ученых — взволнованный бас Менделеева и тихий, но твердый голос Циолковского. Справятся ли они?

Мой палец нервно выстукивал ритм на кожаном подлокотнике. Менделеев — человек государственного ума, он понимает необходимость, но Циолковский… Мальчишка еще… В его глазах, когда я говорил о разрушительной силе, читался настоящий ужас. Не просто страх, а тот самый первобытный ужас человека, неожиданно заглянувшего в бездну и осознавшего, какие демоны могут оттуда вырваться.

Резкий поворот на Мойке заставил меня открыть глаза. Фонари мелькали за запотевшим стеклом, отбрасывая полосатые тени на кожаную обивку салона. В окне мелькнуло здание Главного штаба — его колонны казались сейчас особенно мрачными под тяжелыми снежными шапками.

Когда карета наконец остановилась у подъезда особняка, я сразу понял — что-то не так. Обычно в этот час дом погружался в тишину, но сейчас в окнах первого этажа горел свет, а у парадного стояла знакомая фигура.

На ступенях, кутаясь в шинель, топтался Седов. Теперь уже полностью оправдывая свою фамилию. Его обычно бесстрастное лицо было напряжено, а пальцы нервно перебирали рукоять карманного револьвера.

— Ваше сиятельство, — он сделал шаг вперед, снег хрустнул под сапогами, — произошло непредвиденное.

Я молча кивнул, чувствуя, как холодный декабрьский воздух заползает под воротник. Внутри все сжалось — Седов не стал бы ждать меня под дверью из-за пустяков.

— В кабинете, — коротко бросил я, снимая перчатки.

Кабинет был освещен лишь настольной лампой с зеленым абажуром, отбрасывающей тревожные тени на стены. На полированном столе лежала телеграфная лента — я сразу заметил, что бумага смята в нескольких местах, будто ее сжимали в кулаке.

— Полчаса назад, — Седов положил передо мной листок, его голос звучал неестественно ровно, — от нашего берлинского резидента.

Я пробежал глазами текст. Пальцы сами собой сжали бумагу, превращая аккуратные строчки в неразборчивый хаос.

— Черт возьми…

Прусские физики Шумахер и Вейль опубликовали в «Анналах физики» работу «О выделении энергии при ядерных превращениях». Пока только теоретические выкладки, но…

Седов кивнул, его глаза в полумраке казались совсем черными:

— «Щит» перехватил письмо Вейля к Круксу в Лондон. В нем они просили денег на эксперименты. И что хуже всего — британское Адмиралтейство уже выделило средства.

Я резко встал, подойдя к окну. За снежной пеленой угадывались огни города — где-то там, за этой мирной картиной, уже начиналась новая гонка, о которой пока знали лишь единицы.

— Сколько у нас времени?

Седов тяжело вздохнул:

— По словам экспертов — месяц до того, как все исследования на эту тему ТАМ полностью засекретят. Максимум два. Если пруссаки получат достаточное финансирование…

Я повернулся к Седову, резким движением распахнув шторы. Прижался лбом к холодному стеклу — нужно было остудить пылающую голову. А я ходил вокруг да около. Все думал, не рано ли?.. А европейцы так не думали…

— Два распоряжения. Первое — прикомандировать нового сотрудника по фамилии Циолковский к Особой группе ИИПНТа. Обеспечить допуск к проекту «Прометей».

— А Менделеев?

— Он присоединится позже. Сначала нужно…

В дверь постучали. Вошел камердинер с серебряным подносом — на нем лежала телеграмма в казенном конверте с императорским вензелем.

— Из Царского Села, ваше сиятельство. Курьер ждет ответа.

Я вскрыл конверт. Всего три слова:

«Завтра в девять. Александр»

Бумага упала в камин, мгновенно вспыхнув синим пламенем.

— Второе распоряжение, — сказал я, наблюдая, как пепел кружится в тяге, — к утру подготовьте все документы по проекту «Прометей». Полный комплект. Государь пожелал, чтобы я доложил лично.

Кабинет опустел. Я остался один с графином армянского коньяка и тяжелыми, как свинец, мыслями. На столе передо мной лежали два документа, освещенные дрожащим светом камина.

Последние расчеты Константинова по многоступенчатым ракетам — эти листы были испещрены пометками, некоторые формулы подчеркнуты красным — и запечатанный лаковым сургучом отчет о последнем опыте в лаборатории Особой группы — я знал его содержание наизусть: «При насыщении опытного образца веществом „Икс“ наблюдается интенсивное свечение. Возможно, это эффекты, предшествующие цепной реакции…»

Я налил коньяку, наблюдая, как янтарная жидкость играет в бокале. За окном начался настоящий снегопад — крупные хлопья кружились в свете фонарей, словно пытались замести все следы.

Где-то там, в ночи, ученые делали свой выбор. Шпионы передавали секреты. История переворачивала новую страницу. Завтра мне предстоит убедить самого могущественного человека империи, что мы должны сделать первый шаг в эту бездну. Что только так можно опередить других. Что иногда, чтобы спасти мир, нужно создать оружие, способное его уничтожить.

Я допил коньяк и потушил лампу. В темноте отчетливо проступили цифры на циферблате каминных часов — три ночи. Ночь действительно обещала быть долгой.

За окном где-то завыла метель, словно предвещая бурю, которая грядет не только над Петербургом, но и над всем миром. А я сидел в темноте, размышляя о том, станет ли завтрашний день началом новой эры — или началом конца этой версии истории.

Костяшки пальцев Епифания побелели, сжимая фарфоровую чашку. Чай расплескался по блюдцу, оставляя коричневые пятна на скатерти.

— Не хватайте, а бережно поднимайте! — резко одернула его Ксения Павловна, хлопнув линейкой по запястью. — Вы должны двигаться как аристократ, а не как голодный шакал!

Ефим, стоявший у двери, фыркнул. Его массивные плечи дрожали от сдерживаемого смеха.

— Опять! — девушка раздраженно тряхнула каштановыми локонами.

Раскольников стиснул зубы. Три недели в этом золотом плену превратились в ад. Утро начиналось с уроков французского — гортанные звуки резали слух. Затем танцы — его ноги в дорогих туфлях натерли мозоли от бесконечных поклонов и па. После обеда — фехтование. Сергей Иванович нещадно колол его рапирой, оставляя на теле багровые метки.

— Вы должны быть безупречны, — каждый день бубнил учитель. — Одна ошибка — и вас разоблачат.

Ночью Епифаний снова встал перед злополучным портретом. Надпись «Спасибо за сына» не давала покоя. Вчера, пока Ксения отлучилась, он рискнул осмотреть раму. За холстом оказался конверт. Дрожащими пальцами он достал пожелтевший лист:

«Алексей, прости старика. Твой мальчик жив. Когда придет время — верну его тебе. В. И. Л.» Дата — 1865 год.

— Ничего не понимаю… — прошептал Раскольников, пряча письмо обратно.

На четвертой неделе подготовки Епифания ввели прежде в запретную зону — библиотеку и архив Лопухина.

— Здесь собраны все речи Шабарина, — провела рукой по корешкам Ксения. — Вы должны знать их наизусть.

Она достала томик в кожаном переплете:

— Особенно это. «О будущем России». Ваша любимая книга.

Раскольников машинально открыл ее. На титульном листе — дарственная надпись:

«Дорогому Владимиру Ильичу в знак старой дружбы. А. П. Ш.»

— Они были друзьями? — не удержался он.

Ксения резко захлопнула книгу:

— Не ваше дело!

Однако в ее глазах мелькнуло что-то странное — почти… сочувствие? Ровно в полночь Епифания разбудил Ефим.

— Хозяин зовет.

Фиолетовая гостиная была освещена теперь электрическими лампами. Лопухин сидел в центре, обставленный медицинскими приборами.

— Подойди ближе, — проскрипел механический голос.

Старик протянул ему фотографию:

— Узнаешь?

Епифаний едва сдержал возглас. На снимке — он сам в роскошном костюме, обнимающий Ксению.

— Это…

— Фотомонтаж, — усмехнулся Лопухин. — Новейшая технология. Так мы создадим твою биографию.

Он нажал кнопку на подлокотнике. Из тени вышел человек в белом халате.

— Доктор внесет небольшие коррективы в твою внешность. Для полного сходства.

Раскольников очнулся в поту. Лицо горело, будто его опалили огнем. В зеркале отразился незнакомец — с чуть более высокими скулами, идеально ровным носом…

— Родинку добавим позже, — раздался голос доктора.

Ксения молча подавала ему инструменты. Ее пальцы дрожали.

— Зачем вам все это? — хрипло спросил Епифаний. — Вы же были друзьями!

Лопухин внезапно оживился. Его настоящий голос, хриплый и сломанный, прорвался наружу:

— Он отнял у меня ВСЕ! Карьеру! Семью! Даже…

Старик схватился за горло, где торчала дыхательная трубка.

— Ты не понимаешь, каково это — тридцать лет ждать мести!

Когда все вышли, Ксения неожиданно осталась.

— Слушай внимательно, — прошептала она. — Завтра тебя повезут на генеральную репетицию. Там будет шанс сбежать.

Раскольников остолбенел:

— Ты… предаешь хозяина?

— Я спасаю Россию, — в ее глазах горела странная решимость. — Шабарин нужен стране. А ты…

Она провела пальцем по его изуродованному лицу:

— Ты просто пешка в этой игре.

Утро встретило Епифания неожиданной тишиной. Вместо обычной суеты — в доме царило странное затишье. Из окна своей комнаты он увидел, как во двор въезжает закрытый экипаж.

— Готовься, — вошла Ксения. — Сегодня твой выход.

Она протянула ему маленький кинжал, искусно спрятанный в трости.

— Лопухин хочет, чтобы ты убил его этим. Не сегодня — потом.

Раскольников взял оружие. В голове стучало: «Бежать? Убить? Или…» Он посмотрел на портрет Шабарина. Своего возможного отца. Экипаж тронулся. Ксения сидела напротив, нервно теребя складки платья.

— Кто ты на самом деле? — спросил Епифаний.

Девушка устало улыбнулась:

— Не важно. Тебе важнее знать, что никогда наш хозяин и граф Шабарин друзьями не были. — Она наклонилась ближе: — Однако главная тайна в другом… Ты действительно можешь быть его сыном.

Экипаж резко качнулся, выезжая на Невский проспект. Голова Раскольникова шла кругом, а где-то впереди уже виднелись огни комитетского дворца. Игра входила в решающую фазу.