Война всех против всех

Глава 23 Справедливое наказание всех и вся

Ехать на коне я не мог, по причине ранения на ноге и бедре, а ехать на повозке не позволили соображения имиджа и рейтинга. Все-таки, даже в пятом веке новой эры, на заре времен, соображения репутации и авторитета тоже играли немалую силу, пожалуй, не меньшую, чем в двадцать первом столетии.

Поэтому я ехал на колеснице с идеально большими и широкими рессорами, идеально проезжающими ухабы и кочки, так что казалось, будто я парю по воздуху. До Равенны осталось совсем немного, около мили и город вставал перед нами во всей красе, постепенно надвигаясь навстречу нашему передвижению.

Мы приехали с той же самой стороны, откуда и уехали, с юга, по так называемой трассе Ариминия, а оттуда выехали на Папиеву дорогу, ведущую напрямую на Равенну. Времени до приезда в город осталось мало, все мои спутники и я в том числе, смертельно устали от перехода, мы лишились большей части своего войска, но я был доволен результатами похода. Имперская казна на тридцать миллионов солидов наконец-то оказалась в моих цепких руках. Главная цель была достигнута и это то, что согревало мне душу.

Остальные участники похода выглядели менее радостными, вернее, наоборот, были угрюмыми и мрачными. Начиная с Лаэлии, которая, хотя и помылась после сражения с остготами, но все равно осталась в моей памяти полуобнаженной и забрызганной кровью врагов с ног до головы. И заканчивая обычно улыбчивым Парсанием, который после расправы над Евсением ни разу не пришел в веселое расположение духа, ни разу не насвистывал веселую мелодию и не передразнивал певчих птиц в лесных рощах.

Впрочем, остальные лица участников моей команды тоже не внушали оптимизма и я вспомнил, что привело их в такое унылое и неприветливое настроение.

Когда мы с Лаэлией остались там, на поле битвы и вожди остготов уже нападали на нас со своей свитой, нам очень помог град стрел, пущенных из арбалетов с противоположной стороны лагеря. Их выпустили два десятка стрелков под личным командованием самого Филоника, который вовремя подошел к центру лагеря и заметил, в какой опасной ситуации мы оказались.

Стрелы перебили половину отряда, в том числе и самих вождей, а вместе с ними и предводителя горных разбойников Йори, все мечтавшего получить реванш над нами за недавнее моральное поражение на горной дороге. Они вылетели с коней и упали на острые камни горной тропы, которая проходила через центр лагеря, где и происходила вся эта заварушка. Те же воины, что смогли уцелеть, растерянно остановились и в это время Лаэлия, окровавленная, похожая на свирепого демона войны, закричала изо всех сил и побежала им навстречу.

Она успела поразить еще двоих всадников и выбить их из седла, а остальные развернули коней и поскакали прочь, не желая тоже становиться жертвами метких арбалетчиков. Впрочем, эти уйти далеко тоже не успели, их все равно поразили выстрелы из арбалетов.

Когда мы подвели потом итоги битвы, то оказалось, что из полутора тысяч остготов и горных разбойников, в живых осталось только половина отряда. Остальные были ранены или убиты, причем большая часть потерь была нанесена стрелками. Арбалетчики весь следующий день собирали свои драгоценные арбалетные болты для стрельбы, выпущенные накануне. Это было связано с тем, боеприпасы очень ценны для любого стрелка, тем более такие специализированные, как эти болты.

Всех остготов, захваченных в плен, мы разоружили, связали, раздели и погнали на продажу в Равенну, чтобы превратить в рабов. Я возражал против этого, но другого выхода просто не было. Пощади я их или оставь просто так, они быстро превратились бы в могущественную ватагу разбойников, парализовавших всю округу своими набегами.

Вполне возможно, что через пару месяцев, окрепнув, они снова напали бы на Равенну или Рим. Перебить их всех, так, чтобы было неповадно остальным, я тоже не мог, все-таки я был уроженцем эпохи, когда гуманизм имел большую силу.

— Чего тебе стоит перерезать им всем глотки? — спрашивал Лакома, горячо поддерживаемый Лаэлией. — Это же твои враги, которые намеревались убить тебе или тоже превратить в раба. Зачем оставлять их в живых и превращать в ходячую головную боль? Что за дурацкая добродетель вдруг поселилась в твоем сердце, император?

В итоге, после долгих споров, мне удалось отстоять жизнь пленников и мы договорились продать их невольничьем рынке Равенны, куда-нибудь подальше от Западной Римской империи, в Константинополь, Египет или в Сирию. Выручить деньги, опять же, что в моих условиях вообще-то совсем не будет лишним, поскольку молодые и сильные рабы на рынках всегда ценились высоко.

Из наших войск полегла тоже половина, по большей части, пехота, лучников пало меньше, они ведь почти не участвовали в рукопашной, только под самый конец битвы.

Наиболее ожесточенные споры вызвала судьба моего дяди. Его тоже захватили в плен, но легко раненого и контуженного. Он валялся в грязи, когда его поймали, привели в чувство и привели ко мне. Поначалу я тоже хотел продать его в рабство. А почему бы и нет, в конце концов?

По большому счету, это ведь он был виноват во всех произошедших неприятностях. Если бы он не полез в монастырь, не взбаламутил остготов, не пытался сместить меня, то ничего бы не случилось. Мы бы уже давно находились в Равенне и я занимался бы развитием города. А теперь мне приходится расхлебывать все это дерьмо, в которое нам затащил дядя Павел, который, честно говоря, никаким родичем давно уже мне не являлся, потому что также хотел вскарабкаться на трон, а для этого был готов сбросить меня оттуда. Когда я вспоминал, сколько всего забот и хлопот он успел мне причинить за все время знакомства, я в порыве гнева даже приказал Лаэлии казнить его.

Но от поспешного решения меня отговорил Донатина.

— Мой император, — сказал он, кланяясь мне, потому что обстоятельства требовали вежливых разговоров. — Зачем казнить вашего родственника и вызывать на себя гнев богов? Если же вы не боитесь ярости потусторонних сил, то хотя бы побойтесь раздражения вашего отца. Известие о гибели брата наверняка поразит его в самое сердце, он заключит с испанскими вестготами перемирие и на всей скорости, на которую способен, направится сюда с войсками. Я предлагаю оставить дядю в живых и держать при себе пленником, чтобы он оставался ценным ресурсом в наших руках.

— А что, если его тоже продать в рабство вместе с остготами? — спросил я, все еще хмурясь. — Он ведь так любил эти варварские племена, рассчитывал с их помощью залезть на трон, вот пусть и не расстается с ними теперь.

— Это будет не менее скорбное известие для вашего отца, мой император, — сказал Донатина, кланяясь. Разговор этот происходил прямо там, в центре лагеря, возле пресловутого оврага, куда сейчас побросали трупы павших врагов. Сейчас большая часть моих соратников занималась уборкой территории лагеря и подгтовкой к выступлению к походу на Равенну. Наш разговор слышал разве что Родерик. Затем, оглянувшись, мой король шпионов добавил: — Что с вами происходит, Ромул? Я не узнаю прежнего расчетливого и умного императора. Разве вы имеете сейчас право действовать, поддаваясь эмоциям и чувствам?

После того, как Лаэлию чуть было не изнасиловали, а затем сама она превратилась в кровожадного палача, я тоже немного начал действовать на эмоциях, признаю это. Замечание Донатины отрезвило меня и с тех пор я снова превратился в изворотливого «Скользкого Бэнга», который пытался с помощью своего ума и характера предотвратить падение Западной Римской империи. Дядю заковали в цепи, как самого настоящего пленника и вели под конвоем из двух солдат.

Что же, именно поэтому пришлось казнить Евсения. Это решение уже было взвешенным и хладнокровным. Взвесив все за и против, я приказал отрубить головы моему бывшему слуге и еще нескольким отъявленным смутьянам. Тут уж пришлось провести показательную казнь, глядите, мол, все, кто задумал против меня что-либо плохое, вот что с вами будет.

Кроме того, мне он оказался слишком непримиримым противником и успел наделать немало бед. Евсению отрубили голову и перед этим я успел с ним поговорить.

— Жаль, что так вышло, — сказал я искренне. Мне всегда нравилось, что Евсений эрудированный и усердно старается выполнить любую поставленную задачу. Но вот, пожалуйста, он тоже сбился с правильной дорожки и перешел в стан моих врагов, причем стал одним из самых ожесточенных, и если его оставить в живых, мог в будущем наделать немало бед. — Я бы хотел предотвратить твою казнь. Есть что-нибудь такое, что ты хотел бы сказать мне перед смертью? Например, кто помогал тебе участвовать в покушении возле нового канала, который я сейчас рою? Если не хочешь говорить, не говори, я все равно узнаю это сам, причем очень скоро. Просто, если ты промолчишь, Лаэлия опять может пострадать, поскольку она снова будет командовать войском на канале.

Может быть, с моей стороны было слишком жестоко говорить ему об этом, тем более, что Лаэлия в ближайшее время собиралась заняться сбором отряда амазонок, а не наблюдать за рытьем канала, но веселые и добрые времена давно прошли, настала пора кидать камни во всех своих противников.

— Никогда не понимал, зачем тебе строить новый канал, если в Равенне и так есть уже два крупных, построенных императорами Рима, более великими, чем ты, Момиллус, — презрительно скривив рот, сказал Евсений. Он был до сих пор помят после стычки с остготами, пытавшимися изначиловать Лаэлию, весь в синяках, ссадинах и кровоподтеках. — Зачем тебе это? Чтобы оставить пресловутый след в истории?

— Ты, оказывается, совсем не понял меня и моих намерений, — с сожалением сказал я. — Если бы мысли о моем распутстве не затуманили тебе мозги, ты бы увидел, что я хочу вернуть городу судоходство. А по существующим каналам нельзя провести торговые корабли. Возможно, их стоило было бы расширить, чтобы корабли заходили прямо в город, но это было бы слишком долго и дорого, кроме того, они часто мелеют, потому что море все дальше отступает от города. Вдобавок, там было бы слишком мало места для нескольких торговых кораблей, а ведь я собираюсь торговать со всем белым светом, даже с великими царствами на востоке, о которых ты едва знаешь. Эх, Евсений, жаль, что ты пошел против меня, в будущем ты бы стал моим полноценным советником и принес бы немало пользы народу. Ну, говори, кто подговорил тебя к участию в покушении.

— Я скажу тебе, но только для того, чтобы и вправду попробовать спасти Лаэлию, — мой слуга с наслаждением произнес имя любимой девушки. — А так в твои грандиозные планы я не верю, тебя уже через пару месяцев сместят или вандалы, или вестготы, или еще кто-нибудь. Рим уже не спасти, чтобы ты там не пробовал придумать и какими надеждами уже не тешил себя. Так вот, слушай, покушение организовали прасины, а именно Веттониан и его супруга Секстилия Север. У нее, как ты помнишь, есть особые причины ненавидеть тебя, Момиллус. Запомни, однажды женщины погубят тебя и я даже из загробного мира буду с радостью наблюдать за твоим падением.

— Это они купили арбалеты у Плотия Гриспа? — спросил я. — И сказали тебе подать сигнал, когда можно начинать стрельбу, а также вызвать меня к месту происшествия?

Евсений кивнул, так и не глядя на меня. Наверное, он тогда искал глазами Лаэлию, но девушка не показывалась.

— Что-нибудь еще? — спросил я.

Теперь он посмотрел на меня.

— Нет, больше ничего особенного. Так, немного мелких пакостей с рытьем канала и провокацией рабочих на бунт. Передача сведений о твоих замыслах твоим врагам, в том числе и твоему дяде. Когда он вышел на меня, я с радостью согласился работать на него против тебя. Ты правильно делаешь, что убиваешь меня, потому что я не успокоился бы, пока не уничтожил тебя. Но тоже самое тебе следовало бы сделать и со своим дядей, ты даже не подозреваешь, как сильно он тебя ненавидит. Кстати, Секстилия просила помочь отравить тебя и я предлагал сделать это Новии Вале, но она отказалась и предпочла уехать в Рим, лишь бы только не видеть тебя. О, ты умеешь причинять женщинам боль, Момиллус.

— Вот как? — задумчиво спросил я, потому что Донатина и в самом деле докладывал мне, что Новия может отравить меня. Я тогда устроил для нее дополнительную проверку, передав через преданных людей якобы яд, чтобы она снова попробовала убить меня, но девушка отказалась сделать это. Значит, Секстилия тоже пыталась уговорить ее? — Ладно, я разберусь с этим вопросом. Прощай, Евсений, жаль, что так вышло.

— А мне нисколько не жаль, — глухо сказал мой слуга и прошептал еле слышно. — Эх, увидеть бы ее еще раз, прикоснуться бы к волосам…

Он имел в виду, конечно же, Лаэлию, которая сейчас крепко спала в моем шатре после всех ночных потрясений, произошедших, кстати, как раз по милости Евсения. Но нет, придется тебе, дорогой, обойтись без этого.

Моему слуге и еще нескольким командирам остготов сразу после этого отрубили головы и после этого я перешел к более приятному занятию, а именно к подсчету полученных денег. Процедура была, конечно же радостной, звон золотых монет ласкал слух, но я торопился, потому что хотел как можно быстрее отъехать к Равенне.

У меня было слишком мало сил, чтобы достойно отстоять сокровища, если на нас кто-нибудь нападет. В итоге, богатства были пересчитаны весьма наспех и всего один раз, только, чтобы примерно представить себе, сколько удалось захватить. Сразу после этого мы снова упаковали деньги в мешки, быстро погрузили на мулов и сразу выехали обратно в город. Я отправил всех всадников, что у меня имелись, на разведку, чтобы они заранее предупредили меня о любых разбойниках или недоброжелателях, которые могли появиться в поле зрения.

В крайнем случае предполагалось, что мои войска станут заслоном от врагов, для того, чтобы мы могли беспрепятственно доехать до города, пожертвовав своими силами. Жестоко, конечно, но что поделать. Наемники ценны на войне, но за те деньги, что у меня имелись, я мог бы нанять хоть всех воинов Италии и ближайших варварских королевств. Поэтому в первую очередь мне нужно было спасти именно казну, принеся в жертву своих людей.

Впрочем, путешествие домой прошло безопасно, если не считать того, что погода окончательно испортилась и два дня подряд шел дождь. Ночью я дал войскам отдых только на три часа и снова поднял измученных людей, понукая их быстрее идти к городу. Мы едва не потеряли дорогу в темноте и под проливным дождем, но потом сориентировались с правильным направлением и едва передвигая ноги, пошли дальше.

Воины были усталые и измотанные, пленные остготы падали в грязь и отказывались идти дальше, но их поднимали уколами мечей. Уже на подходах к Равенне дождь наконец прекратился, а я как раз и находился в своей колеснице, изъятой для нужд императора в поместьях на окраине города. Подумав о том, сколько всего случилось за эти дни, я был вынужден подвести итоги похода и признать, что они оказались положительными.

Все-таки я заполучил имперскую казну, несмотря на отчаянное противодействие дяди, а также очередное восстание остготов. Кроме того, я был рад, что удалось наконец-таки разобраться с непокорными варварами, которые, откровенно говоря, всегда напрягали меня и заставляли подозревать в измене. Лучше уж продолжать формировать войска из владельцев захудалых поместных латифундий, бывших преступников, беглых рабов и слуг, то есть из неоднородной людской массы, не связанной между собой тесными родственными узами, как варвары.

Они хоть и менее опытны в бою, но как показала практика, из них можно сделать более-менее сносные войска, подходящие для выполнения определенного рода боевых задач. А если мне удастся развить тактику передвижной крепости, о которой я уже начал рассказывать Лакоме, то даже и с этими войсками можно будет творить чудеса.

Пока мы ехали к Равенне, мои раны уже начали затягиваться, только поврежденная кость на руке едва начала затягиваться. Ладно, вскоре под присмотром опытных архиатров, я ее быстро вылечу.

Я улыбнулся впервые за несколько дней, но тут впереди показался всадник. Опять черный вестник? Что там еще могло случиться?

Вскоре ко мне подъехал замызганный грязью всадник. Это был гунн, посланец Эрнака.

— Император, срочно нужна твоя помощь, — сказал он, склонившись. — Прасины подняли восстание в городе и захватили Капитолий.