Барин-Шабарин 8

Глава 10

Дождь стучал в высокие окна библиотеки, будто спешил сообщить нам что-то важное. Граф Буоль, утонченный и невозмутимый, разливал по бокалам токайское, а его пальцы — бледные, с тщательно подпиленными ногтями — на мгновение задержались на горлышке графина, когда полковник Монтгомери бросил на стол морскую карту.

— Ваш Нахимов не ушел из Средиземного моря, — британский атташе ткнул в синее пятно у берегов Сицилии. — Эскадра стоит на якоре здесь. Ваши донесения, граф Шабарин, — блеф.

Я медленно потянулся к сигаре, чувствуя, как шелк рукава скользит по локтю. Дым, горький и плотный, заполнил пространство между нами.

— Полковник, вы слишком доверяете своим купцам-шпионам, — я усмехнулся. — Они путают рыбацкие баркасы с линейными кораблями. Эскадра давным давно уже прошла Гибралтар.

Буоль поднял бровь, будто наблюдал за дуэлью в венском театре.

— Интересно… — он отхлебнул вино. — Англия утверждает одно, Россия — другое. Как же прикажете мне выстраивать внешнюю политику?

Монтгомери хлопнул ладонью по карте.

— Дайте мне фрегат, и я привезу вам Нахимова в трюме!

— Попробуйте, — я раздавил сигару о серебряное блюдо. — Только учтите — русские пушки бьют дальше ваших.

Тишина. Даже дождь за окном притих.

Буоль вздохнул:

— Господа, прошу вас…

Но Монтгомери уже вскочил, и его трость с свинцовым набалдашником — о, я знал эти модифицированные дубинки! — описала в воздухе крутую дугу.

— Вы назвали меня лжецом, сэр!

Моя рука сама потянулась к эфесу — надежный рефлекс, выработанный в многочисленных боевых схватках. И пусть в руках у меня был не тяжелый кавалерийский палаш, а так — дворянская шпажонка, спуску этому напыщенному британцу я давать не собирался.

— Нет, полковник. Я назвал ваши источники дерьмом.

Буоль ахнул. Трость Монтгомери просвистела в воздухе, едва не задев хрустальную люстру, отчего по стенам заплясали тревожные тени. Я уклонился, чувствуя, как свинцовый набалдашник чиркнул по плечу. Моя шпага блеснула, и вдруг — звяк!

Министр иностранных дел Австрии, оказавшийся между нами, ловко подставил серебряный поднос.

— Господа, умоляю! — его голос дрожал, но в серых глазах не страх, а любопытство и холодный расчет. — Вы в моем доме!

Монтгомери отступил, тяжело дыша. Его красный мундир — черт побери, как же я ненавижу этот цвет! — вздымался на груди от еле сдерживаемой ярости.

— Он оскорбил британскую корону!

Я медленно опустил клинок, но не вложил его в ножны.

— Я оскорбил ваших наемных болтунов, полковник. Если бы речь шла о короне, мы бы уже стрелялись.

За окном грянул гром, и дождь хлынул с новой силой. Граф, поправив воротник, разлил по бокалам вино.

— Выпейте. И… объяснитесь.

Он знал, что делает. Австрия балансировала между двумя империями, как циркач на канате. Наши войска и без того уже контролировали немалую часть ее территории, а Британия… Она готова на любую пакость. «Англичанка гадит» — ведь это крылатое выражение родилось именно в эту эпоху. Малейшая ошибка — и Вена рухнет в пропасть между Лондоном и Петербургом. А в этой пропасти ее поджидают штыки пруссаков.

— Господа, ваши донесения противоречат друг другу, — Буоль коснулся карты. — Русские корабли у Сицилии… или уже у Дании? Где правда?

Монтгомери выхватил из портфеля бланк донесений секретной службы ее величества.

— Донесение капитана «Резистанса». Двадцатого октября он видел русские паруса у Мессины.

Я рассмеялся:

— Капитан, который три года назад принял китов за пароходы?

Британский атташе побледнел. В это время дверь распахнулась. И в комнату, запыхавшись, вкатился еще один персонаж разыгрывающейся драмы — барон Грюнвальд — австрийский морской агент, толстый, вечно слегка навеселе, но осведомленный лучше иных шпионов.

— Извините… я… — он вытер лоб, пахнущий ромом и потом. — Только что из Гамбурга. Русская эскадра… Ее видели у Гётеборга! Сведения верные.

Монтгомери остолбенел.

— Не может быть!

Я же почувствовал, как в висках застучало. Гётеборг — это уже почти Балтика. Значит, «Нахимов обошел британские дозоры»?

Буоль поднял руку:

— Барон, ваши источники?

— Мой шурин… телеграфист… — Грюнвальд икнул. — Перехватил русскую шифровку. «Входим в пролив».

Тишина воцарилась в охотничьем замке. Даже дождь стих. Вдруг Монтгомери бросился к камину и швырнул в огонь свои бумаги.

— Полковник! — изумился австрийский министр.

Но было поздно. Бумаги вспыхнули, и в дыму я разглядел обгоревший уголок с русским двуглавым орлом — наше секретное донесение, попавшее в его руки!

Я шагнул вперед, но тут… Звон разбитого стекла! Через окно в комнату влетела пуля и вонзилась в портрет Марии-Терезии над камином.

— Снайпер! — заорал Грюнвальд, падая за диван.

Мы все трое тоже бросились на пол. Монтгомери выхватил пистолет, я прикрыл Буоля телом — черт, не хватало, чтобы австрийский министр погиб во время моей секретной миссии! Второго выстрела не последовало. Я подполз к окну. В саду, среди струй дождя, мелькнула фигура в черном плаще.

— Кто это⁈ — прошипел Монтгомери.

— Не ваш человек?

— Не мой!

Барон Грюнвальд, дрожа, достал из жилетного кармана крошечный флакон.

— Они знали… что я вам расскажу…

Буоль медленно поднялся, поправил камзол и сказал то, что перевернуло все:

— Господа, похоже, против нас играет… третья сторона.

Майский, но отнюдь не теплый ветер бился в высокие окна канцелярии министра иностранных дел, заставляя пламя свечей в бронзовых канделябрах трепетать, как падшие души. В этом ведомстве намеренно не пользовались изобретением екатеринославского помещика — керосинками.

Истинная дипломатия творится при свечах. Ведь палочку сургуча плавят на свечном язычке, чтобы после обмазать им клапан конверта, а сверху придавить гербовой печатью, подтвердив тем самым государственную важность документа. Разве можно проделать то же самое с этой коптилкой? А какая дипломатия без тщательно запечатанного донесения?

Граф Карл Васильевич Нессельроде, сидя за массивным дубовым столом, покрытым зеленым сукном, медленно поигрывал ножом для бумаг с перламутровой рукоятью. Перед ним лежало телеграфное донесение из Вены о том, что Шабарин, этот выскочка, не только прибыл в австрийскую столицу, но и отправился в охотничий замок графа Боуля — министра иностранных дел в правительстве Франца Иосифа I.

Более всего злило министра то, что он не знал о подлинной цели визита Шабарина в австрийскую столицу, чувствуя, что за его спиной начинается какая-то непонятная ему возня. Хотя он прекрасно понимал, что в дипломатии — помимо расшаркиваний на приемах и переговоров в тиши кабинетов, есть и тайная сторона.

Официальные персоны улыбаются друг другу, но за их спинами стоят секретные агенты, либо добывающие нужные сведения у противника, либо, наоборот, подсовывающие ему их, но все это должно происходить с ведома и одобрения главы министерства иностранных дел — иначе, как выстраивать политику?

И вот кто-то, надо думать, сам император, отправляет Шабарина в Вену, не уведомив его, Нессельроде, который вот уже три десятка лет верно служит интересам Империи. Зачем? Не повторяется ли история к капитаном первого ранга Невельским, который самочинно основал на Амуре Николаевский пост, подвергнув Российское государство риску войны с Китайской империей?

«Где раз поднят русский флаг, там он спускаться не должен…» — наложил тогда Николай свою знаменитую резолюцию на решение Особого комитета, обласкав и наградив человека, который едва столкнул в вооруженном противостоянии два великих государства. Красиво сказано, но не всегда осуществимо на практике.

Да и к тому же Поднебесная далека от жизненно важных центров России, а Австрия, Англия, Франция, Турция — близко. Война и без того уже затягивается, а дилетантские действия разных авантюристов, таких как Шабарин, могут превратить ее в бесконечное противостояние. В войну всех против всех.

— Он становится слишком опасен, — прошептал Нессельроде, и его тонкие, почти бескровные губы искривились в подобие улыбки. — Николай им интересовался и у Александра он тоже в фаворитах… Сегодня он вице-канцлер, а завтра, глядишь, займет и его, Нессельроде место… Пора бы уже сбить эту птицу, покуда она не воспарила слишком высоко…

Дверь скрипнула, вошел лакей. Доложил:

— Его сиятельство, граф Чернышёв, ваше высокопревосходительство.

— Проси!

Министр иностранных дел Российской империи нетерпеливо поднялся. Он недолюбливал Чернышёва, но граф знал Шабарина — их общего недруга — как никто другой. Так почему бы не воспользоваться его знанием и умением строить интриги?

Лакей распахнул дверь и в кабинет вошел граф Александр Иванович Чернышёв, как всегда быстро и уверенно.

— Вы это читали, Карл Васильевич? — сходу произнес он, бросив на стол пачку писем, перевязанных черной лентой. — Шабарин ведет переписку с прусским послом. В обход нас.

Нессельроде медленно развязал ленту, не торопясь вникать в содержание писем. Они вполне могли оказаться фальшивкам. С Чернышёва станется.

— Это еще ничего не доказывает, — произнес министр. — Император ему верит.

— Тогда найдем то, во что император поверит, — Чернышёв опустился в кресло, и его голос стал тише, но оттого еще звучал еще более неприятно. — Ведь у каждого человека есть грех, который он скрывает даже от самого себя.

— Я не приходской священник, чтобы его исповедовать, — осторожно произнес Нессельроде. — Да и вы — тоже… Грех греху рознь… Какая-нибудь интрижка на стороне может оказаться неприятной новостью для жены, но не для — самодержца. За заслуги перед Троном и Отечеством Александр многое сможет простить… Тут либо весьма крупная растрата казенных средств, либо…

Глаза Чернышёва блеснули.

— Государственная измена! — подхватил он.

Канцлер кивнул. Они понимали друг друга. Однако сказал осторожно:

— Шабарин отличился в Крыму, в Польше, здесь, в Петербурге, немало сделал для Престола… В глазах государя и народа — он герой… Здесь нужны более веские доказательства, граф, чем это…

И Нессельроде пренебрежительно ткнул пальцем в пачку писем. Чернышёв прочел в глазах канцлера недоверие, к представленным им «доказательствам» и потому сгреб эти листки вместе с лентой и швырнул в камин. Министр кивнул, оценив этот жест. Игра перешла на иной, более доверительный уровень.

— Вы правы, Карл Васильевич, — проговорил Чернышёв, — но ведь малый грех, как ниточка тянет за собой большой. Нужно отыскать эту ниточку и потянуть за нее. Глядишь, что-нибудь на свет и появится.

Дождь хлестал в разбитое окно, смешиваясь с вином, что растекалось по дубовому полу желтоватыми лужицами. Я прижал ладонь к левому плечу — пальцы тут же стали липкими. Пуля лишь слегка оцарапала, но черт возьми, болезненно!

— Вы ранены? — Буоль схватил меня за рукав, и в его глазах, обычно холодных, вспыхнуло что-то похожее на страх.

— Пустяк, — отмахнулся я. — Не впервой.

— И все-таки надо перевязать.

Хозяин дома позвонил в колокольчик. Явился лакей. Увидев разбитое окно, ахнул.

— Курт, прикажи позвать доктора. И кликни стекольщика, пусть заменит стекло.

Лакей поклонился и вышел.

Монтгомери, который все еще стоял в проеме между окнам, прижавшись к стене, нервно щелкал курком своего револьвера.

— Это ваши люди устроили засаду, Шабарин? — в его голосе змеилась ненависть, но под ней — животный страх.

Я резко повернулся к нему, и рана вспыхнула огнем:

— Если бы это были мои люди, полковник, вы бы уже истекали кровью в этом изысканном вольтеровском кресле!

Грюнвальд, бледный как смерть, кивнул. Он-то как раз остался в кресле. И его трясущиеся пальцы цеплялись за подлокотники, будто за спасительную соломинку.

— Они убьют меня… они знают, что я вам рассказал… Я обречен, но я боюсь боли…

В его глазах стоял тот самый ужас, что я видел у молодых рекрутов перед первой атакой. Смертный ужас.

Буоль внезапно встал во весь рост, не опасаясь повторного выстрела из сада.

— Барон! Кто эти «они»?

Грюнвальд вдруг откупорил флакон, который достал из жилетного кармана и судорожным движением опрокинул его надо ртом. Судорожно сглотнул, и вдруг… Пена выступила у него на губах.

— Яд! — закричал я, бросаясь к нему, но было поздно.

Тело дернулось в последней судороге и затихло. Монтгомери перекрестился. Странно было видеть этот жест в исполнении англичанина. Гром грянул прямо над домом, осветив на мгновение три наших лица — бледных, искаженных разными чувствами.

Я первым нарушил тишину:

— Мы все в одной западне, господа.

Монтгомери нервно провел рукой по лицу:

— Моя карета во дворе…

— И станет отличной мишенью, — резко оборвал я.

Буоль вдруг засмеялся — смехом, в котором слышались истерика и отчаяние:

— Прекрасно! В моем доме труп, за окнами убийцы, а мы… мы даже не знаем, кто наш общий враг!

В этот момент что-то стукнуло в глубине дома. Мы замерли. Тихие, осторожные шаги раздавались в коридоре. Не один человек… Двое… Трое… Похоже — все пятеро. Я выхватил шпагу левой рукой — правая уже немела от боли.

— Наше уединение раскрыто, господа, — прошептал я. — Теперь либо мы их, либо…

Дверь в библиотеку медленно скрипнула. И в проеме показался лакей графа и еще двое мужчин. Один — саквояжем. А второй… Мужчина средних лет, худощавый, с изящными манерами аристократа, одетый в элегантный сюртук цвета бургундского вина.

Он пропустил вперед того, кто был с саквояжем. Оглядел всю нашу компанию, включая — мертвеца, и заговорил. Мягкий итальянский акцент придавал его словам особое звучание:

— Прошу прощения за вторжение, синьоры, возможно я не вовремя, но обстоятельства требуют моего вмешательства.

Рука Монтгомери вновь метнулась к кобуре, но незнакомец остановил его спокойным жестом:

— Умоляю, не делайте глупостей. Мои спутники весьма компетентны в обращении с оружием.

Позади мужчины возникло еще двое — мускулистые парни в черных сюртуках с блестящими револьверами наготове. Нашей, Луганской фабрики, между прочим. Одним словом — профессиональные убийцы.

Человек с саквояжем, не обращая внимания на происходящее, подошел к Грюнвальду, приподнял веко, покачал головой, а затем подошел ко мне. Я снял сюртук и рубашку, чтобы облегчить ему манипуляции с моей раной.

Обработав ее и наложив повязку, он кивнул лакею. Они с трудом вытащили из кресла тело австрийского разведчика и вынесли его из кабинета. Я проследил за ними взглядом, удовлетворенно кивнув. Телохранители итальянца закрыли за ними дверь,

— Позвольте представиться, — продолжил аристократ, улыбаясь. — Джованни Корси, личный представитель Папы Пия IV. Впрочем, сегодня моя визитка немного иного рода.

Буоль с трудом выпрямился, брезгливо отряхивая испачканный вином воротник, сказал:

— Папа Пий IV, насколько мне известно, предпочитает сохранять нейтралитет в нынешних событиях в международной политике. Возможно, синьор Корси, ваши полномочия существуют только в вашем воображении.

Корси пожал плечами:

— Ах, как предсказуемы политики. Представьте себе ситуацию попроще: я представитель влиятельных кругов, заинтересованных в сохранении баланса сил. Вас никто не должен обвинить в смерти барона Грюнвальда, не так ли?

Его фраза вывела меня из ступора:

— Значит, вы действительно знаете, кто виноват в смерти барона?

Корси театрально развел руками:

— Дорогой господин Шабарин, разве не очевидно? Ваша маленькая интрига в библиотеке замка Боуля привлекла внимание куда более серьезных игроков.

— Интрига? — я нахмурился, ощутив нарастающую головную боль.

— Да-да, ваша игра в кошки-мышки с вашим коллегой-полковником, — Корси картинно потеребил подбородок. — Знаете, кого больше всего опасаются британцы? Того, кто успевает овладеть информацией раньше них.

Полковник Третьего отделения Владимир Лопухин шел по Малой Морской, кутаясь в шинель. Петербург встретил его промозглым туманом, который, словно шпион, проникал даже под самые плотные воротники.

Из головы полковника не выходило задание, полученное им от графа Чернышёва. Обнаружить сведения, которые бы бросили тень на Алексея Петровича Шабарина. Легко сказать. Лопухин хорошо помнил, как два года назад он пытался уличить сего господина, но с той поры много воды утекло из Невы и других рек.

Помещик Екатеринославской губернии, статский советник, вице-губернатор, потом губернатор, далее — генерал-майор, а ныне — генерал-лейтенант, вице-канцлер Российской империи и доверенное лицо самого государя императора, герой войны — как к такому подступиться?

Искать по политической, военной или фискальной части — долго, хлопотно и не гарантирует результата. Да и потерпев неудачу в 1853, Лопухин сам не был уверен в своих возможностях, а начальство — тем более. А вот по… амурной части…

Да, по этой части Лопухин знал, где искать. Вся столица была опутана нитями доносов, сплетен и тайн, и он, как паук, умел находить самые тонкие из них. Первая нить привела его в дом на Фурштатской, где жила Елизавета Олсуфьева, жена статского советника.

— Елизавета Аркадьевна родила прошлой зимой, — шепнула ему горничная, поправляя юбку, которую задрала, не сумев устоять перед страстью офицера. — А мужа, как водится, на крестины не пригласили… Да что там — на крестины! Барин не заметил даже, что жена на сносях!

— И где младенец?

— В деревне. У бабы одной… Ее муж побил, брюхатую, у нее выкидыш и случись… А тут будто бы родила…

— Меня эти подробности не интересуют, — сказал полковник, сунув болтливой девке пять рублей ассигнациями. — Помалкивай о том, что я у тебя был.

Покинув горничную Олсуфьевых, он как паук последовал вдоль второй нити — в Воспитательный дом на набережной Мойки, куда, по слухам, одна знатная дама около двух лет назад сдала младенца.

Через полчаса Лопухин уже стоял перед зданием приюта, глядя на высокие окна. Здесь. Он поднялся на крыльцо. Постучал. Вышел сторож. Полковник сунул ему пятиалтынный и потребовал проводить к приютскому надзирателю.

Приютский надзиратель, сутулый старик с лицом, напоминающим сморщенное яблоко, выслушал Лопухина и кивнув, повел по темному коридору. Они прошли в тесную комнатенку, пропахшую щами.

— Был такой случай, господин офицер, — сказал надзиратель. — Барыня принесла… Вся в черном, под вуалью… Два золотых дала, чтоб молчал.

— И кого же она принесла? Девочку, мальчика?

— Мальчонку, ваше высокоблагородие, здорового крепыша. Подрос с тех пор, годик с лишним уже.

— Я хочу взглянуть.

— Сию минуту, господин офицер. Сейчас приведу.

Через несколько минут, старик привел за руку мальчишку, около двух лет, еще косолапящего на ходу. Полковник всмотрелся. Шабарин. Вылитый! Те же светлые волосы, тот же разрез глаз, нос. А даже если и не Шабаринский отпрыск, какая разница.

И вместо того чтобы тут же мчаться к Чернышёву с докладом, Лопухин опять достал кошелек. Вынул ассигнацию.

— Следи за мальчонкой, как за зеницей ока. Станется с ним дурное, головы тебе не сносить.

Покинув сиротский приют, полковник неторопливо двинулся к Никольскому рынку. Там, в трактире, он потребовал перо, чернильницу и бумагу, но не для того, чтобы составить донесение. Он писал письмо:

«Ваше высокопревосходительство, — аккуратно выводил жандарм пером. — Противу Вас составлен заговор. Вас хотят опорочить в глазах государя. Мне поручено сыскать свидетельства Вашего неблаговидного поведения. Оные мною сысканы, но я не намерен извещать о них пославшее меня лицо, покуда мы с Вами не придем к обоюдовыгодному соглашению. Известите меня через полового Тихона, служащего в трактире Барыгина, что на Никольском рынке. Жду Вашего ответа. Доброжелатель. Писано сие в мае, на седьмой день, 1855 года от Р.Х.»

Письмо он отнес лично, по известному ему адресу. Выяснилось, что жильца в квартире нет, а куда подевался, лакей наотрез отказался сообщать. Ну Лопухин и не настаивал. Дело терпит. Главное, сохранять видимость бурной деятельности и получать от Чернышёва деньги. Пусть их сиятельство думает, что полковник только-только напал на след.

Он шел вдоль залитой дождем набережной, подняв воротник шинели. Фонари едва пробивались сквозь густой петербургский туман, превращая ночной город в подобие театра теней. У третьего моста через канал ему наперерез шагнул человек в длинном сюртуке и цилиндре, лицо было скрыто высоко поднятым воротником. Лопухин отпрянул, рванул из-за пазухи револьвер — хорошо придумал Шабарин — подмышечная кобура штука удобная.

— Уберите оружие, полковник, — произнес незнакомец, голос которого звучал неестественно ровно, с легким иностранным акцентом. — Я вам не враг.

— Это мы еще поглядим, — Лопухин оглянулся.

Никого. Если застрелить иностранца и спихнуть с моста, сыскари и не догадаются — кто убил. Незнакомец достал из кармана сигарную коробку, предложил сигару жандармскому полковнику. Тот не побрезговал.

— Ребенок жив? — спросил неизвестный, чиркнув спичкой.

Ее пламя на мгновение осветило узкое лицо с аккуратной седой бородкой.

— А ты кто таков, чтобы спрашивать? — Лопухин затянулся, чувствуя, как едкий дым щиплет легкие.

Иностранец усмехнулся:

— Доброжелатель.