Барин-Шабарин 8

Глава 7

К ратуше в Старом городе Казимир Вольский, по прозвищу Вихрь, пробрался, когда уже ничего сделать было нельзя. Именно — пробрался, пользуясь своим знанием города — его подвалов, проходных дворов и даже — сточных канав.

Пробиваться туда с оружием было бы самоубийственно. Юзеф Зайончковский первым догадался, что Варшаву взяли не регулярные русские войска, а сравнительно небольшая, хотя и отлично вооруженная и обученная группа военных. Не более полка.

Эта группа пришла по реке, откуда ее никто не ждал. Быстро смяла сопротивление отрядов, охранявших набережную, пробилась к Бельведерскому дворцу и воссоединилась с его гарнизоном. Если бы не эта наглость, у повстанцев были все шансы отстоять столицу.

Теперь об этом поздно было сожалеть. Отряды разрозненны, связи между ними нет. Казаки отлавливают мальчишек-вестовых. Находятся предатели, из варшавских обывателей, которые спасая свою шкуру, сами выдают москалям местоположение защитников города.

И не просто выдают. Стреляют в спину. Вихрь, своим волчьим чутьем, обнаруживал засаду раньше, чем открывалась пальба. Потому он и не пошел вместе с другими командирами восстания. Более того — равнодушно наблюдал издалека, как их убивают.

Юзеф, Хенрик, Яцек сложили головы понапрасну, бросившись на выручку двенадцати повстанцам, приговоренным к смертной казни через повешение каким-то русским офицером, который, видать, застукал их за расправой над русскими солдатами, оказавшимися в плену.

Ему не жалко было своих неглупых и храбрых, но недалеких соратников. Они слишком любили Польшу, чтобы добиться ее победы. Порой позволяли себе благородные, но бессмысленные жесты милосердия. А смерть Зайончковского и вовсе устраивала Казимира.

Теперь Эльжбета вдова. А значит — принадлежит ему безраздельно. В отличие от бездарно погибшего мужа, она еще способна вполне усвоить великолепную и нелегкую науку ненависти и стать боевой подругой Казимира «Вихря» Вольского.

И хотя русские не заметили, как на башне Ратуши появилась фигура одинокого стрелка, который приладил к протезу левой руки специальный кронштейн — подставку для длинноствольного «Шарпса», поделать тот все равно уже ничего не мог.

Стрелять Вихрь не стал. Трезвый расчет подсказал ему, что стоит прозвучать с колокольни хотя бы одному выстрелу, как ее тут же снесут из легких полевых орудий — знаменитых шабаринок — которые москали привезли с собой. Вынул фляжку, отхлебнул.

Рано ему еще умирать. Поэтому он лишь пил и слушал, как там, внизу, на Рыночной площади, офицер в странном зеленом с разводами мундире зачитывает приказ. Рядом, на телеге, стояли двенадцать человек с петлями на шеях.

И среди них Фурия, которая презрительно морщит аристократический нос. Вот уж кто мог бы стать ему боевой подругой, так это пани Замойская. Она не брезглива. Скорее — неразборчива. В том числе и по части утоления похоти. Однако — сердцу не прикажешь.

— … за мятеж против его императорского величества, за истребление мирного русского населения, за издевательство над военнопленными сии поругатели веры православной и богопротивные изменники приговариваются к немедленной смертной казни через повешение…

Выстрел.

Вихрь удивился. Высунулся из-за ребристого выступа кровли, венчающего башню шпиля. Зачитывающий самосочиненный приговор русский удивленно смотрел на другого москаля, который опускал руку с револьвером.

— Отставить казнь, подпоручик Громов, — негромко, но отчетливо произнес тот. — Самосуд отменяется. Все виновные в зверствах над нашими солдатами и мирными жителями получат по заслугам, но в законном порядке. Пленных увести!

Прибывшие с неизвестным офицером казаки принялись стаскивать с телеги поляков, которые не верили своему счастью. Еще бы! Они только что избежали той самой лютой смерти, к которой, ничтоже сумняшеся, приговаривали все москалей и жидов без разбора.

На зрение Вольский никогда не жаловался и сейчас отлично разглядел лицо человека, который пусть ненадолго, но спас от веревки породистую шейку этой шлюхи Замойской. Вихрь испытал нечто вроде катарсиса. Похоже, у него появилась новая цель.

Он бы пристрелил этого «добряка» немедленно, но — во-первых, после этого он может просто не успеть уйти с крыши Ратуши, во-вторых, никогда больше не увидит Эльжбету, а в-третьих, не испытает наслаждения от охоты за москалем, который должен еще пожалеть о своем милосердии.

И потому, не дожидаясь, когда Рыночную площадь перед бывшим дворцом Яблонских заполонят русские солдаты, Вольский начал медленно отползать к люку на крыше, через который он и проник в башню.

Что-то вывалилось у него из кармана и с шуршанием заскользило по черепице. Вихрь оборачиваться не стал. Обнаружат москали, что на крыше Ратуши кто-то есть, и просто не дадут ему уйти живым.

Он даже оставил свой «Шарпс» и подставку для него. Уходить нужно налегке, особенно, когда ты однорук. Нырнув в люк, Вольский замер на верхней площадке спиральной лестницы, по которой поднялся на кровлю Ратуши.

Прислушался. Тихо. По крайней мере — в здание никто пока не ворвался. Стянув сапоги, чтобы не греметь каблуками по чугунным ступеням, Вихрь быстро спустился с башни во внутренние помещения вместилища городской власти.

После того, как я остановил самосуд, на Рыночной площади установилась тишина. Город больше не стрелял. Лишь пожары все еще выбрасывали в варшавское небо клубы черного дыма, но и тот местами рассеивался. Стали слышные людские голоса. Во всяком случае, где-то вдали кричала женщина, зовя кого-то.

Рамзай подошел, хромая.

— Передали депешу по гелиографу в Петербург, — доложил он, по умолчанию признавая мое старшинство. — Ждем ответ.

Я кивнул.

— Распорядитесь, Эдуард Андреевич, чтобы собирали и хоронили убитых. Раненым — оказывали помощь. А пленных — под замок.

— Уже делается, Алексей Петрович, — откликнулся он.

— И еще, — сказал я. — У меня на пароходах передвижные полевые кухни, пусть начинают варить солдатскую кашу с тушенкой. Детей, стариков, женщин — кормить, не взирая на политические взгляды.

Генерал-лейтенант улыбнулся.

— Обязательно исполним, господин вице-канцлер. Заодно — проверим здешние лабазы на предмет спрятанного провианта.

Я посмотрел на небо, которое не назовешь чистым и безоблачным.

— Правильно, Эдуард Петрович. Распоряжайтесь. Вы теперь комендант города, — сказал я.

И повернулся к своим солдатам. Они стояли, израненные, усталые, но довольные.

— Спасибо, братцы!

— Ура-а! — отозвались они.

Шабаринцы, дементьевцы, рамзаевцы — все вперемешку. Бой окончен. И хотя сегодня мы победили, война за новую, истинно великую Россию, еще далека от завершения.

Что-то шлепнулось к моим ногам. Не граната — а что-то легкое. Я наклонился. Книжка. Пухлый томик карманного формата. Подобрал, открыл и сразу наткнулся на строчки на польском языке. На странице бурый — видимо от засохшей крови — отпечаток большого пальца. Как раз напротив строк:

'Тот, кто мстит, хотя бы раз

В зеркало взглянуть бояться должен…'

Посмотрел на Ратушу, ибо томик мог свалиться только с ее крыши. Выходит, там кто-то сидел. Стрелок? Вероятно. Стрелок, который не стал стрелять. Почему? Чего-то испугался или… отложил свой выстрел? Чутье подсказывало мне, что не прилетевшая пуля предназначалась мне. Я поманил багрового от стыда подпоручика Громова.

— Возьмите солдат и обыщите Ратушу, — приказал я. — Всех задержанных приведите ко мне.

Через час подпоручик вышел из Ратуши. За ним казаки вели нескольких гражданских. Правда, в этом городе стреляют не только военные. Я оглядел их. Затравленные взгляды, не слишком чистая одежда, темные курчавые волосы. Похоже, евреи, которым во время мятежа тоже изрядно досталось от польских националистов.

— Ваше высокопревосходительство! — принялся докладывать Громов. — Кроме этих, никого обнаружить не удалось. На башне найден карабин «Шарпс» и приспособление для стрельбы. А также — вот это…

И он протянул мне серебряную фляжку с гравировкой: «K. W. 1831».

— И что сие означает?

Подпоручик нахмурился:

— Полагаю, что это фляжка Казимира Вольского, по прозвищу Вихрь.

— Впервые слышу.

— Так называемый «народный мститель», господин генерал-лейтенант. Польский Робин Гуд…

— Он же — Зорро, — усмехнулся я.

— Виноват…

— Ничего, продолжайте…

— Эта история началась давно…

— В таком случае пойдемте присядем и пусть нам принесут квасу!

Последние слова предназначались для ушей моего адъютанта. Тот козырнул и бросился исполнять. А мы с Громовым направились к разоренному кафе, некогда принимавшему посетителей на Рыночной площади. Там, по крайней мере, были столы и стулья. Мы уселись за один из столов. Вернулся мой адъютант. Отыскал пару кружек, тщательно вытер их и наполнил квасом из бочонка, который взял в обозе.

— Продолжайте, Александр Михайлович.

— В тридцать первом я был придан казачьему эскадрону, что проводил рейд по тылам польских мятежников. И был у нас младший урядник Степанов. Лихой казак, но падкий до чужого добра. Он как-то похвастался на привале сапфировым перстнем, говорил, что раздобыл его в имении помещиков Вольских. Помнится, я даже пожурил его за мародерство, впрочем, не слишком строго. Паны с нами не церемонились. Те же старшие сыновья бывшего наполеоновского уланского капитана Вольского отличались особой жестокостью, причем — не только в отношении наших солдат, но и мирного населения. Так что когда казачки, среди которых был и Степанов, добрались до них, то, понятно, не слишком думали о христианском всепрощении… Единственным, кто выжил из Вольских, оказался младший сын пана, Казимир… У него-то младший урядник и отнял то самое кольцо… Со временем эта история бы и забылась, да вот объявился некий Вихрь, который задолго до нынешнего мятежа стал убивать наших людей… И вот однажды Степанов, который к тому времени дослужился уже до вахмистра, был найден в бане, со вспоротым животом и умирающим… Перед тем, как преставится, вахмистр успел шепнуть, что убил его Казик Вольский, он же Вихрь, который пришел за фамильным кольцом… Так что, полагаю, фляжку эту оставил как раз этот бандит.

«И книжка со стихами Мицкевича, кровавыми пятнами и пометками — тоже наверняка принадлежит ему», — подумал я.

Выходит, на крыше Ратуши сидел именно Вихрь. Вся Рыночная площадь была у него, как на ладони, но стрелять он почему-то не стал. Испугался? Вряд ли. Скорее всего выбирал себе новую жертву, чтобы продлить себе удовольствие от расправы над нею. И кто же эта цель? Подпоручик Громов? Не думаю. Скорее всего, его интересую я.

Этой ночью Вихрю, спавшему в склепе старого кладбища, приснилось, будто он гонится по горящему пшеничному полю за некой черной фигурой. Задыхаясь от дыма, Казимир настиг убегавшего, сорвал с него маску и увидел… свое собственное лицо.

Проснувшись с бешено колотившимся сердцем, мятежник долго лежал, завернувшись в полуистлевшие погребальные пелена, прислушиваясь к треску пылающего дерева. Несмотря на дожди — Варшава все еще горела. Постепенно сон снова затуманил его сознание и он увидел сестру.

— Ты устал, Казик, — говорила она, поправляя ему волосы, как в детстве.

— Еще немного, — ответил он во сне. — И отдохну.

На рассвете Вихрь проснулся с одной мыслью — сегодня он умрет. Вспомнил, как с тремя бойцами устроил засаду у костела Святого Духа. Когда грянули выстрелы, офицер в золотых эполетах упал первым. Его ординарец, мальчишка лет пятнадцати в слишком просторном для него мундире, застыл на месте, держа в дрожащих руках пистолет.

— Стреляй, щенок! — прошипел Вихрь, целясь ему между глаз.

Мальчик выронил оружие. Его лицо с голубыми глазами, круглыми от ужаса, почему-то напомнили Казимиру другое лицо — того самого унтера из 1831 года, который смеялся, глядя как его сослуживцы рвут одежду с Анны Вольской.

Щелк. Курок опустился на пустую камору.

— Беги, — неожиданно сказал Вихрь, опуская пистолет. — Пока я не передумал.

Ординарец не стал испытывать судьбу, бросился наутек. Люди Вольского изумленно переглянулись, и тот сказал:

— Не стрелять. Это приказ.

Слабость. Он так редко ее проявлял, что уже почти разучился испытывать человеческие чувства. Вчера он нашел Эльжбету, там, где ее оставил ныне покойный муженек.

— Тебе пора уходить, — сказал Вихрь, после того, как овладел ею прямо на столе, заваленном картами и донесениями. — Я узнал. Русскими командует генерал-лейтенант Шабарин и он, наверняка, знает про этот дом.

Он вдохнул запах ее тела — лаванда, пополам с порохом.

— Я дождусь возвращения Юзефа.

— Он не вернется, — произнес Вольский и хотя в глазах ее и без того уже закипали слезы, добавил. — Как и я.

— Юзеф убит? — не веря своим ушам, переспросила Эльжбета. — И ты мне ничего не сказал⁈ Повалил на стол, как последнюю курву…

— Ты не курва… И давно уже не жена Зайончковскому… И не его вдовою тебе быть… Забыла о Зосе?..

Эльжбета покачала головой, подавив рвущиеся из горла рыдания. Вихрь медленно снял с шеи шнурок с перстнем.

— Тогда возьми это.

— Я не могу…

— Не для тебя, — он сунул кольцо ей в руку. — Для ребенка. Если выживешь. Передай ей… Она в таборе, что кочует в трех верстах к западу от города.

Эльжбета взяла перстень вдруг схватила его за шею, прижавшись губами к его шраму на щеке, прошептала:

— Беги, Казик. Хотя бы ты должен выжить.

Он только усмехнулся. И теперь, вспоминая об этом, тоже. Да и хватит заниматься воспоминаниями. Пора действовать. Он поднялся. Справил малую нужду, прямиком здесь, в фамильном склепе Яблонских. Выбрался наружу.

Тяжелый апрельский туман, словно похоронный саван, окутал Вислу, когда первые лучи солнца начали пробиваться сквозь плотную пелену. Вода реки, обычно быстрая и прозрачная, теперь казалась густой, как чернила, отражая кровавые отсветы пожаров, полыхавших в городе.

Три угрюмых пароходных силуэта, чернее самой ночи, медленно выступили из предрассветной мглы, их трубы не извергали клубы едкого дыма, смешивавшегося с туманом, потому что машины стояли. У сходней торчали часовые.

Казимир Вольский затаился на крыше полуразрушенного портового склада. Его бледные, почти бесцветные глаза сузились, наблюдая за судами. Длинные пальцы, покрытые шрамами и пороховой копотью, машинально поглаживали ствол револьвера.

Он ждал, когда из надстройки одного из пароходов появится Алексей Петрович Шабарин, гроза мятежников, создатель тех самых «шабаринок», которые черными стволами грозно смотрели в небо. И солнце, пробиваясь сквозь дым, заиграет на клинке его сабли, превращая сталь в жидкое серебро.

Теперь Вихрь был не один. Янек, бывший студент университета, в рваном мундире, сжимал в дрожащих руках старый мушкет. Его лицо, еще не знавшее бритвы, было бледным от страха, и в глазах уже не горел былой огонь фанатичной преданности делу.

— Пане Вихрь, как же я буду по ним стрелять? Ведь их там слишком много, — прошептал он, и его голос дрожал, как осиновый лист на ветру.

Казимир медленно повернул голову, его движения были плавными, как у хищника. Он сбросил с плеч пропитанный пороховым дымом сюртук, обнажив шрамы на руках — немые свидетельства множества схваток. Его голос, когда он заговорил, звучал спокойно, почти ласково, но в этой ласковости крылась смертельная опасность:

— Когда я уйду с крыши, сними часового и не дай никому безнаказанно появиться на палубе. И когда тебя схватят или… найдут, пусть при тебе будет это.

Он протянул мальчишке сложенный вчетверо листок бумаги, испачканный кровью. Янек дрожащими пальцами развернул его — пара строк, написанных неровным почерком на двух языках: «WIR PRZYJDZIE PO CIEBIE — ВИХРЬ ПРИДЕТ ЗА ВАМИ».

Студент судорожно вздохнул. Спрятал бумагу. Вольский ободряюще похлопал его по плечу и исчез в проломе в крыше. Выждав еще несколько минут, Янек прицелился в часового и спустил курок.

Когда у трапа, обливаясь кровью, рухнул часовой. Я не стал выяснять — кто стрелял. Понятно — недобитки. Сразу отдал приказ приготовиться к стрельбе. Тем более, что к набережной стали стягиваться черные фигурки мятежников, паля по расчетам шабаринок.

Первый залп пушек разорвал утро пополам. Камни мостовой взлетели в воздух, смешиваясь с осколками костей и клочьями человеческой плоти. Пригнувшись за парапетом, я увидел, как молоденький польский поручик с аккуратно подстриженными золотистыми усами падает на колени, его изящные руки тщетно пытаются удержать вываливающиеся кишки. Лицо офицерика выражало не столько боль, сколько удивление — как будто он не мог поверить, что это происходит с ним. Так тебе и надо, недоумок.

Дымовая завеса дала нам минут пять, чтобы перезарядить шабаринки и дать новый залп. Он отбросил нападающих обратно к развалинам. И они сразу угомонились. Однако, изучив накануне план канализационных стоков Варшавы, я понимал, что это еще не все.

Вихрь или кто-нибудь другой, наверняка, ведет сейчас своих людей через эти вонючие тоннели, позволяющие выбраться непосредственно к Висле. Скорее всего этот «народный мститель» изучил их еще мальчишкой, когда бегал от жандармских патрулей.

И теперь вонь нечистот, теплая и липкая, доходящая до колен, смешивается для него с запахом крови и пороха, создавая тошнотворную смесь, очень похожую на его нечистую душу.

Это не просто игра моего воображения. Вчера мне принесли папку с делом Казимира Вольского, взятую в сейфе Третьего отделения. Несгораемый шкаф, производства швейцарской фирмы, бунтовщики почему-то взломать не смогли.

Вот и уцелела сага о младшем сыне уланского капитана Вольского. В другое время и в другом месте — это было бы презанятное чтиво. Вроде — детективчика на ночь, но я читал его не для развлечения. Мне нужно было понять логику действий человека, начавшего на меня охоту.

От развалин склада казаки привели контуженного студентика, того самого, что подстрелил часового. При нем оказалась бумага с надписью на двух языках, в которой Вихрь обещал прийти за нами. Читай — за мною. Так что сомнений в том, что утренняя атака организована именно Вольским, не осталось. Ну что ж, варшавский Зорро, давай!

— Подпоручик, держите под прицелом канализационные трубы, там где они впадают в реку, — приказал я. — Стрелять на поражение. Никаких пленных.

Громов откозырял и принялся отдавать команды. Добровольцы и мои казаки открыли пальбу почти сразу, потому что мятежники полезли из канализации, как крысы. И примерно — в тех же количествах. Я тоже присоединился к их отстрелу.

Они приставили к парапету лестниц и полезли на набережную. И все смешалось в кровавом хаосе. Вскоре я увидел поляка, который бился как демон. Его револьверы, которые он выдергивал левой рукой из-за пазухи один за другим, стреляли без остановки. Потом отшвырнул последний и выхватил саблю.

Я увидел, как он одним ударом рассек двух моих людей. Его клинок вспорол первого от ключицы до живота и вошел во второго, как в масло. Мразь, конечно, но ловок. Подпоручик Громов кинулся раненым на помощь. Попытался выстрелить в поляка, но его револьвер дал осечку.

Тогда Александр Михайлович тоже выхватил шашку, но я ему крикнул:

— Оставьте Вихря мне, подпоручик.

Я угадал. Калека, у которого вместо правой был протез, коротко глянул на меня и жестокая усмешка скользнула по его обветренным губам. Он опустил саблю, окинул взглядом небо, в котором сияло сквозь дым восходящее солнце.

Прощался с этим светом, что ли?

Самое время. Ведь игра проиграна. Перед ним его последний враг, генерал-лейтенант Шабарин, в мундире покрытом пылью и кровью, который только что отдавал приказы, и голос его, хриплый от усталости, все же звучал четко и властно.

— Ну давай, Вихрь, — сказал я. — Дерись, кровопийца! Или устал?.. Ну так я могу и подождать. Дать тебе роздыху… Зазорно убивать ослабевшего врага. Ведь ты враг, Вольский! Думаешь — мстишь за убитого отца и братьев, за изнасилованную сестру… А ведь отец твой и братья тоже многих убили, сожгли живьем, изнасиловали… А сестра… Выкалывала пленным глаза, чтобы они не пялились на ее несравненную красоту… Думаешь, такое прощается?

— До следующего раза, Шабарин, — процедил Вихрь, и его губы растянулись в улыбке, больше похожей на оскал.

Я и глазом не успел моргнуть, как он отшвырнул саблю и перемахнул через парапет. Солдаты и казаки кинулись стрелять, но воды холодной апрельской Вислы уже сомкнулись у него над головой.

— Отставить стрельбу! — приказал я.

Громов подошел ко мне. Спросил:

— Полагаете, ваше высокоблагородие, что он утонул?

— Такие не тонут, — хмыкнул я. — Я ознакомился с его делом, взятом в жандармерии… Народный мститель говорите… Да нет… Ни поляки, ни сама Польша его не интересуют. И даже месть за гибель родных для него всего лишь красивая поза… Вихрь рискуют жизнью, потому что любуется собой… Он как мифический Нарцисс, только — кровавый… Вот потому и не хочет умирать… Предпочитает оставаться живой легендой…

Громовое «Ура!», начавшееся где-то на главном почтовом тракте, катилось по улицам Варшавы, под свист флейт и рокот барабанов.

— Что это, господин генерал-лейтенант? — удивился Громов.

Я улыбнулся.

— Это идет подкрепление — Виленский и Тульский пехотные полки.