Вперед в прошлое – 7

Глава 23 Лет ит би

Утром Наташка, конечно же, не отчиталась, как прошло спасение ваучеров, потому что неоткуда было звонить. Вот приеду, обязательно озадачусь, как провести в квартиру телефон. Раньше все упиралось в отца: он категорически не хотел, чтобы дома его постоянно дергали по рабочим вопросам.

Мне же телефон казался символом статуса и очень его хотелось. Теперь же он стал предметом первой необходимости. Вот, назрела проблема, и непонятно, как она решилась, жди теперь вечера. Надеюсь, у Натки хватит ума позвонить от Ильи или от Андрея… А пока, что уж делать, буду до вечера мучиться неведением.

Черт побери, у нее скоро спектакль! Так хотелось посмотреть, как она играет, пусть даже ей придется сказать всего пару фраз.

Скупившись на авторынке, я не успел заехать домой и оставить запчасти, потому встретился с Аллой Витальевной Чумаковой груженый: две клетчатые сумки на тележке и набитый рюкзак.

— Это что такое? — Уперла руки в боки она.

— Взрывчатка, конечно, — не выдержал я, увидел ее округлившиеся глаза и объяснил: — У нас семейный бизнес, автозапчасти. Раньше закупкой товара занимался дедушка, теперь он лежит в гипсе, и приходится это делать мне.

— Ты понимаешь, что делаешь? — наехала она на меня, захотелось голову в плечи втянуть и проблеять: «Тетенька, я так больше не буду».

— Нас не пустят в палату! — снова с претензией произнесла она, а потом затараторила: — Там в сумку заглядывают, смотрят, что несешь! И чуть ли не обыскивают. Что, нельзя было домой это отвезти?

Так, стоп! Нельзя позволять ей командовать, а также нельзя оправдываться и принимать правила игры. Кто она такая, чтобы меня в чем-то упрекать? Потому я спросил:

— Простите, «нас»?

Алла Витальевна, которая собралась воспитывать глупого подростка, то есть меня, раскрыла рот, потеряла нужную волну, растерялась:

— Что — нас? Ты о чем?

Память взрослого подсказала, что сейчас самое время надавить, а во мне нынешнем пробудился страх перед злобной училкой или строгой матерью, но я себя пересилил.

— Вы говорите, что Юра вас избегает, так?

— Так, — кивнула Алла Витальевна, в ее голосе читалась настороженность, хваткая женщина чувствовала, что ее пытаются прогнуть, но не понимала, где именно.

— Следовательно, если вы войдете вместе со мной, он замкнется, и разговора не получится, так?

Она кивнула, потом мотнула головой и возразила:

— Ты один, что ли, туда собрался⁈ Откуда я знаю, что ты будешь ему говорить? Вдруг навредишь еще больше?

В голове не осталось слов, кроме матерных. Кажется, я начал понимать Юрку, готового хоть на вокзал, хоть на мороз, лишь бы подальше от этого барана в юбке. Теперь ясно, почему у нее нет ни детей, ни мужчины: кто ж такую выдержит? Интересно, до нее можно достучаться, или она безнадежна? Вообще-то правильнее с нею психиатру поработать и объяснить, в чем она неправа.

— Юра готов отказаться от жизни в сытости и в тепле, умереть на вокзале от холода, так вы его допекли… Вы правда считаете, что можно навредить еще больше? Он не будет со мной разговаривать, если зайдете вы, и слушать ничего не станет. — Так очень хотелось сказать, аж язык чесался, но я нашел в себе силы смолчать.

Вдохнул, выдохнул и произнес другое:

— Вспомните себя в двенадцать или четырнадцать лет. Вы ссорились с родителями?

Алла Витальевна кивнула, межбровная морщина чуть разгладилась. Неужели получится наладить с ней контакт хоть немного?

— Когда обижались на них, вам не хотелось с ними говорить, но хотелось с кем-то поделиться. Вспомните себя маленькой, так же было?

Кивать она больше не стала, но в глазах читался интерес.

— Вот и он на вас злится. И если мы войдем вместе, просто будет молчать и дуться. Но если поймет, что я сам по себе, то раскроется и, возможно, получится его в чем-то убедить. К тому же сумки бросать нельзя. Кому-то придется с ними постоять в коридоре.

— Ладно, — махнула рукой она, и мы пошли: она — гордо шествуя впереди, я — грохоча тележной по больничному двору и вертя головой по сторонам.

В дурдоме мне бывать не доводилось, и воображение умножало на десять убогость и безнадегу обычных больниц, рисовало серые стены и потолок, как в тюрьме, мрачные палаты со множеством коек, стенания и вопли буйных, хлесткие команды здоровенных санитаров. В общем, боль, страдания и тлен.

В отделение с сумками мы не пошли. Сперва я на улице под козырьком подождал, когда Алла Витальевна доложит лечащему врачу Чумы о моем визите, потом она меня сменила, закурила и проговорила:

— Иди на второй этаж. В коридоре ждет заведующий отделением, Антон Станиславович. И… удачи.

Последнее она сказала без энтузиазма, как человек, который ввязался в авантюру, не рассчитав силы, сдулся и готов был к любому исходу, даже к капитуляции, лишь бы завершить начатое хоть как-то.

Я вытащил из рюкзака сложенные в пакетик «сникерс», жвачки «терминатор», пачку печенья и пару кистей винограда — соскучился, наверное, Юрка за южными фруктами — и вошел в здание больницы, поднялся по лестнице, настороженно прислушиваясь к подозрительным звукам.

Ждущий у двери заведующий, похожий на индийского актера, смуглый и с печальными глазами, такими черными, что зрачка не разглядеть, заглянул в мой пакет, дал одобрение на передачу и кивнул на дверь.

— Идем.

— Антон Станиславович, — окликнул его я, инстинктивно повернулся назад, чтобы посмотреть, не идет ли тетка Чумы по лестнице, ведь собирался говорить о ней.

— Что? — вздохнул врач.

— У меня просьба. Очень большая просьба, и касается она пациента Чумакова. Вы его лечите от бродяжничества, токсикомании, зависимости от табака… не знаю, от чего еще. И, наверное, думаете, что он конченый.

— Он сложный, — уклончиво ответил Антон Станиславович, закрывая дверь.

Мы остались на площадке в коридоре.

— Аллу Витальевну вы хорошо знаете? — спросил я. — Вот где сложный человек.

Врач свел брови у переносицы, я объяснил:

— Мне кажется, надо провести с ней беседу, чтобы она поменьше давила на Чумакова.

Антон Станиславович чуть не рассмеялся, качнул головой.

— Я, конечно, верю во все хорошее, но взрослые, а тем более пожилые люди, не меняются. Но я попробую… еще раз. — Он посмотрел на меня… с надеждой, что ли.

— Может, попытаться ее убедить, чтобы сдала парня в интернат? — предложил я. — Он же все равно сбежит, она невыносимая.

— А пойдет ли он туда? — с сомнением произнес психиатр, похоже, насчет невыносимости Аллы Витальевны он был со мной согласен. — Такие убегают снова и снова. Их ловят, лечат, откармливают, а они снова убегают.

— Попробую его убедить, — пожал плечами я, и врач покачал головой, открывая передо мной железную, как в тюрьме, дверь в отделение.

Действительно, с чего бы ему мне верить — он ведь не знает про дар убеждения. В прошлый раз внушить Юрке ничего не вышло, а вдруг получится теперь? Ну, или просто сработают аргументы. Вдруг его отчаянье достигло такой степени, что он на многое согласен?

В коридоре не было слышно никаких криков и стонов. Пошатываясь, мимо прошаркал тапками мужичок. Обычного вида женщина беседовала с медсестрой на посту. Где буйные? Где страшные дегенераты, которых показывают в фильмах про психушку? В конце концов, смирительные рубашки где?

Пациенты с разными патологиями лежат в разных отделениях? Есть наркология, есть для депрессивных, есть — для буйных. А может, пациенты с разными диагнозами рассортированы по палатам?

Меня завели в комнатушку, где стояли четыре относительно мягких бело-зеленых советских кресла, старых и потертых. Окно, как и все в отделении, было забрано решеткой. Издали донесся вопль, и я напрягся. Показалось, или беснуются те самые буйные больные?

Врач удалился, оставив меня одного. Пришел он спустя минуту вместе с Чумой. Раньше Юрка напоминал зловредного гоблина, но живого. Теперь же казалось, что гоблин умер, а потом его подняли, да неудачно: бледный до синевы, круги панды вокруг ввалившихся глаз, губы синюшные, сам сутулый, голова огромная, тельце тощее.

Увидев меня, Юрка мгновенно преобразился, распахнул глаза, на щеках заиграл румянец. Видимо, мой визит его приятно удивил.

Чума приосанился, подождал, пока Антон Станиславович уйдет. Оббежал комнату, будто пес, вынюхивающий запрещенное, огляделся и как налетит на меня, как сожмет в объятиях!

— Помоги мне отсюда свалить! — пробормотал он дрожащим голосом. — Сдохну! Психом стану!

Ну а чего я еще ожидал?

— Ты как? — задал я дежурный вопрос, чтобы не отвечать, положил в кресло пакет с угощениями.

Юрка сразу же сунул туда руку, достал «сникерс», распаковал его и принялся есть. Тетка, конечно же, приносила ему гостинцы, но он, видимо, демонстративно их не брал.

— Как-как, херово. Сначала к кровати привязали, — пробормотал он с набитым ртом. — Потом стали что-то колоть, и все время спал, еле в сортир доползал. Все лень, рахитом стал, короче.

Он плюхнулся в кресло, положил надгрызенный «сникерс», напал на виноград.

— Вот скажи, какого хрена ей от меня надо? — спросил он, брызжа соком ягод.

Я осторожно ответил:

— Ты можешь мне не поверить, но она хочет тебе помочь.

Он залился смехом, аж виноградные косточки выпали изо рта на штаны. Снова оглядевшись, втянув голову в плечи, выругался и на русском матерном сказал, что все равно отсюда сбежит, а если не отсюда, то от мегеры. Если не от нее — из детдома. Короче, оттуда, где его попытаются закрыть.

— Поможешь? — взмолился он и, воровато оглядываясь, показал сгиб локтя, синий от уколов. — А то пипец мне тут.

— Ну, попытаюсь, — сказал я то, что он хотел услышать. — Правда, это сложно, везде решетки, все, как в тюрьме.

— Да, как на зоне. — Он вскочил и сделал еще один круг по комнате.

— А что дальше? — осторожно спросил я. — Вот ты сбежишь — и что?

— Как что — воля, пля! В Москве останусь, тут… э-э-э… эти, кароч, воз-мож-нос-ти. Там перебьюсь, сям перебьюсь, ''сникерсы буду жрать.

— Ты представляешь, что такое минус двадцать мороза? — воскликнул я, Чума вытаращился так, словно я его пугаю драконом, барабашкой, домовым — чем-то несуществующим.

— Так теплотрассы, переходы, метро! Дофига мест!

— Зимняя одежда у тебя есть? Околеешь же нафиг! Уже иней по утрам.

— Достану! — с уверенностью сказал он.

— Я вчера сто двадцать тысяч заработал, прикинь, — сменил тему я.

— Гонишь? — не поверил Чума.

Я рассказал о приключении с валютой, только в этой истории деньги были дедовы, а не мои. А теперь у меня есть сто двадцать тысяч, и я хочу открыть магазин-автомастерскую, и дядька знакомый уже согласен там работать. Потом хочу купить машину и права — мопед-то уже есть. Просто буду покупать-продавать всякую мелочь, открывать торговые точки.

Я говорил, стараясь каждому слову придать вес, Чума то верил, то не верил. Если сомневался, спрашивал, как что будет работать. Я отвечал простенько, обозначал понятные цели — машина, дом, поездка в Америку, телочки, крутые вещи.

— Вот прикинь, Чума, — перешел я на понятный ему язык. — Сидишь ты, такой в переходе, бомжара такой грязный, ищешь, у кого бы что подрезать, а тут я такой, в малиновом пиджаке, с голдой…

— Да иди ты, — скривился Чума и отодвинулся.

— Спорим на двести баксов, что через два года так и будет? — Я протянул руку, но Чума не торопился ее жать. — Потому что я знаю, что дальше. А ты — знаешь? Ну, пойдешь на теплотрассу, пожрешь «сникерсы», клей понюхаешь, а дальше? Через год, через два? Я скоплю бабла, забашляю в универ, поступлю на международные отношения, дипломатом буду в Европе, на лимузине буду ездить, часы золотые носить. Что дальше у тебя, Юрка?

— Да пох, — он не просто скривился — сморщился, как сморчок.

— Вообще, малым быть плохо, все гоняют, никто не воспринимает всерьез, — продолжил я. — А вот будет мне двадцать лет, или двадцать пять, магазины открою, яхту куплю… А ты что будешь делать в двадцать пять? Думал когда-нибудь? Мечтал? Представлял, что вот тебе двадцать пять, и ты прям мужик?

Чума уставился перед собой и тяжело задышал, раздувая ноздри.

— Кем ты себя видишь в двадцать пять? Хочешь сотовый? А «БМВ»? Ну?

— Кто ж не хочет, — буркнул он.

— Хочешь? — повторил я, направляя его мысли в нужное русло.

— Та да. Хочу. И бабу красивую. — Он вздохнул.

— Значит, ты не пойдешь на теплотрассу, — попытался я подключить суггестию. — Ты будешь учиться и работать, а не воровать и нюхать, понял?

Он уронил:

— Да иди ты.

Но в голосе Юрки не было уверенности, потому я продолжил, ухватившись за тонкий лучик надежды:

— Тетка твоя, конечно, мегера. Но ты можешь прикинуться паинькой и получить то, что тебе будет нужно: нормальную школу-интернат, где живут неделями, но не такой строгач, как с теткой. Тебе там понравится. Кстати, тетка твоя ненормальная, я попросил психиатра сделать ей внушение. Вдруг она исправится? И у тебя тоже появятся возможности. А на улице ты просто сдохнешь и до двадцати не доживешь.

Юрка сжал виски руками и забормотал:

— С хрена мне так не везет? Думаешь, мне не хочется нормальных предков? Чтобы не били чуть что. Приходишь ты такой, а мама тебе — Юра, хочешь супчика? — Он сжал челюсти, а я ощутил голод нелюбимого ребенка, желание прикосновений, ободрения. Но Юрка не знает, как проявиться, и всех, кто добр к нему, проверяет на прочность, становясь еще более невыносимым.

— Если тетка захочет исправиться, дай ей шанс, — велел я.

— Если, — передразнил меня Юрка, устыдившийся порыва.

— Она вредная, но, как мне кажется, не безнадежная, и у нее получится. Да, любящей мамой она не станет, но у тебя хотя бы крыша над головой будет. Она, кстати, раскаивается, что давила на тебя, но не знает, как подступиться.

— Брешешь ведь… Вот нафига? Я же сначала обрадовался тетке. Она мне и то, и се… Думал, заживу нормально, на крахмальном белье буду спать, а она всю кровь выпила. То не так, это не так. Пилит и пилит, пилит и пилит. — Юрка пнул кресло. — Она ваще не баба, а циркулярная пила!

— А вот представь, что даже такому человеку хочется, чтобы его любили, — сказал я. — Ты попробуй, результат тебя удивит. Помирись с теткой, и она тебя хоть завтра заберет. Да хоть сегодня. А дальше посмотришь.

— Заберет? — спросил он с надеждой.

— Да. Но, если будет так, пообещай одну вещь.

— Ну?

— Прям сегодня не сбегай. Подожди два дня.

За это время внушение подействует. Если не подействует — я сделал все, что мог.

Юрка задумался, посмотрел на зарешеченное окно с тоской, ушел в себя. Наверное, у него перед глазами проезжали «мерседесы», и девчонки в коротких юбках махали руками, было вдоволь «сникерсов» и еды, и злая тетка стала доброй, предлагала супчик.

— Ладно. Обещаю. А ты тут надолго?

Я уселся рядом.

— Не знаю. Может, на месяц. Дед в гипсе, я за ним ухаживаю, торгую параллельно. И вот, надо бежать, делать дела.

Юрка вздохнул.

— Ты еще придешь? — с надеждой спросил он.

— Конечно! — Я встал с кресла.

— Спасибо! Не ожидал, — улыбнулся он. — А… тетка где?

— На улице ждет. Скажи ей, что раскаялся и хочешь домой. Посмотришь, что будет.

— Она че, не наедет на меня? И пилить не будет, какой я конченый?

— Думаю, результат тебя удивит. Ну а если нет, все равно мир с теткой — самый короткий путь на волю. А ты уперся, как осел. Разобью голову назло главврачу — так?

Он засопел, поскреб в затылке. Неужели стало что-то доходить?

— Все, выбор за тобой. Да, и вот еще. — На упаковке печенья я написал телефон деда. — Если какие проблемы — звони.

Я пожал протянутую руку, отмытую, без траурной каемки под ногтями. Все-таки он не конченый, и не гнилушка, значит, у него есть шанс.

В ординаторской я отловил Антона Станиславовича и попросил провести беседу с Аллой Витальевной, объяснить, что помягче надо с людьми. Она, конечно, не исправится, но, может, будет стараться, и у Чумы будет время, чтобы привыкнуть и принять ее.

Спускаясь по лестнице, я смотрел, как тетка нервно расхаживала вокруг моей кравчучки. Если снять на камеру, то будто ритуальные танцы плясала. Увидела меня, выходящего из здания, напряглась и крикнула с порога:

— Ну что?

Я подошел ближе и ответил:

— Да, похоже, помогло лечение. И не овощ Юрка вовсе, просто боится, что вы ругаться будете. Не ругайте его, попытайтесь… пожалеть, что ли. Его ж только били всю жизнь.

Она задумалась, помолчала немного и спросила:

— Думаешь, стоит к нему сейчас идти?

— Попробуйте. Но до того зайдите к врачу, он хочет с вами поговорить.

— Хорошо. Спасибо.

Не прощаясь, она побежала в отделение. Я проводил ее взглядом, в очередной раз поражаясь, какие же люди ограниченные, не видящие очевидных вещей. Как будто их разум — пластинка с выщерблиной, куда снова и снова соскальзывает головка считывающего устройства.

Когда появляется что-то принципиально новое, первые модели имеют множество недоработок. Взять компьютер. Сейчас это довольно громоздкое устройство с небольшим объемом памяти, через тридцать лет маленький смартфон будет уметь больше, чем телефон, компьютер, фотоаппарат и видеокамера вместе взятые. Вот и человеческий мозг — новая форма существования белковой жизни, разумная, но постоянно дающая сбои, причем у всех сбои разные. Как и всем новым моделям, нам нужны усовершенствования, вот только на эволюционные доработки уйдут не десятки лет, а тысячи, если не миллионы. И то при условии, что мы себя не уничтожим.

Вспомнилась дата на таймере: 26. 05. 2031. Еще утром я радовался, что полтора года — так много! А теперь понимаю: мало, чертовски мало. Если на этом все остановится, никаких улучшений не будет, так и подохнем недоразвитыми.

Навалилась усталость, словно на меня обрушился небосвод. Я — тот, кто в ответе. От каждого моего шага зависит, быть ли миру, я не имею права ошибаться. У меня не будет детства. Знания взрослого — великая сила, но и проклятье.

Вот этот разговор с Чумой и его теткой — значит ли он хоть что-то? Будут ли значить действия людей, чью смерть я отсрочил? Конечно. Непонятно только, суммируются ли они сейчас, так сказать, наперед, или пока непонятно, куда заведет кривая?

С сумками я поехал на вокзал, встретился с тетей Ирой, отдал их ей, взял у нее конверт, где лежали триста баксов от бабушки. Пора вести тетрадь учета, а то уже не держу в голове, сколько у меня денег, ведь источников дохода — несколько.

По пути домой заскочил в магазин за сыром и молочкой, но там было пусто. И сладкое все выгребли — нечем деда порадовать… Нет, есть чем!

В аптеке я узнал, где магазин медтехники, поехал туда и купил деду костыли — все равно пригодятся, когда будет разрабатывать ногу после гипса. Да и по квартире перемещаться удобнее. Как надобность в них отпадет — продам.

Так, с костылями я и явился. Прислонил их к стене в прихожей, собрался позвать деда, но он прискакал сам — обросший щетиной, злющий, как медведь-шатун, и обрушился на меня:

— Скажи мне, Павел, что за игру ты затеял?

Не понимая, о чем он, я опешил, не зная, что сказать. Пока соображал, что могло его так разозлить, как он принес томик Шмелева, открыл его, высыпав деньги на пол.

— Сперва звонит Наташа и просит передать, что миелофон у нее. Причем, как я ни выпытывал, не призналась, что это за миелофон. Потом — какая-то женщина рыдает в трубку, что Лёшеньку убили. Ты во что влип, внук? Откуда столько денег? Где мои доллары? — Его голос клокотал от гнева.