Барин-Шабарин 8

Глава 19

Холод впивался в кости сквозь толстый бушлат и промасленную кожу. «Святая Мария» не шла — она пробивалась. Каждый взлет на водяную гору заканчивался оглушительным ударом, когда десятки пудов океанской воды обрушивались на палубу, заливая шпигаты, сбивая с ног принайтовленных матросов.

Воздух был сплошной соленой взвесью, резавшей глаза и горло. На мостике, вцепившись в латунный поручень так, что пальцы немели, капитан Иволгин пытался разглядеть хоть что-нибудь в кромешной тьме и косых струях дождя. Его лицо, обветренное до красноты, было непроницаемо, но серые глаза сузились до щелочек, высматривая признаки опасности в черной пелене.

— Леонид! — крикнул капитан и его голос, перекрыл вой ветра. — Где наш мыс?.. Где проклятая бухта?..

Штурман Горский, припавший к влажной карте под козырьком компаса, ткнул обмороженным пальцем.

— Должны быть у входа в залив Лох-Эйл! По счислению… минута в минуту! Но, капитан, взгляните на барометр! Он падает как камень! Этот шторм — не шутка, он нас разобьет о скалы раньше, чем англичане заметят!

Иволгин не ответил. Он «чувствовал» скалы. Их слепую, древнюю ярость, скрытую за стеной воды и мрака. Он слышал иной гул под воем ветра — грохот прибоя о гранитные бастионы побережья. Ошибка в счислении на полмили — и вместо спасительной бухты их ждет клыкастый риф.

— Лот! — скомандовал он.

Матрос, привязанный у борта, начал отчаянно раскачивать тяжелый свинцовый лот. «Двадцать… двадцать пять… тридцать саженей!» — его крик терялся в грохоте. Глубина стремительно уменьшалась. Скалы близко.

— Убрать бизань! — командовал Иволгин и каждое его слово било, как молот. — Рулевой! Лево на борт! Медленно! Черт возьми, МЕДЛЕННО!

Корабль, скрипя всеми швами, начал поворачивать, подставляя волнам борт. Его кренило так, что казалось — вот-вот перевернет. Вода хлынула на квартердек. Иволгин, держась одной рукой, другой впился в рукав Горского.

— Видишь? — он прокричал прямо в ухо штурману, указывая влево, в, казалось бы, сплошную черноту. — Там! Разрыв! Ревет чуть иначе! Это вход!

Горский вгляделся. Да! Среди сплошного грохота набегающих валов — чуть иной звук, более глухой, приглушенный. И тень. Огромная, чернее ночи, тень скалистого укрытия.

— Якорь готовить! — рявкнул Иволгин. — По моей команде! Рулевой! Прямо на тень! Даю три минуты! Если не станем на якорь в заливе — разобьемся!

Адский маневр под ударами стихии. Скрип якорной цепи в клюзе, отчаянные крики боцмана, рев ветра, вырывающегося из каменного мешка залива. Свинцовый лот снова полетел в пучину. «Десять!.. Пять!.. Три сажени! Дно каменистое!»

— Отдать якорь! — голос Иволгина перекрыл все. Грохот цепи, лязг, вибрация корпуса. «Святая Мария» рванулась на канате, как вздыбленный конь, и замерла, заслоненная высокими черными стенами скал от самого лютого гнева океана. В бухте было относительно тихо. Лишь шум дождя да жалобный скрип рангоута.

Рассвет не принес солнца. Он принес густой, молочный, непроглядный туман, который стелился по воде, цеплялся за скалы, скрывая корабль лучше любой маскировки. На палубе царила тихая, сосредоточенная суета. Две шлюпки — баркас Горского и вельбот Иволгина — были спущены на воду.

— Ваша задача, Леонид Петрович, — Иволгин поправлял ремешок кортика, его пальцы были ледяными, но твердыми. — Держаться у входа в залив. Рыбачьте, чините снасти, делайте вид, что укрылись от шторма. Если появится катер, шхуна — отвлекайте. Курите трубку, ругайтесь, предложите соль или ром. Но не подпускайте близко.

— Понял, — Горский кивнул, его лицо под капюшоном масленки было мрачным. — А если полезут на абордаж?

— Тогда стреляйте. И уходите в туман. Мы… постараемся управиться без вас. — Иволгин повернулся к своей группе. Бережной, бледный как полотно, нервно перебирал кожаные ремни, стягивавшие ящик с телеграфным аппаратом Якоби. Два матроса — Калистратов и Ушаков, громилы с лицами, как обтесанные топором дубовые чурбаки, — уже грузили в вельбот тяжелую катушку с медным кабелем в просмоленной пеньковой оплетке и ящик с инструментами. — Бережной, аппарат? Сухой?

— Д-да, капитан. Я его в шерстяные одеяла… и сверху кожу… — запинаясь ответил инженер.

— Хорошо. Калистратов, кабель — твоя ноша. Ушаков — инструменты и страховка Бережного. Я — разведка и подключение. Пистолеты — только в крайнем случае. Тишина — наш лучший друг. Понятно?

Мрачные кивки. Лица напряжены. Они понимали: одно неверное движение — виселица за шпионаж или пуля в тумане. Иволгин спустился в колыхающийся вельбот. Холодная вода залилась за голенища сапог. Он почувствовал, как мокрое сукно мгновенно прилипло к коже.

Гребли бесшумно, в такт, весла, обмотанные тряпьем, почти не шлепали по воде. Берег вырос из тумана внезапно — черные, мокрые скалы, покрытые скользкими водорослями. Высаживались по пояс в ледяной воде, передавая тяжелый груз на руки.

Каменистый пляж, усыпанный плавником, сменился крутым откосом, поросшим колючим утесником и вереском. Каждый шаг давался с трудом. Катушка с кабелем тянула Калистратова вниз, он пыхтел, как паровоз, но не издавал ни звука.

Бережной спотыкался на каждом корне, Ушаков ловил его, крепко стискивая ему плечо. Иволгин шел первым, компас в одной руке, в другой — револьвер «Кольт Нэйви» 1851 года, подарок отца. Его глаза прощупывали туман, уши ловили каждый звук: крик чайки, треск сучка, далекий, призрачный лай собаки.

Дождь, начавшийся накануне, барабанил по стеклам высоких окон новой квартиры в доходном доме на Галерной. За окном Английская набережная плыла в серых потоках воды. Внутри пахло свежей побелкой, пылью от нераспакованных ящиков и чуть-чуть — домашним теплом, которое еще не успело наполнить эти стены.

Я услышал их еще в прихожей — смешанный гул голосов, плач младенца, торопливые шаги прислуги. Сердце сжалось — не тревогой, нет, но тем особым чувством, когда после долгой разлуки, полной государственных дел и опасных приключений, возвращаешься к своему очагу. К семье.

— Лизонька! — я вошел в просторную, еще почти пустую гостиную.

Они были здесь. Елизавета Дмитриевна, моя жена, стояла посреди хаоса чемоданов и ящиков, отдавая распоряжения двум перепуганным горничным. Она обернулась — лицо усталое, но светившееся радостью при виде меня. В ее платье, еще дорожном, чуть помятом, чувствовалась та же изящная стать, что и на балах в губернаторском доме, но теперь с отпечатком материнской заботы и долгого пути.

— Алеша! Наконец-то! — Она поспешила ко мне, и я обнял ее, чувствуя знакомый запах лаванды и чего-то родного, бесконечно дорогого.

За ее спиной копошились наши сокровища. Петруша, пятилетний бутуз, уже с хозяйским видом гонял по паркету на палочке-коне, видимо, представляя ее фрегатом.

— Папа! Гляди! Я — капитан! Как тот дядя на твоей картинке! — закричал он, увидев меня, словно, мы расстались пять минут назад.

Нянька Анфиса, красная от напряжения, держала на руках двух младших — Лизоньку и Алешеньку, годовалых близнецов. Лиза, увидев маму, протянула ручонки и зашлась в новом плаче. Алеша, сонный, сосал кулачок, его большие, удивленные глаза смотрели на незнакомый высокий потолок. Картина была одновременно странной и бесконечно умиротворяющей. Моя империя в миниатюре. Моя главная уязвимость и главная сила.

— Как дорога? — спросил я, выпуская из объятий жену и подходя к няньке. Коснулся пальцем пухлой щечки Лизы-младшей, пытаясь успокоить. Малышка сморщилась, но плач поутих. Алеша улыбнулся. Уже во сне.

— Утомительно, Алексей Петрович, — вздохнула Елизавета Дмитриевна, поправляя выбившуюся прядь волос. — Петруша бодрился, как солдат, но к вечеру свалился. Малыши капризничали всю дорогу. И вот теперь эта квартира… она огромная. И пока такая… неуютная.

— Неуютная? — Я огляделся. Груды ящиков, покрытая холстом мебель. — Пока, Лиза. Пока. Это лишь стены. Вы — вот кто сделает ее домом. — Я взял Петрушу на руки, несмотря на его протесты.

— Я же капитан, папа! Мне надо корабль спасать!

— Ну что, адмирал, осмотрел свой порт? Где причалим флот?

Он засмеялся, указывая пальцем на дальний угол. Мы прошлись по комнатам — детская, будуар Лизы, мой кабинет — ящики с книгами и чертежами уже ждали — обширная столовая. Лиза постепенно оттаивала, ее глаза уже выискивали места для любимой этажерки, для портретов, для цветов на подоконниках. Нянька унесла засыпающих близнецов в приготовленную детскую.

— Здесь будет твоя крепость, Петр Алексеевич, — указал я сыну на просторный угол в его будущей комнате. — А здесь — верфь. Построим настоящий фрегат. С парусами.

— С пушками? — серьезно уточнил сын.

— Обязательно с пушками, — пообещал я. — Но сперва — ужин и сон. Капитан должен набираться сил для великих походов.

Аннушка накрыла стол в маленькой буфетной — пока что единственном пригодном для жизни месте. Простая еда — куриный бульон, котлеты, картошка — но съеденная в кругу семьи, в стенах нашего нового, пусть и временного, пристанища, она казалась пиром.

Петруша, наевшись, клевал носом. Лиза рассказывала о дорожных впечатлениях, о тревогах за меня, о новостях из Екатеринослава. Я слушал, впитывая эту обыденность, этот якорь, удерживающий меня от полного погружения в пучину государственных игр.

Глядя на уснувшего на руках у няньки Алешу, на Лизу, уже вовсю теребившую старшего брата, на Елизавету Дмитриевну, чьи глаза покидала усталость, сменяясь беспокойством по поводу обустройства, я чувствовал, за что именно я затеял эту грандиозную игру со сталью, паром и золотом. За их будущее. За будущее, в котором Российскаяимперия будет сильной и безопасной.

Плач Лизоньки, не желавшей засыпать в новой кроватке, сопровождал меня до прихожей. Я поцеловал Елизавету Дмитриевну, уже в домашнем чепце и кружевной накидке, взявшей на себя ночную вахту у детских кроваток.

— Не задерживайся, Алеша, — попросила она, и в ее глазах читалась не только забота, но и понимание — дела, которые звали меня в ночь, были неотложны.

— Постараюсь, Лизонька. Спокойной ночи, мои сокровища.

— Столб! — прошептал Ушаков, указывая вверх, в молочную муть.

Иволгин кивнул. Да. Деревянный столб, почерневший от влаги. А выше — едва различимые, толстые, провисающие провода. Железные. Значит, линия старая. Хорошо. Менее критичная для англичан, меньше шансов на сигнализацию обрыва. Но и толще, крепче. Резать будет тяжело.

— Здесь, — Иволгин выбрал место ниже по склону, в небольшой ложбине, скрытой от дороги, которая угадывалась метрах в пятидесяти выше. — Калистратов, кабель! Разматывай, зачищай концы! Ушаков, стража! На дорогу и вверх по склону! Красный фонарь — только если опасность явная. Бережной, разворачивай аппарат. Быстро!

Бережной замерзшими пальцами расстегивал ремни упаковки. Иволгин снял с пояса инструменты: острый, как бритва, сапожный нож с крючковатым кончиком, плоскогубцы с изолированными ручками, моток просмоленной льняной ленты. Он подошел к столбу. Провода висели высоко.

— Ушаков! Плечо! — прошипел он.

Матрос встал как вкопанный, сложив руки замком. Иволгин сунул нож в ножны, зажал плоскогубцы и ленту в зубах, вскочил на плечи Ушакова. Тот не дрогнул, приняв вес капитана. Руки Иволгина схватились за мокрый, скользкий столб. Он полез вверх, цепляясь сапогами за сучки и трещины.

Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот вырвется из груди. Каждый шорох в тумане казался звуком шагов часового. Иволгин добрался до уровня проводов. Один из них, нижний, был толстым, вероятно, магистральным. Капитан достал нож. Время замерло. Одно неверное движение — и либо сигнал тревоги на станции, либо удар током в сотню вольт.

Он приставил острие к черной, просмоленной обмотке провода. Надавил. Обмотка поддалась. Осторожно, сантиметр за сантиметром, он сделал продольный надрез, обнажив блестящую, почти не окисленную поверхность железной жилы. Пахло смолой и озоном. Внизу Калистратов протянул конец зачищенного медного кабеля. Иволгин схватил его плоскогубцами, прижал оголенную медь к железу.

Искра! Небольшая, синяя. Он не отдернул руку. Быстро, лихорадочно, начал обматывать место соединения просмоленной лентой, изолируя контакт, делая его незаметным и защищенным от влаги. Пальцы плохо слушались от холода и напряжения. Пот заливал глаза. Ниже Бережной подключил другой конец кабеля к аппарату, установленному на разостланном брезенте. Его руки дрожали.

— Готово! — Иволгин спрыгнул вниз, едва не поскользнувшись. — Бережной! Быстро! Шифр: «Лох-Эйл. Цель видна. Жду ветра. И.»

Бережной кивнул, сел за ключ аппарата Якоби. Латунь и эбонит блестели тускло в сером свете. Он снял колпачок с ключа, положил пальцы на рычаг. Глубокий вдох. Нажал.

Треск-треск-треск-тире-тире-треск…

Звук в тишине туманного утра казался оглушительным. Каждая искра, прыгавшая между контактами, освещала его напряженное лицо. Иволгин стоял рядом, не дыша, револьвер наизготовку, глаза впились в туман, откуда могла прийти беда. Аппарат ожил. Бережной ловил сигналы, его рука быстро записывала точки и тире на мокром от сырости клочке бумаги. Помехи. Много помех. Обрывки английской речи: «…пароход „Каледония“… задержка в Гриноке…» — прорывались сквозь треск помех. Бережной стиснул зубы, отсекая лишнее, вылавливая структуру шифра. Минуты тянулись как часы. Вдруг его глаза расширились.

— Идет! Ответ!

Пальцы задвигались быстрее, записывая группу за группой. Потом он схватил шифроблокнот «Петр», быстро листая промокшие страницы. Шепотом, бормоча ключевую фразу: «На востоке солнце встает над Нуткой…», он начал расшифровывать. Иволгин наблюдал, как кровь отливает от лица инженера.

— Что? — спросил он тихо, но властно.

— «Принято. Курс прежний. Берегись „Орлов“. Избегай патрулей. Успеха. Ш.» — Бережной поднял глаза, в них читалось облегчение и новая тревога. — «Орлов»? Что это? Корабль? Агент?

Иволгин сжал челюсти. «Орлов». Наверняка — кодовое обозначение, но что оно несет?.. Угрозу?.. Предупреждение?.. О чем?.. В любом случае, следует помнить, что Шабарин слов на ветер не бросает.

— Отвечай: «Ветер принят. И.» — приказал он. — Быстро! И отключаемся!

Отключение прошло быстрее, но не менее нервно. Иволгин снова был на плечах Ушакова, отмотал просмоленную ленту, аккуратно отделил медный кабель, снова заизолировал надрез на магистральном проводе, замазывая его густой смолой из походной баночки. Следов не должно остаться. Внизу Бережной собирал и обертывал драгоценный аппарат, Калистратов сматывал кабель. Ушаков сканировал туман. Лай собаки снова, ближе? Или почудилось?

— Готово! В шлюпку! — Иволгин спрыгнул вниз.

Они отходили так же тихо, как пришли, стирая следы на мягком грунте у воды ветками. Вода в вельботе хлюпала под ногами. Гребли из последних сил. Туман начал редеть. Над скалами появился призрачный просвет. И в нем — силуэт! Небольшое судно с мачтой, двигавшееся вдоль побережья. В сторону их бухты.

— Греби! — прошипел Иволгин, наваливаясь на весло. — Греби, как на абордаж!

«Святая Мария» выросла из тумана словно спасительный призрак. Шлюпки подняли на талях. Горский встретил их на палубе.

— Баркас? — спросил Иволгин, сбрасывая промокший плащ.

— Ушел. Рыбачий, наверное. Махали нам, орали. Я им солью помахал в ответ. Поняли. Подходить не стали.

— Хорошо. Поднять якорь. Курс норд-вест. Полный вперед под парами и парусами, — приказал Иволгин и направился к трапу.

В каюте было немногим теплее, чем на палубе. Он скинул мокрые сапоги, брюки, рубаху. Все. Тело ломило от напряжения и холода. Он налил в стакан неразбавленного рома, выпил залпом. Огонь растекся по желудку.

Иволгин глянул в иллюминатор. Туман почти рассеялся. Открывался вид на суровое, серо-зеленое шотландское побережье, на скалы, о которые они едва не разбились. Операция прошла чисто. Связь установлена. Инструкции получены. Корабль цел. Но на душе не было покоя.

Была лишь ледяная усталость и гложущее чувство, что все они на борту лишь тени, промелькнувшие в тумане, а настоящая игра только начинается. Где-то там, на берегу, может, уже нашли следы их сапог на глине или уловили странную помеху на линии. А где-то впереди, в бескрайних просторах Атлантики, а может — на золотоносных землях Аляски, их уже ждет неведомый «Орлов».

Иволгин стукнул кулаком по столу.

— Курс норд-вест! — повторил он сам себе. — Полный вперед.

Ресторан «Донон» у Полицейского моста. Дорого. Сдержанно роскошно. Запах трюфелей, устриц и дорогого табака. В отдельном кабинете, обитом темным дубом, меня уже ждали. Не чиновники. Деньги. Живые, дышащие, пахнущие кожей, дегтем и амбициями.

— Василий Александрович! Почтеннейший Козьма Терентьевич! Никита Демидович! — Я широко распахнул руки, приветствуя их. — Благодарю, что откликнулись.

Василий Александрович Кокорев, откупщик, будущий нефтяной магнат, водочный король, уже скупавший земли под будущие железные дороги. Тучный, с умными, как бусинки, глазами, тонувшими в дородных щеках. Пахло от него дорогим коньяком и деньгами.

Козьма Терентьевич Солдатёнков, хлопковый король, меценат, владелец мануфактур в Москве и Богородске. Сухопарый, с бородкой клинышком, в очках в золотой оправе. Смотрел оценивающе.

Никита Демидович Демидов, потомок знаменитых горнозаводчиков, хозяин уральских недр. Моложе других, энергичный, с холодным, стальным взглядом. В его жилах текла кровь, людей привычных к власти над землей и людьми.

Сели. Заказали. Судак по-польски, расстегаи, «Столовое № 1» от Кокорева — его же водка, разумеется. Первые тосты — за Победу, за Государя, за здравие. Дежурные улыбки. Изучение друг друга. Я чувствовал их настороженность. Шабарин вице-канцлер — это сила. Шабарин организатор некой «научной» экспедиции на Аляску — это авантюра? Или… возможность?

— Господа, — начал я, когда съели суп, — вы все знаете. Крым — снова полностью наш. Англичане с французами присмирели. Теперь нам не просто нужно восстанавливаться. Нам нужно расти. Вширь и ввысь. Но казна… казна истощена этой победоносной войной. — Я сделал паузу, встретив их понимающие взгляды. Казна пуста — их любимая мелодия. — Государство готово дать концессии. Гарантии. Но ему нужны партнеры. Смелые. Дальновидные. Как вы.

— Интересно, Алексей Петрович, — промолвил Солдатёнков, аккуратно кладя вилку. — О каких… партнерствах речь? Хлопок? Шерсть? Торговые пути?

— О будущем, Козьма Терентьевич, — отчеканил я. — О стали и паре. Об электричестве и химии. О Русской Америке. — Я выдержал паузу, дав словам осесть. — Представьте: рельсы. Не ржавеющие, а из новой, обуховской стали. Тянутся через Урал, через всю Сибирь, к Охотскому морю. А там — пароходы, тоже наши, стальные, везут не пушнину, а кое-что повесомее, Козьма Терентьевич.

Я не соврал. Я верил в карту «Рассвета», в расчеты Аносова, в Иволгина, но вслух не сказал. Промышленники не дураки — сами догадаются, но промолчат. Уж они-то секреты хранить не умеют.

Демидов хмыкнул, поигрывая ножом:

— То, о чем ты умолчал, Алексей Петрович, оно в земле лежит. Его еще добыть надо. А рельсы… это мильоны пудов железа. Мильоны рублей. Риск.

— Риск? — перехватил инициативу Кокорев, его глаза заблестели. Он чувствовал большой куш. — Никита Демидович, риск — это когда ты стоишь в луже, а другие едут по рельсам мимо. Рельсы — это кровь новой торговли. Кто владеет сталью и путями — тот владеет всем. Алексей Петрович, вы говорите — концессии? Гарантии сбыта? Государственные заказы на дороги?

— Именно так, Василий Александрович. И не только на рельсы. На паровозы. На вагоны. Заводы под Петербургом, под Луганском, на Урале — на лучших условиях. Земля. Налоговые льготы. — Я видел, как в его голове уже крутятся цифры, проценты, будущие прибыли.

— А электричество, Алексей Петрович? — встрял Солдатёнков. — Вы — об освещении?.. Газовое оно — дорого и коптит. Того и гляди — полыхнет. А вот — Якоби, Яблочков… их опыты с электричеством… — В его голосе звучал практический интерес фабриканта, мечтающего удлинить рабочий день и снизить издержки.

— Электричество, Козьма Терентьевич, — подтвердил я. — Не фокусы. Освещение цехов, улиц, будущих вокзалов. Сила для станков. Якоби работает над динамо-машинами помощнее. Нужны кабельные заводы. Производство ламп. Тут и химия Зинина в помощь — изоляция, покрытия. — Я повернулся к Демидову: — Никита Демидович, ваши рудники… Представьте паровые экскаваторы. Электрические насосы для откачки воды. Не люди с кайлами — машины! Эффективность — в разы выше. Да и для других приисков — те же машины, те же технологии обогащения руды. Те, кто даст деньги сейчас на науку и машины, будут диктовать цены завтра. И получать львиную долю доходов…

Наступило молчание. Купцы переглядывались. Слышно было, как потрескивают свечи в люстре. Кокорев отхлебнул водки.

— Пароходное общество, — сказал он вдруг, четко, по-деловому. — По Каспию. С выходом на Персию, на Туркестан. Стальные суда. Если государство гарантирует поток грузов и охрану… я вхожу. И в рельсы — вхожу.

— Пусть Якоби ставит свои машины на мои мануфактуры, — заявил Солдатёнков. — Готов отчасти вложится в его опыты… При условии, что потом его машины для казенных фабрик первые пять лет я один буду поставлять.

Демидов долго смотрел на меня. Прикидывал. Он мужик ушлый. Его предки строили империю на уральском железе и серебре.

— Сталь, — сказал он наконец. — Обуховская сталь для рельс, для машин, для кораблей. Я расширяю Нижнетагильский завод. Строю новый, рядом. С новыми печами. Но хочу привилегию на казенные заказы. И… концессию на разведку в нужных мне местах Колымы. Слухи там ходят…

Я улыбнулся. Колыма? Милый Никита Демидович. Главное золото — дальше, но об этом пока молчок.

— Господа, — я поднял бокал. В нем искрилось шампанское. — За новое партнерство! За русский пар, русскую сталь и русское электричество! За Империю, которая шагнет из века пара в век электричества и химии! И за тех, кто не боится вложить рубль сегодня, чтобы получить червонец завтра!

Бокалы звякнули. Глаза купцов горели уже не осторожностью, а азартом первооткрывателей и расчетом акул. Золото Аляски, о котором не было сказано ни слова, служило им маяком. Я лишь указал путь. Они уже видели свои будущие дворцы, пароходы, акции новых заводов. Видели себя новыми Строгановыми, Демидовыми этого и будущего века.

Договорились о встрече с инженерами. О чертежах. О суммах. Я вышел из «Донона» поздно. Дождь кончился. Небо над Невой прояснилось, усыпанное холодными звездами. Воздух был свеж, пах речной водой и… будущим, которое теперь казалось еще более реальным, еще более необходимым.

В карете, покачиваясь на неровностях мостовой, я думал не только о стальных магистралях и динамо-машинах. Я думал о Лизонькином плаче в новой кроватке. О серьезных глазах Петруши, мечтающего о фрегате с пушками. О спокойном сне Алешеньки. Об усталых, но любящих глазах Елизаветы Дмитриевны. Их будущее — вот истинный Клондайк, ради которого стоит рисковать. Их безопасность и процветание — вот конечная цель всех этих рельс, телеграфов и золотых приисков. Купцы видели червонцы. Я видел лица своих детей.

Домой я вернулся поздно. В квартире царила тишина. В кабинете горела одна лампа. На столе лежал последний, еще не расшифрованный сигнал с ретранслятора в Ревеле: «Лох-Эйл. Цель видна. Жду ветра. И.»

Успех. Иволгин добрался до Шотландии. Связь установлена. Золото Аляски стало на шаг ближе. Я откинулся в кресле. За окном мерцали редкие газовые фонари. Скоро, думал я, здесь будет гореть электрический свет фонарей Яблочкова.

По этим улицам пойдут трамваи. По рельсам, за которые уже боролись Кокорев и Демидов, помчатся поезда. А мои дети будут расти в Империи, которую мы строим сегодня — из стали, пара, электричества и, да, золота.

Цена была высокой. Риск — огромным. Но глядя на дверь детской, за которой спали Петя, Лиза и Алеша, я знал — альтернативы нет. Будущее должно быть завоевано. Для них.