Барин-Шабарин 8

Глава 14

Майским утром 1855 года в порту Марселя с борта русского пароходофрегата «Владимир», сошел журналист Уильям Говард. На борту этого военного судна, он провел несколько месяцев, не только фиксируя события, свидетелем которых он становился, но и напрямую участвуя в них.

Марсель встретил журналиста шумом прибоя, криками чаек и густым, соленым ветром, который трепал выцветшие паруса рыбачьих лодок, пришвартованных у каменных причалов. Город жил в странном, почти праздничном напряжении — словно перед бурей, когда небо еще ясное, но в воздухе уже витает предчувствие грозы.

Во время Восточной войны, британец постиг простую истину — репортер не может оставаться беспристрастным хроникером происходящего, он так или иначе делает выбор на чей стороне ему быть? Говард повидал всякое и жестокость, и мужество и страдания людей, что уже не мог делать вид, что это его не касается.

В Марселе он увидел торжество исторической справедливости. На рейде стояли на якорях русские военные корабли, в небе висели два привязных монгольфьера, из корзин которых дозорные следили за фарватером, на случай приближения вражеских кораблей. Парадокс ситуации заключался в том, что порт был французским, а нападение тоже ожидалось со стороны французского флота.

Этот портовый город на берегу Болеарского моря стал временной базой военно-морского флота Российской империи, перевалочным пунктом для переброски оружия, боеприпасов и амуниции итальянским повстанцам, сражающимся за свою свободу против австрийского владычества.

К удивлению британца, марсельцы вовсе не шарахались от русских военных моряков, которые патрулировали улицы, возводили баррикады, готовясь отражать нападение войск Наполеона III с суши. Похоже, местным жителям, особенно — веселым неунывающим вдовушкам нравилось присутствие в городе бравых офицеров и рядовых из далекой России.

Русские моряки в синих мундирах с золотыми галунами спокойно разгуливали по набережной, обмениваясь шутками с торговками, продававшими устриц и свежий хлеб. Их акцент, на французский слух грубоватый и певучий одновременно, смешивался с южным прононсом провансальцев, создавая причудливую мелодию улиц.

Говард остановился у одного из причалов, наблюдая, как группа русских матросов помогает местным грузчикам перетаскивать ящики с боеприпасами. Один из них, широкоплечий усач с обветренным лицом, ловко подхватил выскользнувший из рук коренастого марсельца тяжелый ящик.

— Merci, mon ami! — рассмеялся француз, хлопая русского по плечу.

— Не за что, товарищ! — бодро ответил матрос, и в его голосе не было ни тени высокомерия, лишь искренняя готовность помочь.

Уильям записал в блокнот: «Русские не ведут себя как оккупанты. Они здесь — скорее гости, пусть и с оружием в руках…».

Но идиллия длилась недолго.

Первым тревогу поднял наблюдатель с монгольфьера. Его крик разнесся над портом, резкий и тревожный:

— Корабли на горизонте! Французская эскадра!

В мгновение ока город преобразился. Загрохотали барабаны, засвистели дудки боцманов. Русские моряки бросились к орудиям, разворачивая береговые батареи, в то время как на улицах марсельцы — кто с любопытством, кто с ужасом — смотрели на приближающиеся силуэты кораблей с развевающимися наполеоновскими триколорами.

Говард побежал к укреплениям, где уже кипела работа: солдаты в белых ремнях и черных шинелях возводили баррикады из мешков с песком, устанавливали картечницы. Среди них он заметил высокого офицера с орденом Святого Георгия на груди — капитана Ивана Руднева, командовавшего обороной порта.

— Вы действительно намерены сражаться? — крикнул Уильям, перекрывая гул приготовлений.

Руднев обернулся. Его глаза, холодные и твердые, как сталь, на миг смягчились.

— А как же иначе, мистер Говард? Мы не можем отдать Марсель. Не ради стратегии — ради этих людей. — Он кивнул в сторону перепуганной старухи, прижимавшей к груди внука.

Французы не стали церемониться. Первый залп с фрегата «Глуар» грянул, как удар грома. Ядро врезалось в каменную стену таможни, осыпав улицу градом обломков. Где-то закричала женщина.

— По местам! Орудия — огонь по готовности! — рявкнул Руднев.

Русские батареи ответили дружным залпом. Дым застлал набережную, смешавшись с запахом моря и пороха. Говард прижался к стене, чувствуя, как земля дрожит под ногами. Он видел, как молодой мичман, не старше двадцати, с перекошенным от напряжения лицом наводил пушку — и следующий выстрел отправил французский катер на дно под ликующие крики марсельских мальчишек, наблюдавших за боем с крыш.

Однако враг не отступал. Десантные шлюпки устремились к берегу. Когда первые французские солдаты высадились у мола, улицы превратились в ад. Грохот выстрелов, звон штыков, крики раненых. Русские моряки дрались с яростью, которой Говард не ожидал от этих обычно веселых и добродушных людей.

Один эпизод врезался ему в память особенно ярко: рослый боцман Федот Кривоногов, залитый кровью из рассеченного виска, выхватил из рук падающего товарища знамя и, размахивая им, как дубиной, бросился в гущу врагов.

— За Россию! За Марсель!

Майский вечер струился в высокие окна моего кабинета, наполняя воздух золотистой дымкой. За распахнутыми створчатыми рамами цвела сирень, и ее тяжелый аромат смешивался с запахом свежей типографской краски от разложенных на столе журналов. Я откинулся в вольтеровском кресле, наслаждаясь последними лучами заходящего солнца, когда Фомка в своей летней ливрее из голубого шелка почтительно постучал в дверь.

— Ваше превосходительство, господин Гордеев ожидают в приемной.

Я кивнул.

— Просите, — бросил я, одновременно смахивая пылинку с лацкана своего светло-серого сюртука.

Дверь распахнулась, впуская поток теплого воздуха и, надо полагать, Михаила Дмитриевича Гордеева, который предстал передо мной в легком костюме из парусины песочного цвета, с изящной тростью из черного дерева в руке. Его шляпа бросала на лицо подвижные тени, скрывая выражение глаз.

— Простите за непрошенный визит в столь прекрасный вечер, — начал он, слегка картавя. — Но майские ночи коротки, а дело не терпит отлагательств.

Я указал ему на кресло у открытого окна, где уже стоял графин с охлажденным лимонадом и два хрустальных бокала. Фомка, уловив мой взгляд, бесшумно исчез, оставив нас наедине.

— Вы предпочитаете лимонад или, может быть, шампанское? — спросил я, наблюдая, как последние солнечные лучи играют на серебряной оправе его портфеля. — Сегодня как раз привезли свежую партию из Крыма.

Гордеев улыбнулся, и в этот момент я заметил, как странно мерцают его серые глаза — будто в них отражается не мой кабинет, а что-то другое, далекое.

— Лимонад прекрасен, — ответил он, снимая перчатки и раскрывая портфель. — Особенно когда речь идет о таких деликатных вопросах…

Его пальцы, тонкие и удивительно белые для мая, извлекли папку с грифом Особой важности. На обложке красовалась миниатюрная эмблема — скрещенные перо и шпага, знак неизвестного мне тайного общества.

— Ваш проект электрификации, — прошептал он, — попал не в те руки.

В этот момент внезапно замолк соловей, и в саду воцарилась тревожная тишина. Даже листья сирени перестали шевелиться, будто затаив дыхание. Я почувствовал, как по спине пробежал холодок, несмотря на майское тепло.

Гордеев открыл папку, и я увидел чертежи, помеченные знакомыми мне символами. Но это были не мои расчеты… Вернее, не только мои. Среди них мелькнул лист с подписью: Проект «Громовая птица». А. С. Хвостовский.

— Хвостовский? — не удержался я. — Но он же…

— Погиб прошлой весной при загадочных обстоятельствах, — закончил за меня Гордеев, и его голос вдруг стал металлическим. — В день, когда цветет белая сирень.

Он перевернул страницу, и я увидел фотографию — ту самую новую мгновенную карточку, сделанную на экспериментальной станции. На ней Хвостовский стоял рядом с устройством, напоминавшим гигантский электрический цветок. Дата в углу… «15 мая 1882 года»

Внезапно в саду раздался треск сучьев. Гордеев мгновенно вскочил, и его трость с треском раскрылась, обнажив стальной клинок. В майском воздухе запахло грозой, хотя небо было ясным.

— Они здесь, — прошептал он, и его глаза вспыхнули странным голубым светом. — Ваши доброжелатели из Военного министерства…

Из-за кустов сирени вышли три фигуры в не по сезону длинных плащах. Их лица скрывали странные маски, напоминавшие пчелиные соты, а в руках поблескивали устройства, похожие на усовершенствованные фотоаппараты.

Я бросился к письменному столу, где лежал мой новый браунинг, но Гордеев оказался быстрее. Его трость-шпага описала в воздухе сложную дугу, и вдруг… зацвела голубым пламенем.

Первый выстрел прогремел, когда я уже схватил револьвер. Что-то жгучее прожгло рукав, но боли я не почувствовал — только странное тепло, разливающееся по телу. Перед глазами поплыли майские цветы — белые, розовые, лиловые…

Последнее, что я увидел перед тем, как сознание начало уплывать — это как Гордеев, с горящей шпагой в руке, бросается на нападавших, а его соломенная шляпа слетает, открывая странные металлические пластины, вживленные в височные кости.

Затем мир окрасился в золотисто-розовые тона заката, и я услышал голос, звучавший как шелест майского ветра:

— Проснитесь, барин! К вам визитер!

И марсельцы — эти самые марсельцы, которых еще утром считали просто зрителями — вдруг схватились кто за ножи, кто за камни, и ринулись в бой рядом с русскими.

Где-то в переулке старая прачка Мари перевязывала раненого юнгу, приговаривая:

— Mon petit, ты же еще ребенок…

А ребенок, бледный как мел, улыбался сквозь боль:

— Ничего, мадам… мы же не можем вас подвести.

Говард чувствовал, как что-то сжимает ему горло. Он больше не мог быть просто наблюдателем.

Столкнувшись с яростным сопротивлением не только русских, но и собственных соотечественников, французский десант отступил. Отблески заката, кроваво-алые, как вино Прованса, играли на осколках стекла, усеявших мостовую. Бой стих, но напряжение в воздухе висело плотнее порохового дыма. Французские корабли отошли на перегруппировку, оставив у берега несколько дымящихся шлюпок и трупы в синих мундирах, которые волны лениво качали у самого мола.

Уильям Говард сидел на ящике из-под снарядов, быстро записывая впечатления. Его блокнот был заляпан кровью — не его, того самого юнги, которого старуха Мари пыталась спасти. Мальчик умер у нее на руках, так и не выпустив из кулачка православный крестик.

— Вы видели? — хриплый голос заставил его вздрогнуть.

Капитан Руднев стоял рядом, опираясь на саблю. Его мундир был прожжен в нескольких местах, лицо покрыто сажей и запекшейся кровью из царапины на скуле.

— Видел, — Говард кивнул. — Ваши люди дерутся как черти. А эти… — он махнул рукой в сторону марсельцев, помогавших перетаскивать раненых, — еще вчера вряд ли думали, что будут драться за Россию.

Руднев усмехнулся, вытирая клинок о рукав:

— Они дерутся не за Россию, мистер Говард. Они дерутся за свой порт, за свои дома. Мы просто оказались на их стороне в нужный момент.

Где-то в переулке зазвучала песня — низкий, хрипловатый голос матроса, как могли, подхватили местные рыбаки. «Прощай, любимый город! Уходим завтра в море, и ранней порой мелькнет за кормой знакомый платок голубой…» — странно звучало среди средиземноморских камней, но марсельцы подпевали, не понимая смысла слов, но улавливая настроение.

К полуночи небо затянуло тучами. Теплый ветер с моря принес с собой запах грозы. На улицах, освещенных редкими фонарями, патрулировали русские моряки и вооруженные горожане. Уильям шел рядом с лейтенантом Арсением Волковым — молодым, но уже посеченным шрамами офицером, который перед войной учился в Сорбонне и теперь служил здесь переводчиком.

— Интересно, — сказал Волков, закуривая сигару, — здесь, в Марселе, Наполеон когда-то начинал свой путь. А теперь его племянник посылает войска, чтобы выбить нас отсюда. История любит иронию.

Где-то в темноте раздался шорох. Оба мгновенно замерли. Из-за угла выскользнула тень — девочка лет десяти, босая, в рваном платье. Она испуганно смотрела на них, прижимая к груди краюху хлеба.

— Ты чего здесь делаешь, малая? — мягко спросил Волков по-французски.

— Мама… мама больна. Я хлеб несла… — голос дрожал.

Лейтенант выругался себе под нос, достал из кармана монету и сунул ей в руку.

— Беги домой. Быстро.

Когда девочка исчезла в переулке, Говард заметил:

— Вы могли бы просто прогнать ее.

— А зачем? — Волков усмехнулся. — Если мы здесь, чтобы защищать этих людей, то как мы можем отказывать им в хлебе?

В этот момент с моря донесся глухой гул.

— Орудийный залп… — прошептал Говард.

— Нет, — лицо Волкова стало каменным. — Это не пушки. Это паровые машины. Французы подтягивают броненосцы.

На рассвете французы атаковали снова. На этот раз не только с моря — со стороны холмов, где стояли старые ветряные мельницы, показались колонны пехоты. Зуавы в ярких шароварах и алжирские стрелки рассыпались цепью, ведя прицельный огонь по баррикадам.

— Картечницы, огонь! — кричал Руднев, стоя на импровизированном командном пункте — стойке кафе, где еще вчера пили вино марсельские старики.

Грохот орудий слился с ревом наступающих. Русские моряки дрались отчаянно, но французов было больше. Один из зуавов ворвался на баррикаду, заколов штыком двух защитников, прежде чем сам рухнул, сраженный выстрелом Федота Кривоногова.

— Отходим к порту! — раздалась команда.

Говард отступал вместе с остальными, спотыкаясь о камни. Рядом с ним шагал старый боцман Семеныч, который, несмотря на возраст, нес на плечах раненого марсельского мальчишку.

— Ты чего, дед? Своих не хватает? — крикнул кто-то.

— Все свои! — рявкнул Семеныч.

У самого мола их встретил капитан Руднев. Он стоял, опираясь на саблю, и смотрел на приближающиеся французские цепи.

— Ну что, господа? Последний резерв — это мы.

И тут с моря раздался гром, но не с французских кораблей. Три русских фрегата — Громобой', «Ретвизан» и «Олег» — вышли из-за мыса, ведя шквальный огонь по французским позициям. На палубе головного корабля стоял адмирал Зорин, седой, как лунь, ветеран Наварина и Синопа.

— Братья! — закричал он в рупор. — Держитесь! Мы с вами!

А потом случилось нечто, чего никто не ожидал.

Из переулков, с криками «À bas Napoléon!», хлынули марсельцы — не только мужчины, но и женщины, старики, вооруженные чем попало. Впереди бежала Мари с огромным кухонным ножом.

— За наших русских!

Французские цепи дрогнули. Бой превратился в хаос. Где-то на краю порта лейтенант Волков с горсткой моряков отбивал атаку зуавов. Пуля сбила с него фуражку, но он продолжал стрелять, крича что-то по-французски — возможно, цитаты из Вольтера, которые так любил.

Майский вечер струился в мой кабинет золотистыми лучами заходящего солнца. За окнами, в саду, цвела сирень, наполняя воздух тяжелым, дурманящим ароматом. Я отер салфеткой заспанное лицо и потянулся к графину с крымским лимонадом, когда Фомка снова почтительно постучал в дверь.

— Господин Гордеев, литератор, ваше высокопревосходительство.

Я кивнул:

— Просите.

В кабинет вошел скромно одетый мужчина лет тридцати пяти, с тонким, нервным лицом и живыми серыми глазами. В руках он держал объемистую папку, перевязанную шелковым шнурком.

— Благодарю за прием, ваше высокопревосходительство, — сказал он, слегка картавя. — Михаил Дмитриевич Гордеев, скромный сочинитель.

Я указал ему на кресло у окна:

— Чем обязан?

Гордеев бережно развязал шнурок и извлек толстую рукопись:

— Осмелюсь предложить вашему вниманию мой новый роман. «Ныряющий корабль, или Россия в 2000 году».

Я поднял бровь:

— Довольно смелое название.

— Это фантастическое повествование, — загорелся Гордеев, — о России будущего. Представьте: 2000 год. Наши инженеры создали удивительное судно, способное и плавать под водой, и летать по воздуху!

Он оживился, жестикулируя:

— Главный герой — капитан Леонид Воронец — на этом корабле совершает путешествие из Петербурга во Владивосток за считанные дни! Подводные города, воздушные гавани, электрические экипажи…

Я внимательно наблюдал за ним. В его глазах горел неподдельный энтузиазм.

— А как же, собственно, работает этот… ныряющий корабль? — спросил я, наливая лимонад и гостю.

— Ах! — Гордеев схватил карандаш и начал быстро рисовать на листе бумаги. — Вот видите: здесь паровая турбина особой конструкции, здесь — электрические аккумуляторы по системе Яблочкова, а это…

Я с удивлением рассматривал чертеж. За фантастическим сюжетом скрывались вполне реальные технические идеи.

— Вы консультировались с инженерами?

— С несколькими, — признался Гордеев. — Одни смеялись, другие… другие задумывались.

В этот момент в кабинет вошел Фомка с подносом:

— Депеша от князя Одоевского, ваше высокопревосходительство.

Я вскрыл конверт. Всего несколько строк:

«Вы как воду смотрите, Алексей Петрович. В Берлине испытали новый двигатель. Работает на электричестве и паре. Не опоздали ли мы с нашим замыслом?»

Подняв глаза, я увидел, как Гордеев с любопытством разглядывает, изготовленную по моим чертежам Проташиным, модель дирижабля на моем столе.

— Михаил Дмитриевич, — сказал я, складывая письмо, — а если бы вам предложили не просто написать роман, но и поучаствовать в создании настоящего «ныряющего корабля»?

Он замер, бокал едва не выпал из его пальцев:

— Вы… вы шутите, ваше высокопревосходительство?

Я встал и подошел к окну. На Неве покачивались первые пароходы. Где-то там, за горизонтом, уже рождалось будущее.

— Россия нуждается в мечтателях, — сказал я, поворачиваясь к нему. — Оставьте мне рукопись. Завтра же поговорю о ней с князем Одоевским.

Гордеев побледнел, потом покраснел. Его пальцы дрожали, когда он передавал папку:

— Я… я не знаю, как благодарить…

— Не благодарите пока, — улыбнулся я. — Сначала прочту.

Фомка, стоявший у двери, многозначительно кашлянул.

— Я распорядился, чтобы накрывали к ужину, ваше высокопревосходительство.

Я поднялся, протянул ему руку:

— До завтра, Михаил Дмитриевич.

Когда он ушел, я еще раз взглянул на заглавие рукописи: «Ныряющий корабль». За окном зажглись первые газовые фонари, отбрасывая причудливые тени на стены моего кабинета. Где-то впереди нас ждало будущее — странное, может быть даже — невероятное, но тем более достойное того, чтобы его построить.

Я подошел к окну, распахнул его настежь — теплый майский воздух, напоенный ароматом цветущей сирени и свежескошенной травы, хлынул в комнату. Где-то в саду трещали соловьи, а с Невы доносился гудок парохода — глухой, протяжный, словно вздох пробуждающейся ото сна империи.

Рукопись Гордеева лежала передо мной на столе, перевязанная шелковым шнурком. Я медленно развязал его, ощущая под пальцами гладкость дорогой бумаги. Первая страница была исписана аккуратным, почти каллиграфическим почерком:

«Глава первая. Необыкновенное изобретение профессора Воронцова…»

Я углубился в чтение, время от времени попивая остывший лимонад. С каждой страницей мое удивление росло — за фантастическим сюжетом скрывались удивительно точные технические расчеты, описания механизмов, которые, казалось, вот-вот могли быть воплощены в металле.

Раздался тихий стук в дверь.

— Войдите, — не отрываясь от чтения, пробормотал я.

В кабинет вошел Фомка с серебряным подносом, на котором обычно приносил почту.

— Письмо из Екатеринослава, — доложил он, выкладывая конвертик на стол. — И горничная просила передать, что стол накрыт.

Я взглянул на часы — стрелки показывали без четверти девять.

— Передай, что я немного задержусь, — ответил я, снова погружаясь в чтение.

Фомка заколебался у двери:

— Ваше превосходительство, насчет завтрева… Карету на девять утра заказывать?

Я отложил рукопись и задумался. В голове уже складывался план — представить Гордеева не только как литератора, но и как человека с неординарными техническими идеями.

— Да, на девять. И приготовь мою парадную форму — с орденами.

Когда Фомка удалился, я снова взял в руки рукопись. На этот раз мое внимание привлекла вложенная между страниц записка — небольшой листок с чертежом какого-то странного аппарата и пометкой:

«Вариант подводного двигателя (по расчетам инженера Бубнова, 1853 год)»

Я удовлетворенно кивнул. Бубнов — талантливый корабельный инженер, чьи работы я изучал еще в прошлом году. Значит, Гордеев действительно консультировался со специалистами!

За окном совсем стемнело. Где-то в парке заухал филин, а с реки потянуло прохладой. Я зажег лампу — мягкий желтый свет разлился по кабинету, отражаясь в полированных поверхностях мебели и играя бликами на хрустальном графине.

Вдруг в тишине раздался скрип паркета — кто-то осторожно подходил к двери. Я обернулся, ожидая увидеть Фомку, но вместо него в проеме показалась…