Амлет, сын Улава

Глава 2. Друзья-с-моря.

Я, Амлет, сын Улава, решил сохранять свои мысли и все, что со мной случается. Запоминать у меня получается очень хорошо, но я все равно стану вести записи: на то и грамотен.

Вязать веревочные узлы, на самом деле, совсем несложно — намного проще, чем резать руны в камне.

Хорошо, что мы, древний и благородный род Эски, не чураемся морской работы, и не только боевой: и женщины наши, и мужчины, горазды вязать сети. Меня этому нужному умению обучил отец, было это семь лет назад, мне же тогда едва исполнилось шесть.

Еще проще пишется, когда вместо вязания узлов и помещения в них палочек, то же самое делаешь угольком на дешевой коре или черной тушью на дорогом пергаменте – получается уже письмо, выходит оно быстрее и удобнее, главное – не смыть случайно написанное. После же особая Песнь навсегда закрепит штрихи на том, на что ты их перед этим нанес.

Я, как и все мужчины моего рода, обучен узелковому и штриховому письму, счету на дюжины и на десятки, умею разобрать карты морских дорог и выучил десять самых важных рун, хоть и нет у меня таланта к гаданию.

Тем же манером грамотен и мой отец, могучий Улав Аудунссон: слова некоторых пришлых о том, что мужчине, дескать, не пристало портить себе глаза письмом и чтением, он считает глупостью, и уже трижды голыми руками насмерть убивал незадачливых, утверждавших иное.

Отлично читает и пишет брат матери, Фрекьяр Тюрссон, за пристрастия в пище прозванный Рыбоедом. Он разбирает еще значки письма франков, живущих на материке, и свою, особенную огаму жителей Зеленого Острова, но мне пока нет до них дела.

Письмо франков, по словам дяди, очень простое – толстопузые купцы наловчились писать руны футарк не резцом по камню, дереву или кости, но пером по пергаменту. Конечно, от этого волшебные руны превратились в глупые значки, и записывают ими не чудесные предсказания, а всякие бестолковые вещи, наподобие писем друг другу или списков товара. Разбирать такие значки полезно, но только тем, кто собирается торговать с франками или грабить их, что обычно почти одно и то же.

Огама жителей Ирландии — почти как значки франков, только наоборот. Не зная рун Высокого, медноголовые придумали, что штриховое письмо, вроде как, тоже штука священная, и через нее можно чаровать. Придумали они это зря, потому и колдовство у них глупое и ненужное: на что мой отец не скальд, пусть и учился Песни, но даже он легко переколдует любого друида – таким словом, глупым и ничего не означающим, в Ирландии называются собственные слабосильные колдуны.

Я же — сын Улава, и днем, следующим от нынешнего, мне сравняется четырнадцать лет.

Мы живем с полночного, иначе северного, края Ледяного Острова, в самой глубине вика Скутилс. Места у нас хорошие: пусть и нет на этом полуострове ни одного настоящего вулкана, земля под ногами нашими почти такая же теплая, как и на полудне, там, где друг моего отца, знатный Ингольф Арнарссон, построил самый большой на всем острове город.

Дом наш стоит в месте, которое называется Исафьордюр, и это не хутор, а самый настоящий город, пусть и не такой большой и богатый, как Рейкьявик: у города — крепкая стена, вся из твердых бревен, сбитых железными скобами, за стеной не только длинные землянки, но и добротные дома, самый большой из которых выстроен моим отцом.

Кстати, об отце.

- Амлет, где ты? – старшего Эски я помянул, пусть и в мыслях, уже несколько раз, и он это почуял. - Куда запропастился, негодный мальчишка?

Отец крепко, как и всякий мореход, пусть даже и на суше, утвердился посередине двора: будто стоял на качающейся палубе. Голос его звучал сурово и сердито, и лицо было нахмурено, но все портил хвост — будто живущий своей жизнью, он подергивался из стороны в сторону, желая, но не смея, дружелюбно завилять.

Я обрадовался: отец явился в хорошем настроении, и самое страшное, что мне теперь грозило – это выкручивание уха, недолгое и не слишком обидное, просто для воспитания, а не ради того, чтобы наказать.

- Я здесь, отец, – выбраться из сенного амбара было делом недолгим.

- Битых полчаса я ищу его, а он по сараям прячется! – возмутился отец. – Ну-ка, давай сюда свое мохнатое ухо!

Минутой моего терпения позже отец, удовольствовавшись поучением, решил все-таки спросить меня: а что я вообще делал в сарае?

- Правил клинок, отец! – почтительно ответил я, показывая и сам железный нож, и точильный камень. – Никак не дается мне эта наука, вот я и спрятался, чтобы попробовать без лишних глаз. Ты же знаешь моего дядю и его старших сыновей: обязательно бы стали дразниться, пришлось бы драться, а мне сейчас нельзя…

- Да, и верно. Тор не одобрит, завтра ведь день твоих совершенных лет, - в чистом, пронзительно-голубом небе, без явного облака или еще какой летучей дряни, громыхнуло: негромко, но увесисто. Одинссон, которого еще зовут Айэке, прислушался и согласился с наставляющим сына мохнатым отцом.

- Что ты ел сегодня? – спросил отец с подвохом, но я знал верный и правдивый ответ.

- Ничего, отец. Миску простой воды поутру, и такую же миску, но с водой подсоленной, в полдень, ни словом не солгал я, и добавил, - ужинать тоже буду водой, уже совсем соленой.

- Это тебе нужно, сын, - напомнил отец. – Ты не маленький, сам понимаешь, лгать перед лицом любопытных асов не следует и попросту стыдно.

- Да, - я согласился, но головы не наклонил: стыда не испытывал, вины за собой не знал, в глаза смотрел прямо.

Разговор наш прервали.

- Аахаааэээхээй! – донесся крик. Кричал, верно, сторож.

Сторож стоял на верхней площадке смотровой башни, что выстроена высотой в целый стайнкаст: она одна, из всех защитных построек, уже сложена из местного серого камня. Случись что, такую башню не сломать, да и сжечь получится не вдруг: мало того, что камень прочен и не особенно горюч сам по себе, так еще и сотворено у ее подножия доброе, дозволенное колдовство. Теперь башню нипочем не снести: зря, что ли, в основание заложили тушу жертвенного барана?

Сегодня на башне стоит Сигурд Улавссон: не брат мне, но просто сын еще одного Улава, того, что прозван Рваное Ухо – пусть и не может быть у рыболюда ушей. Впрочем, это отдельная история, отдельная и славная, и ее я расскажу как-нибудь потом.

Первое дело у Сигурда – смотреть. Глаза у него чисто отцовские, огромные и навыкате, и видит он ими даже сквозь толщу вод – потому и на суше взор его остер и зрит сокрытое вдали.

Смотрит Сигурд в открытые воды вика, иногда поглядывая на просмоленный сруб, нарочно поставленный на недальнем утесе. Если сруб этот не горит, и дым над срубом не поднимается – это видно даже нам, из самой середины Исафьордюра и безо всякого Сигурда – значит, никто не пытается скрытно приблизиться по суше, а с моря и вовсе не подойти скрытно. Потому, что ладья, незаметно плывущая под водой, делает это только в сторону дна.

Второе дело у Сигурда – орать. Орет Сигурд громко и очень мерзко, сам он, правда, называет это песней. Просто песней, не Песнью – при звуках ее гальдур не колышется и не сгущается. И, хотя крик этот не волшебный, его слышат все, вот как он громок!

Крик – это хорошо. Если бы видел Сигурд что-то плохое, вместо голоса звучал бы большой рог неведомого зверя, накрепко вмурованный в площадку на самом верху дозорной башни.

Еще не лаяли собаки и не бегали заполошно куры — дурные-то дурные, но всякую беду глупые птицы чуют намного лучше, чем человек. Потому даже мертвые пернатые могут принести колдовскую пользу: на их костях гадают на беду и ненастье.

- Друзьяаааааа идуууут! – надрывался тем временем Сигурд. – Лаааадьяаааа с моряааа!

- Пойдем, - Улав, сын Аудуна, совсем было собрался погладить меня по голове, но вдруг будто вспомнил что-то, и вместо того потрепал по плечу. – Пойдем, Амлет Улавссон, встретим первых гостей.

Мы и пошли.

Сначала вышли со двора: сообразительный трэль немедленно затворил за нами калитку. Нет в городе чужих, и воровать у нас не принято, но порядок должен быть, порядок, заповеданный могучими асами: дверь – закрой!

Дорога, утоптанная и покрытая от грязи толстыми древесными плахами, ведет сначала на тинг (в обычное время на этой же площади торгуют и ругаются), потом же, миновав широкое место, одевается камнем и спускается с пригорка к воротам, поставленным в крепкой стене. Идет она, как и положено, наискось, образуя два изогнутых колена – так сделано для того, чтобы враг, если и сломает ворота, увяз в изгибах пути, да и остался в них навсегда.

Ворота, по дневному времени, были открыты, мы прошли их, не останавливаясь.

- Знаешь, почему мы идем пешком, сын? – отец спросил меня как бы на ходу, даже не оборачиваясь. Я, может, и не услышал бы его, а услышав – не разобрал бы слов, не будь у меня чутких ушей и по-собачьи острого слуха: таков я в отца.

- Знаю, отец. – Ответил я, стараясь говорить не очень громко и не очень тихо, а так, в самый раз. – Гости прибыли на ладье, лошадей с ними нет, иначе Сигурд бы об этом уже кричал. Встречать пеших гостей, особенно прибывших на праздник, конному не нужно: получается умаление чести прибывших, если ты, конечно, не ярл.

- А я не ярл, да и быть им не хочу, это ты подметил верно. – Отец получил ожидаемый ответ, умолк, и дальше мы не произнесли ни слова до самого причала. У кромки бортов нас ждали, и это было, конечно, видно еще от ворот.

Друзей было много, и первые из них уже стояли на причале: пришла не одна ладья, а сразу три!

Первая оказалась таковой не только по занятому месту.

Крутобокое, темного дерева, с рядом красиво раскрашенных щитов по обращенному к нам высокому борту и спешно убираемым сейчас цветным парусом, оседлавшим высокую мачту, бревно моря явно выстроено не для рек и ближних берегов, а для широкого и бурного простора. Я бы не удивился даже, окажись за бортом дощатая палуба, скрывающая вместительный трюм. Щитов, кстати, двенадцать, по числу убранных сейчас весел одной стороны, и я быстро посчитал, что гребцов в одной смене – две дюжины, а всего свободных рёси на такой ладье, значит, около пяти десятков.

Нос корабля украшает не дракон или другой сказочный зверь: вместо него красуется искусно вырезанная – вот-вот заржет – конская голова: хозяин ладьи, значит, сам из копытного народа.

Ладья, конечно, не кнорр, корабль большой, дорогой и потому в наших фьордах и виках редкий, но даже и так первый из прибывших кораблей затмевает своей весомой мощью два других, стоящих сейчас у длинного причала немного поодаль, и мне, потому, неинтересных.

Отец остановился. Я, как положено старшему сыну и наследнику, встал за его правым плечом.

Первый из стоящих сейчас на причале мне знаком: не вживую, но по рассказам отца, да и матери тоже. Это — Гард, сын Гулкьяфурина, не носящий шлема так же, как и мой отец, обуви же всякой предпочитающий крепкие железные подковы.

Я знал уже, что родной отец Гарда звался иначе, и был он не из конского народа, а и вовсе челобык с далекого острова Критос, что тает под горячим солнцем где-то в полуденных морях. Что мать Гарда, сестра прозванного Золотым Тельцом, воспылала истинным благоволением Фрейи к его отцу, и даже то, что были они из совсем разных народов, не стало помехой их страсти. Что Гард родился в положенный срок, и был он почти с колыбели силен, как его отец, и быстроног, как мать, но отец его немногим раньше не вернулся из похода: мальчика пришлось усыновить. Сделал это человек, приходящийся матери его братом, а самому Гарду, получается, дядей: нет ничего в том дурного или постыдного — народ, слишком часто теряющий своих мужчин, имеет особые заветы и на такой случай.

В общем, Гард по прозвищу Медное Копыто — человек совершенно особенный: единственный в своем роде рогатый конь, даром что о двух, как и все прочие люди, ногах.

- Как вы ловко выгадали время! – восхитился Улав Аудунссон. Похвалить мореходное мастерство друга — дело правильное и уместное.

- Мы сговорились, - засмеялся друг отца. – Встретились в недальней бухте вчера вечером, заночевали, выдвинулись сюда. Ветер был противный, - друг отца развел сильными руками, как бы прося прощения за странную волю могучих асов, - потому и пришли только сейчас, а не, скажем, с утра. А это, дай догадаюсь…

Отец нарочно дважды дернул правым ухом: то был заранее оговоренный условный знак. Я сделал суровое лицо, крепко утвердил задранный кверху хвост и выступил на шаг вправо и вперед.

- Привет тебе, Гард Гулкьяфуринссон, друг отца моего! Легок ли был твой путь, благосклонны ли оказались могучие асы? – сделал я все, кажется, правильно, и даже имя здравствующего патриарха копытного народа произнес без ошибки.

- Привет и тебе, юный Амлет, сын Улава! – друг отца зримо построжел, но сквозь постную гримасу явственно рвалось наружу совершенно лошадиное радостное ржание. – Ты сильно вырос с нашей последней встречи!

Нет у моего отца более близкого и верного соратника, чем брат его жены, мне же матери: это Фрекьяр, сын Тюра, лучший разведчик полуночной кромки Исландии. Считается, что дядя необычайно силен, пусть ни разу не победил он в состязании метателей дубовой колоды. Ловок он тоже необычайно: попасть стрелой из лука морскому зверю в глаз, пройти по натянутой веревке или прокрасться в стан диких людей и всех там тайно вырезать насмерть – это все о нем.

Сейчас дядя себе не изменил: появился вдруг и совсем близко, немного озадачив портовых стражей и явно обрадовав Медное Копыто – как и все настоящие бойцы, тот ценил мастерство воинской ухватки.

Надо сказать, что Рыбоед любит меня как родного сына, а у него и таковых уже почти шестеро. Очередного по счету носит его жена, и великий скальд Снорри Улварссон, знающий все и про всех, уверяет, что снова родится мальчик. Любовь дядина по-настоящему крепка, как и рука его, которой он чаще раздает подзатыльники, чем здоровается, а еще дядя не упускает случая надо мной подшутить, пусть и почти не обидно, но всегда не вовремя. Сыновья же его в этом отцу послушно следуют.

Благо, сейчас сын Тюра явился без сыновней дружины – один, сам.

- Особенно, если принять во внимание то, что в вашу последнюю встречу, - радостно заявил он как бы вместо приветствия, - мой племянник был размером примерно вот с это яблоко, или и того меньше, и пребывал во чреве моей благородной сестры!

Яблоко, само собой образовавшееся в дядиной руке, было отдано прибывшему другу, и немедленно исчезло, хрупнув на крепком ряду белых зубов.

Стало темно, не вдруг, а нарочно: это я цепко ухватил время за самый краешек и слегка потянул на себя. Все вокруг почти застыли, двигаясь, будто огромная беззубая рыба, что рожает детей живыми и кормит их молоком, в толще вод: весомо и очень медленно. Звук же пропал совсем, и было это хорошо: никто не услышал тонкого моего скулежа. Я еще юн годами, пусть и не совсем щенок, и настоящего Голоса у меня еще нет, так, слабый и тихий, но для силы Песни громкость ее почти ничего не значит.

Зачем я это сделал?

Не поверите – из любопытства. Мне страшно, до чесотки между лопатками, захотелось еще раз, внимательно и со смыслом, посмотреть на то, как ест яблоко друг и гость моего отца: зубы его, крепкие и ровные, похожие даже не на частокол, а на каменную стену, показались мне чем-то совершенным. Нет, себе я бы таких не пожелал, мне и такому, клыкастому, неплохо, но какое же завидное, взаправду лошадиное, здоровье всем своим видом показывал Гард Медное Копыто!

О здоровье: меня ощутимо качнуло. Видимо, гальдур, поспешно собранный с окружающих локтей пространства, уже весь растворился, и Песнь стала забирать мои собственные, не заемные, силы.

Я отпустил край времени, и оно понеслось вскачь со скоростью, заповеданной при творении этого мира.

Друзья принялись обниматься, мощно хлопая друг друга по плечам и возглашая разные хорошие вещи. Я же, повинуясь еще одному условному жесту отца, тихо утек с причала: должное и правильное было исполнено, а остальным гостям меня представят уже завтра.

Или их мне, тут уже как посмотреть.