Я – Король Баварии ((Бедный, Бедный Людвиг))

Глава двадцать шестая Страдания юного Людвига

Глава двадцать шестая

Страдания юного Людвига

Бавария. Мюнхен. Оперный театр.

2 февраля 1861 года

Читали ли вы когда-нибудь Гёте «Страдания юного Вертера»? Говорят, что после опуса о самоубийстве этого молодого человека по всей Европе пошла волна подражаний «герою» с исключительно летальными исходами. Да плевать на романтически настроенных фрицев, которые готовы расстаться с жизнью по столь дурацким поводам. Тем более, «в подражании» кому бы то там ни было! Так вот, к чему это я? А к тому, что мои страдания в Национальном театре Мюнхена были куда как сильнее, нежели страдания юного Вертера в интерпретации великого Гёте.

А всё начиналось столь неплохо! Сначала, как только мы разместились в ложе к нам, заявился тучный баварец с довольно крупными и грубыми чертами лица и большими мешками под глазами. Это оказался генеральмуздиректор Мюнхена и, по совместительству, главный дирижер Баварской оперы, Франц Пауль Лахнер.

(Франц Пауль Лахнер)

По одежде и телосложению — типичнейший баварский бюргер примерно среднего достатка. Впрочем, личность достаточно примечательная, деятельная и заслуженная. Происходил из династии музыкантов (в это время в германских государствах такое случалось сплошь и рядом) получил весьма неплохое образование, жил в Вене, встречался с Бетховеном, известным теоретиком музыкального искусства Зехтером, был дружен с Шубертом. Впрочем, дар последнего не оценил, говаривал как-то: «Жаль, что Шуберт учился не так много, как я, иначе, при его чрезвычайном таланте из него получился бы мастер». В этом австрийском гении баварец рассмотрел только дар исполнителя! Лахнер получил некоторую известность как дирижер и организатор — он отвечал за проведение всех более или менее крупных музыкальных фестивалей, которые проходили с неизменным успехом. А вот как композитор явно был слабоват и откровенно подражал Генделю и Баху. Впрочем, с этим заслуженным человеком я пообщался с истинным удовольствием, ибо чувствовалось, что он живёт и дышит музыкой и абсолютно предан Великому искусству. Франц Пауль сообщил, что именно он будет сегодня стоять за пюпитром и пожелал нам приятного времяпровождения, после чего удалился готовиться к выходу в оркестровую ложу.

И вот после его ухода началось. Маман спросила отца, почему «наш любимый сын» выбрал себе принцессу из негерманских княжеств. По ее мнению, даже австриячка была бы лучше этого сомнительного выбора. Она объясняла это тем, что савойская династия — это династия выскочек и ни в коем разе неровня «нашему прекрасному принцу». Ого! Получить из уст майн либер мутер два комплимента за одну минуту, дорогого стоит. Отец, настроенный миролюбиво (у меня создалось впечатление, что, не смотря на некоторое количество тайных любовниц, Мария как-то сексуально весьма сильно привлекала нашего бедного Максимиллиана) отвечал, что в чем-то его супруга, конечно, права. Правда, Савойский дом, который стал королевским, на полвека ранее, чем дом Виттельсбахов, но по влиянию, конечно, с баварским его не сравнить. Ага, ага! Три раза АГА! Сейчас савойцы объединят Италию и где окажутся их представители? На троне довольно серьезного государства, а где Виттельсбахи? В прусском генералитете в лучшем случае?

Пришлось вставить свои пять копеек и спросить мамашу, а с каким из государств германской нации мы не находимся в родственных отношениях? А с прусским домом у нас даже произошел двойной обмен — они нам принцессу, мы им. В свое время такой союз укрепил наши добрососедские отношения и с политической точки зрения оказался более чем оправданным. А с другими королевствами и герцогствами что у нас твориться?

Тут папахен стал вслух перебирать список более-менее самостоятельных и видных государственных образований и вскоре убедился. Что со всеми мы состоим в том или ином родстве. Как тесен мир Германской нации!

— Ну и что из этого? — искренне удивилась Мария. Нет, таки не даром утверждали, что в ее образовании оставались существенные пробелы.

— А то, моя драгоценная матушка, что врачи говорят, что стол близкородственные браки плохо влияют на королевское потомство. Да и наша католическая церковь не зря запрещает браки между родственниками даже в третьем колене[1].

Тут я немного не был уверен в своих познаниях, ибо точно помнил запрет на инцест как связь с двоюродными родственниками, а вот о третьем колене — не совсем, но, как мне кажется, ревностная католичка Мария, вряд ли станет сомневаться в этой моей фразе.

— И что за доктор наплел вам эту глупость? Насколько я говорила с господином Гершем, нашим придворным эскулапом и он утверждал, что церковный запрет на инцест — остатки средневековых предубеждений, а современная наука никаких препятствий к таким брачным союзам не видит.

— Матушка, я настоятельно рекомендую вам поменять семейного лекаря, ибо знания герра Герша вызывают у меня искренние сомнения. Конечно, умение с многозначительным видом утверждать глупости, которые опровергли авторитеты медицины многого стоит, но только не здоровья Ваших королевских Величеств! Я настоятельно рекомендую господину Гершу съездить в ту же Британию, где врачи достигли в своем искусстве значительного прогресса и забыть о своих средневековых знаниях, почерпнутых, к тому же, из весьма сомнительных источников.

Говорить о российских врачах мне не пришло в голову, поскольку они пока что в европейском научном мире не котировались.

— Досадно… — не понятно, к чему произнесла королева. Но такой яркой филиппики[2] против своего доверенного медикуса она явно не ожидала.

— Я не буду навязывать вам врача, матушка, ибо выбор столь чувствительного специалиста только в вашей компетенции, но все-таки Герш — это слишком плохой выбор. Мне кажется. что следить за состоянием здоровья Его Величества Максимиллиана у него совершенно нет времени.

— Ты нездоров, Ваше Величество? — обратилась королева к своему венценосному супругу. В ответ Максик только пожал плечами и состроил какую-то неопределенно страдальческую физиономию, что должно было означать, что все хорошо, но как-то не совсем…

И тут появился дирижер, оркестр, собравшийся в оркестровой яме, начал приводить в порядок инструменты, раздалась непродолжительная какафония, которая всегда стала прелюдией высокого искусства. Потом стук палочки по дирижерскому пюпитру. И за мгновение всё стихло. И грянула музыка!

О! НЕТ! О! НЕТ! О!!! ННЕЕЕЕТ!!!

Гениальная музыка? Гениальная пытка! Ничего более головомойного и зубодробительного я еще не слышал! Уверен, что тот же «Раммштайн» мне удалось бы стерпеть, скрепя сердцем, но тут! Здесь и сейчас пребывать в этом, простите меня поклонники Вагнера, музыкальном высере… это было выше моих человеческих сил и возможностей. Как можно написать музыку, которая состоит из сплошных поз и понтов? За что? За что мне это испытание? Не спас и «гениальный хор из третьего акта», ибо уже ни в какую гениальность Вагнера я не верил. И этот чуть более мелодичный фрагмент спектакля вообще не произвёл никакого впечатления. На меня. А вот маМан даже скупую слезу утирала, а паПа как-то скупо скалился, одобрительно покачивая головой.

Нет, я не могу себя назвать опероненавистником — мне приходилось бывать на некоторых музыкальных постановках, во всяком случае «Призрак Оперы» гениального Веббера произвел на меня неизгладимое впечатление, хотя и играли в нем вполне себе российские «звездочки», а второй раз в оперу меня потащила моя старая подруга, на этот раз на «Волшебную флейту» Моцарта, и, хотя спектакль был на английском, а труппа — международной, это действительно был экстаз![3]

Но… Вагнер, это такой себе Вагнер. Какой-то он слишком фальшивый и неискренний. Вот! Понимая, что сейчас испытывают родители этого тела — помалкивал себе в тряпочку. В некоторых случаях — молчание не просто золото, а золото с бриллиантами в одной оправе!

А сразу же после финальной ноты произошло некое явление… Точнее так, в нашей ложе, как только стихла первая волна аплодисментов, появился невысокий сухопарый немчик с острыми неприятными чертами лица, напоминавший высохшего на жаре стервятника. И, о! Да! Это сам господин Рихард Вагнер собственной персоной! Точнее, он Вильгельм Рихард, и да, на немецком его фамилия произносит без этого русского раскатистого ррррр в конце. Что-то типа Вагнэ и какое-то странное придыхание в конце слова.

Что сказать о сем композиторе? Крупные выразительные черты лица, непокорная прическа жестких волос, окрашенных сединой, какие-то неряшливые бакенбарды и высокий лоб мыслителя. Узкие, недовольно сжатые губы и тяжелая нижняя челюсть завершали портрет этого человека. Одет он был довольно аккуратно, но не слишком-то богато. Разглядывая композитора, я вспоминал историю из фильма, мне показалось, что на этой премьера этого наглого саксонца в Мюнхене не должно было быть. Но он тут оказался! Зачем и почему? Связано ли это с какими-то планами мамаши относительно меня? Или у меня разыгралась паранойя? Скорее всего, именно второе. Просто, какие-то небольшие сдвиги в истории с моим появлением всё-таки возникли, вот и старина Вагнер решил своим присутствием осчастливить город Мюнхен.

Со скучным видом я наблюдал за обменом комплиментами между королевской четой и гением тяжелого немецкого рока. Ага! Это я так Вагнера обозвал. Ибо музыка его тяжеловесна, а все оперы роковые. Так что мое определение более чем точное! Рихард успел пожаловаться на свое тяжелое финансовое состояние и даже получить с отца обещание помочь расплатиться с некоторыми долгами. И тут, на свою беду, композитор обратил свой взор на чуть позевывавшего принца.

(Рихард Вагнер собственной персоной)

— Ваше Королевское Высочество! Как вам спектакль? Пришелся по душе? — как-то одновременно заискивающе и заранее наслаждаясь не прозвучавшими еще комплиментами, поинтересовался мэтр у моей скромной особы.

— О! Дорогой герр Рихард, скажу вам откровенно: никогда я еще так скучно не проводил свое время!

Сказал эту сакраментальную фразу и увидел, как вытягиваются физиономии у моих папахена и мамахена. Что, дорогие, не ждали? Ваш послушный мальчик изволил нарушить неписанные правила приличия? Это только начало лета! Ой, извините, зимы, конечно же, зимы!

— Вот смотрел я как-то «Волшебную флейту» великого Моцарта. — при этих словах Вагнер непроизвольно поморщился.

— Ваши произведения в чем-то похожи. Оба сюжета сказочные. Оба в чем-то трагические, персонажи какие-то кукольные. Но у вас это куклы-марионетки в худшем, дубовом варианте исполнения, а у Моцарта — куклы живые, разницу улавливаете? В вашей опере есть поза, но нет искренности: ни в сюжете, ни в музыке. Всё с каким-то надрывом и перебором. Будьте проще, герр Вагнер, и к вам потянутся зрители.

— Странно! Я был уверен, что моя музыка… — начал было явно взбешенный композитор гневную отповедь сынку короля.

— Любите музыку в себе, герр композитор, а не себя в музыке! — припечатал я оного гения. И, чтобы окончательно добить, добавил:

— Я наслышан о ваших чудовищных долгах, вам надо быть скромнее, милейший, а посему обратитесь к государственному казначею, я прикажу ему выделить для вас двадцать шесть пфеннигов. Извините, более никак не могу.

И ровно через три секунды Рихард Вагнер покинул королевскую ложу, не преминув громко хлопнуть дверью.

— Что это только что было? — грозно насупив брови, спросила королева Мария.

— О! Мари! Наш мальчик вырос и обзавёлся собственным мнением, в том числе и в области искусства. — неожиданно примирительно высказался отец. И это для меня и мамаши оказалось полнейшей неожиданностью.

— Но это же скандал! — произнесла королева.

— Ой, Господи! Скандалом больше, скандалом меньше… — все так же безразлично ответил Максимиллиан. — Тем более, что кронпринц в чем-то прав. Это оказалось весьма скучное действо.

Скандал действительно вышел знатным. А фраза про «двадцать шесть пфеннигов» стала чем-то вроде мема, ее процитировали почти все германские и множество иностранных газет. При этом среди баварцев она нашла почти стопроцентную поддержку — финансировать заносчивого саксонца тут никто не желал. У нас своих гениев хватает! А для иноземцев всегда в казне найдутся двадцать шесть пфеннигов!

[1] Вообще-то между двоюродными братьями и сестрами. В третьем колене могли и разрешить. Впрочем, при жесткой необходимости, короли подобные запреты на инцест умудрялись обходить. Например, католический король Франции Людовик XIV женился на своей двоюродной сестре Марии Терезии Испанской.

[2] Филиппика — гневное обличительное выступление. Так названо по речам великого демагога Демосфена против царя Филиппа Македонского

[3] Речь идет о постановке «Волшебной флейты» для Метрополитен Оперы режиссера Джули Теймор.