Барин-Шабарин 9

Глава 18

Зимой в Петербурге смеркается рано. Вытягиваются вдоль улиц и набережных золотые цепочки фонарей Яблочкова. Снежинки сверкают в их лучах и тают вблизи горячих стеклянных шаров. По сравнению с Имперской столицей, Лондон, Париж, Нью-Йорк, которые все еще освещаются газовыми фонарями, непроглядные трущобы. Да ведь и впрямь — трущобы. Заваленные конским навозом улицы, темные личности, обирающие прохожих, уличные девки, бесстыдно выставляющие свои траченные прелести напоказ. Я знаю, приходилось бывать.

Ничего общего с Санкт-Петербургом. Конные экипажи еще допускаются на его магистрали, но извозчики их обязаны убирать навоз самостоятельно, иначе владельцам экипажей придется уплатить серьезный штраф. Что касается воров и проституток, то они, разумеется, еще имеются в нашей столице, но Департамент полиции довольно эффективно их подчищает. А если учесть, что уровень жизни в государстве растет, то и желающих заниматься постыдным промыслом становится все меньше.

Пробежал по Невскому трамвай, сыпля искрами из-под токосъемников. Я машинально сделал пометку в бюваре — обратить внимание Транспортного комитета на качество проводов электрической трамвайной сети. В обе стороны проспекта тарахтели «моторы» Товарищества «Руссо-Балт». С каждым годом их становится все больше и недалеко то время, когда придется озаботиться проблемой дорожных пробок. Впрочем, они уже кое-где возникают, особенно — после того, как в Питере стали прокладывать первую очередь метрополитена.

Построим, разгрузим улицы. Петербуржцы и гости столицы смогут беспрепятственно проезжать от Николаевского до Царскосельского вокзала, выходя на поверхность лишь на нескольких промежуточных станциях. И будут в нашем питерском метро вагоны тягать не паровозы, как в Лондоне, а электрические локомотивы. Правда, для этого придется построить электростанцию более мощную, нежели воздвигнутые «Обществом электрического освещения» ЦЭС-1 и ЦЭС-2.

Навести Дмитрия Ивановича на мысль на проведение изысканий в области использования в практическом плане радиоактивных элементов? Он же сам утверждает, что топить печи углем и нефтью все равно, что — ассигнациями. И пусть возьмет в свой Химический институт студента по фамилии Вернадский, ибо почвоведение, которым тот увлекся под влиянием Докучаева, конечно, наука важная, но энергетика будущего важнее. Хотя я не прав — все важно.

Мысли мои привычно, я бы даже сказал — с удовольствием сползли с иных государственных забот на научно-технические проблемы. На сегодня у меня намечена встреча с Циолковским. Я вызвал этого молодого учителя из Боровска не любопытства ради. Империи весьма пригодятся цельнометаллические дирижабли. Я уже договорился с Воздухоплавательным комитетом о предоставлении ему квартиры в столице. Пока будет работать в их мастерских. А там создадим отдельное конструкторское бюро.

Посмотрел на часы. Через тридцать минут, Константин Эдуардович должен войти в мой кабинет. Вот так запросто — лакей бесшумно отворит двери и войдет будущее. Причем — весьма отдаленное. И не просто — будущее. Грядущая военная мощь Империи. Дирижабли — это только начало. У Менделеева уже работают над опытными образцами топливных смесей. Генерал Константинов дорабатывает конструкцию своих боевых ракет, но мне стоило труда убедить его, что они могут быть гораздо более крупными, летать намного дальше и нести заряд, куда мощнее нынешнего.

Странно, вот уже почти тридцать лет я у власти, а люди — чиновники, предприниматели, ученые, инженеры — все никак не могут перестать удивляться «внезапности» возникновения моих новаций. Разумеется, им невдомек, что я черпаю свои идеи уже даже не из будущего, а из параллельного исторического процесса. Заимствуя их, как и песни, я никому не причиняю вреда, ибо этот мир уже пошел по иному пути. Увы, далеко не все рады переменам в России и в мире.

Западная пресса, в присущей ей беспардонной манере, именует меня Диктатором или даже — Тираном. Я не возражаю, хотя официально именуюсь Канцлером Российской Империи. Правит по-прежнему император Александр II, которого, созданная мною Тайная служба, уже уберегла от нескольких покушений. И нити всех из них ведут в Лондон. Это установлено точно. Случается, что покушаются и на меня. Поэтому я полагаюсь не только на свою охрану, но и на собственную физическую подготовку. Так что — пусть клевещут.

Раздался телефонный звонок. Я взял трубку.

— Ваше высокопревосходительство, — пролепетал секретарь, — звонок от Елизаветы Дмитриевны.

— Соединяй!

— Добрый вечер, милый! — послышался в трубке голос супруги. — Работаешь?

— Здравствуй, милая. Как всегда.

— К ужину тебя ждать?

— Нет. Увы. Пообедаю в ресторации Шустова.

— Надеюсь, не в обществе очаровательной блондинки?

Вопрос был задан в шутливом тоне, но я-то знал как болезненно реагирует Лиза на разные, распускаемые клеветниками грязные слухи. Не то что бы они были совершенно беспочвенны, но это не их, болтунов, собачье дело.

— Даже — в обществе двух, — в том же тоне отозвался я. — Одну зовут Дмитрий Иванович, а другого — Константин Эдуардович, если он, конечно, соизволит принять мое приглашение.

— Господина Менделеева знаю, — сказала жена. — А вторая «блондинка» кто?

— Учитель из Боровского городского училища.

— Ты удивительный либерал.

— А лондонская «Times» пишет, что — деспот.

— И я с нею совершенно согласна, — вздохнула Лиза. — Только деспот может лишить меня своего общества в такой дивный вечер.

— Но — не в ночь.

— Безобразник! — воскликнула супруга. — Нас, наверняка, слушают все барышни Телефонной станции!

— Я им уши откручу, — пообещал я и мне послышалось, как в трубке кто-то хихикнул.

И это была точно не Елизавета Дмитриевна Шабарина.

Раскольников весьма гордился своей деланной фамилией, считая себя похожим на героя популярного романа Достоевского. И хотя по пашпорту он был Епифаний, именовал себя исключительно Родионом. Начитанные курсистки, выпучив глазенки, неизменно интересовались: «Тот самый!» и самозванец многозначительно кивал. После этого, каждая третья из них добровольно выскальзывала из панталон. Извергаясь в лоно очередной поклонницы творчества Федора Михайловича, Раскольников удовлетворенно рычал:

— Тварь ли я дрожащая или право имею?

На самом деле, Епифаний не был ни студентом, ни петербуржским жителем. В блистательную имперскую столицу он приехал впервые. И выйдя из вагона третьего класса на платформу Николаевского вокзала, был потрясен шумом, толчеей, исполинскими закопченными остекленными сводами, под которые паровоз втащил пассажирский состав. По платформе бродили здоровенные извозчики, надеясь приманить седоков предложениями типа: «Кому на беговой!», «Барышня, у меня коляска на резиновом ходу!», «Эй, молодец, мигом домчу!»

Спросом их услуги, похоже, не пользовались. Горожане, возвращавшиеся из деловых или увеселительных поездок, предпочитали взять наемный «мотор», а люд попроще — садился в трамвай. Раскольников тоже ускользнул от назойливых предложений представителей отмирающей профессии. Все равно в кармане у него оставалась всего лишь пара медяков. В дороге он питался милостью сердобольных попутчиков — угощать незнакомых людей в поезде стало излюбленным занятием подданных Российской Империи.

Сунув руки в карманы драной студенческой шинелки, купленной на одесском привозе лет пять назад, и спрятав нос в шерсть погрызенного молью шарфа, Епифаний проскользнул мимо городового, пристально рассматривающего прибывших пассажиров. Лютый северный ветер мгновенно проник к тщедушному тельцу приезжего, у которого, кроме шинели с чужого плеча, шарфа и шляпы, нахлобученной на уши, были только растоптанные сапоги, штаны со штрипками и рубаха. Не считая тонкого, отнюдь не зимнего исподнего.

И хотя мелочи, что брякала в карманах, было жалко, Раскольников все-таки вскочил на подножку отъезжающего трамвая. В вагоне было заметно теплее. Протиснувшись на середину площадки, чтобы его окружало как можно больше народу, и вцепившись в свисающую с потолка петлю, Епифаний воровато огляделся. Вообще-то он не считал себя карманником. Некогда в мечтах ему рисовалась какая-нибудь знатная дама, которая увидев его однажды, всплеснет белыми руками, унизанными драгоценными перстнями, и воскликнет:

«Боже мой! Ведь это он! Мой похищенный во младенчестве сын!..».

Такую сцену Раскольников видел как-то в электротеатре. Сироте, подброшенному неизвестной блудницей на крыльцо Воспитательного дома, такие мечты были простительны. Будучи мальчонкой, он с надеждой провожал взглядом каждую хорошо одетую даму, надеясь, что она узнает в нем своего сына, но те, видя тощего, некрасивого пацаненка в приютских обносках, обычно отворачивались. А самые добрые — совали пятак или леденец. Когда Раскольников подрос, его мечты изменились. В своем воображении он овладевал всеми встречными женщинами из хорошего общества, а потом с насмешкой сообщал им, что они совокуплялись с родным своим сыном.

— Господа, оплачиваем проезд! — послышался хриплый простуженный голос.

Раскольников вздрогнул. Рука его, совсем было нырнувшая в карман пассажира в бобриковом пальто, спряталась за спину. Раздвигая проезжающих, к нему двигался кондуктор в черной шинели с надраенными пуговицами, на которых были оттиснуты скрещенные молнии. Деваться было некуда. Придется отдать последние пятаки. А иначе сграбастает за шиворот, держиморда, и сдаст городовому. Питер — это не Ростов-папа и не Одесса-мама, здесь порядки строгие, подзатыльником и пинком под зад не отделаешься.

Епифаний съежился. И вместо того, чтобы выудить деньги из чужого кармана, потянул их из своего. Кондуктор приблизился, дохнув смесью чеснока и сала. Ощупал угрюмым взглядом пассажира, что явно походил на тех типов, о появлении коих каждому государственному либо коммерческому служащему, велено циркуляром Департамента полиции извещать городовых. Безденежный, беспашпортный, безработный. Вытащит в вагоне кошелек у пассажира, а спрос будет с кого?

Трамвай как раз тормознул возле модного архимагаза «Две Лизы». Ни слова не говоря, кондуктор ухватил Раскольникова за воротник и поволок прочь из вагона. Тот и не думал сопротивляться, радуясь, что последние медяки останутся при нем. Под вывеской с изображением торгового знака — две дамочки, одна — в неглиже, а другая одетая с головы до ног во все модное — держиморда остановился, не выпуская взятого в полон приезжего. Потянул из кармана свисток.

Свистнуть не успел. Из соседней подворотни выскочил парень, с размаху воткнул в грудь кондуктора нож, рванул за руку ошеломленного Епифания и потащил за собой. Приезжий снова не стал сопротивляться. Наоборот — мчался со всех ног. Сообразил, что останься он на месте происшествия — точно не миновать ему кутузки. И хорошо еще если убийца оставил на рукояти ножа отпечатки пальцев и государственный присяжный поверенный его, Епифания Федоровича Раскольникова, оправдает. А если — нет?

Когда я представил сотрапезников друг другу, они не стали делать вид, что совсем незнакомы. Тому, что губернский секретарь, двадцативосьмилетний учитель из Боровского городского училища наслышан о знаменитом химике, я не удивился, но вот чтобы — наоборот. Все оказалось просто. Некоторые статьи Циолковского были уже опубликованы Русским физико-химическим обществом и Менделеев их читал. И пока двое ученых обсуждали свои узкоспециальные темы — глуховатый учитель пользовался специальным электрическим слуховым аппаратом — я вполголоса диктовал официанту заказ.

У этих двух ученых мужей я не спрашивал, что они предпочитают на ужин? Вкусы Дмитрия Михайловича я просто знал, а Константин Эдуардович привык к простой пище. Так что никто из них на меня в обиде не будет. Когда накрыли на стол, я все-таки постучал серебряной вилкой по краю тарелки, привлекая их внимания. Оба глянули на меня с некоторым недоумением, словно, только что заметили, что с ними за одним столом сидит канцлер Российской империи. Всего лишь.

— Прошу прощения, господа! Я вам не мешаю?

Провинциал смутился, а столичный ученый развел руками.

— Извините, Алексей Петрович, но вы же знаете нас, ученых. Нам всегда найдется, что обсудить.

— Вот и обсудите. У вас для этого масса времени будет! Ведь господин Циолковский принял мое приглашение возглавить работы по конструированию и строительству цельнометаллического дирижабля.

— В самом деле? — обрадовался директор Химического института. — Ну слава Богу! Давно пора осваивать воздушное пространство не только самолетами.

— Простите, Алексей Петрович, — проговорил будущий пионер русского космоплавания. — Вы сейчас произнесли очень интересную фразу…

— Какую же?

— Вы сказали — «масса времени».

— Ну это лишь речевой оборот.

— А я думаю, что не только оборот, — задумчиво проговорил Циолковский. — Я много думаю об этом в последние месяцы… Эквивалент массы, энергии и времени…

Так. Он мне тут, неровен час, формулу Эйнштейна выдаст — Е равно МС квадрат, за двадцать лет до немецкого физика. Взять что ли салфеточку и набросать ее? Пусть эти светила науки вытаращатся. Нет. Не стану. Зачем у этого стеснительного парня отнимать открытие. Надо только, чтобы и Менделеев заинтересовался. Если эти двое сделают мне к баллистической атомную боеголовку, лет за шестьдесят до Хиросимы, размеры моей благодарности не будут знать границ.

— Так, уважаемые господа ученые, обещайте мне, что вы обязательно обсудите эту идею, а пока давайте уже вкушать эти великолепные блюда, покуда они не остыли и не заветрились.

Судя по тому нетерпению, с каким двое ученых накинулись на фирменные блюда от Шустова, они не столько были голодны, сколько хотели поскорее избавиться от своего высокопоставленного сотрапезника — меня — то есть — и вернуться к своим высокоученым материям. Ладно. Я и не собираюсь долго отнимать у них драгоценное время. Будет неплохо добраться пораньше домой. Чтобы Лизонька не забивала себе голову разными там блондинками.

— А теперь я хотел бы сообщить вам о том, ради чего вас собственно сюда пригласил, господа, — сказал я, разливая по фужерам знаменитый Шустовский коньяк. — Сами понимаете, я человек государственный и блюду прежде всего интересы Империи. Цельнометаллические дирижабли, Константин Эдуардович, и ваши искусственные полимеры, Дмитрий Иванович, мы обязательно сделаем. Однако сейчас речь пойдет о… безопасности нашего государства.

Убийца почтового кондуктора тащил Епифания за собой через проходные дворы, в темную путаницу переулков, пока, наконец, не толкнул дверь, ведущую на черную лестницу. Здесь было темно, хоть глаз выколи, но парень вынул из кармана электрический фонарик.

Раскольников впервые увидел лицо лихоимца. Оно было плоское, рябое, нос пимпочкой. Ухмыльнувшись, рябой указал ему на лестницу. Епифаний принялся покорно подниматься, покуда не уперся в дверь в глухой стене.

— Стукни два раза, опосля еще три, — велел убийца.

Раскольников сделал, как он сказал. Через несколько мгновений дверь отворилась. На черную лестницу дохнуло жилым теплом. Мягкий свет электрических ламп озарял большую прихожую и Епифаний увидел хорошенькую, легкомысленно одетую девушку.

— Входите, — сказал она ему и обратилась к рябому, протянув ассигнацию. — Спасибо, Шмыга. Хозяин тобой доволен.

Тот схватил бумажку, ощерился редкими зубами и исчез. Раскольников переступил порог, чувствуя себя неимоверно грязным в этой роскошной квартире. Девушка смотрела на него с холодным любопытством, как на бродячего кота.

— Меня зовут Ксения Павловна, — сказала она. — С этой минуты вы должны делать все, что я вам скажу.

Епифаний приосанился. Ему нравилось, что им командует такая красавица, хотя он и не понимал, зачем этот Шмыга притащил его в эту квартиру.

— Родион, — соврал он.

— Хорошо, пусть будет — Родион, — кивнула Ксения. — Пройдите вот сюда. — Она показала на одну из дверей, которые выходили в прихожую. — Вымыйтесь, вычистите зубы, побрейтесь. Свою одежду, вплоть до носков и нижнего белья бросьте в ящик, который вы увидите в ванной комнате. Ефим принесет вам все новое и чистое. Хозяин не любит, когда человек неопрятно одет и грязен.

— Слышь, Ксюша, а он кто, это твой хозяин? — совсем осмелев, спросил Раскольников.

— Во-первых, никакой фамилярности. Для вас я только Ксения Павловна. А во-вторых, вы не в том положении, чтобы задавать вопросы.

— А в-третьих, я не просил меня сюда затаскивать, — окрысился гость.

— Ефим! — негромко позвала девушка.

Одна из дверей распахнулась и в прихожую протиснулся здоровенный мужик.

— Проводи гостя в ванную, а когда будет готов — приведи его в Фиолетовую гостиную, — распорядилась Ксения Павловна и удалилась.

Ефим с хрустом стиснул кулаки.

— Ну?

Через полчаса Епифаний, вымытый, выбритый и переодетый во все чистое, был уже в комнате, где все было фиолетовым — обои, портьеры, обивка мягкой мебели. Здесь не было электрического освещения. Свечи в канделябрах источали запах нагретого воска.

Ефим втолкнул Раскольникова в гостиную, закрыл за ним дверь. Гость остался стоять, не зная, куда приткнуться. И тут другая дверь распахнулась и вошла Ксения Павловна, толкая кресло на колесах, в котором сидел старик.

С виду обыкновенный старикан — лысый, как бильярдный шар, укутанный в халат и шлафрок. Вот только на спинке кресла торчало что-то вроде граммофонной трубы, от которой к горлу сидящего тянулась трубка.

— Вот, Владимир Ильич, — заговорила девушка, перед вами тот самый молодой человек, который вам нужен.

Старик кивнул и заговорил. Голос его раздавался не изо рта, а из «граммофонной» трубы, отчего казался механически мертвым:

— Раскольников Епифаний Федорович?

Именовавший себя Родионом, кивнул.

— Воспитанник Нижегородского Воспитательного дома, — продолжал хозяин. — Родители неизвестны. Фамилию взяли из популярного романа, а имя и отчество позаимствовали у надзирателя. — Он покосился на девушку. — Как ты думаешь, Ксюша, похож?

Та вытащила из кармана фартука карточку, внимательно посмотрела на нее, потом — на Епифания, снова на карточку.

— Определенное сходство есть, Владимир Ильич.

— Вот и я так думаю, — откликнулся старик. — Я-то хорошо знал его в молодости. — Он помолчал и опять обратился к Раскольникову: — Как ты думаешь, зачем тебя сюда привели?

Тот шмыгнул носом, проговорил с робкой надеждой:

— Вы нашли моих родителей?

— Стал бы я возиться, — усмехнулся хозяин. — Родители твои какой-нибудь извозчик да уличная девка… Однако по злой насмешке природы, ты оказался наделен сходством с одним весьма значительным лицом. И это мне на руку…

— С каким лицом? — живо заинтересовался Епифаний. — Надеюсь — с князем или графом? А может — с известным ученым или писателем?

— Учись молчать и слушать. — оборвал его калека. — И все узнаешь в свое время.

Раскольников только кивнул.

— Накорми его, Ксюша, покажи комнату, где он будет жить. И с завтрашнего утра приступай к подготовке.

— Подождите меня здесь, — сказала девушка гостю, ошеломленному непонятной переменой в судьбе.

Она выкатила кресло-коляску из Фиолетовой гостиной и вскоре вернулась.

— Идите за мною!

Ксения Павловна пошла вперед. Епифаний поплелся за нею, исподтишка разглядывая ладные ножки, выглядывающие из-под подола слишком короткого платья. Мелкий воришка, выкормыш Воспитательного дома чувствовал себя как нельзя лучше.

Еще бы! Что бы там ни задумал этот безголосый калека, а уже сама возможность проводить время рядом с такой девахой — большая удача. Надо будет улучить минуту и прижать ее в укромном уголке.

«Тварь ли я дрожащая или право имею?»