Воронцов. Перезагрузка. Книга 6

Глава 14

В лавке нас встретил сам хозяин — Прохор Ильич, коренастый мужчина с хитрыми, как у кота, глазами и бородой, в которой уже проглядывала седина. Увидев Фому, он расплылся в широкой улыбке, от которой в уголках глаз собрались морщинки.

— Фома Степаныч! Какие люди! — воскликнул он. — А я-то думал, ты уже в Уваровку укатил. Что привело?

Фома степенно кивнул в мою сторону:

— Вот, Прохор Ильич, боярин мой — Егор Андреевич Воронцов. Гостинец для супруги хотим подобрать.

Прохор Ильич изменился в лице. Взгляд его стал серьёзным, даже почтительным. Он отвесил мне низкий поклон:

— Наслышан, ваша милость, наслышан. Весь город только и говорит о том, как вы Глеба Ивановича с того света вытащили. Чудо, истинное чудо!

— Никакого чуда, любезный, — ответил я, осматривая товары, разложенные на полках. — Повезло.

Лавка Прохора Ильича поражала разнообразием товаров. Чего тут только не было! На полках теснились ткани всех цветов и фактур. С потолка свисали связки лент, кружев, тесьмы. В шкафчиках поблескивали украшения — от простых медных колечек до изящных серебряных колье с самоцветами. На прилавке лежали стопками платки и шали, рядом — коробки с пуговицами, пряжками, булавками.

— Так что же вы хотели бы для супруги? — спросил Прохор Ильич, потирая руки.

Я немного растерялся от такого обилия товаров.

— Да что-нибудь красивое, но не слишком вычурное, — ответил я неопределённо. — Она у меня простая, ей бы что-то практичное, но…

— Но чтобы радовало глаз и душу, — закончил за меня купец с понимающей улыбкой. — Знаю, знаю. Все мужья хотят одного и того же. И я вас не разочарую!

С этими словами он нырнул куда-то за прилавок и через мгновение вынырнул с большой шалью в руках. Ткань струилась между его пальцами, как вода, переливаясь всеми оттенками голубого — от бледно-небесного до глубокого, почти синего.

— Вот, извольте, — с гордостью произнёс Прохор Ильич, расстилая шаль на прилавке. — Тончайшая шерсть, привезена из самой Персии. Такая шаль не только греет, но и украшает. А узор, взгляните на узор!

Я наклонился ближе, разглядывая затейливые завитки по краю шали. Действительно, работа была тонкой, изящной. Машеньке наверняка понравиться.

— Беру, — кивнул я, доставая кошель.

Но Прохор Ильич уже выкладывал на прилавок новые сокровища.

— А вот ещё, смотрите, — он развернул отрез ткани нежно-розового цвета. — Шёлк, настоящий китайский шёлк! Из него можно сшить платье, которое будет как вторая кожа — лёгкое, не сковывает движений, а как смотрится! Особенно на молодых дамах, — он хитро подмигнул.

Я прикоснулся к ткани. Она была гладкой, прохладной под пальцами, с едва заметным мерцанием, когда свет падал под определённым углом.

— И это возьмём, — решил я, представляя, как обрадуется Машенька. — А что ещё у вас есть?

Прохор Ильич словно только этого вопроса и ждал — начал доставать из-под прилавка, с полок, из шкафчиков всё новые и новые товары. Шёлковые ленты для волос — «Все боярыни Тулы берут, не изволите ли?», янтарные бусы — «Прямо из Балтики, посмотрите, как солнце в них играет!», колье с малахитом — «Под этот платок будет смотреться так, что ваша ненаглядная станет самой счастливой на свете!».

На все мои отговорки, мол, дайте что больше всего берут себе местные леди да на что самый большой спрос, на меня чуть ли не с обвинениями набросились!

— Как же так, Егор Андреевич! — всплеснул руками Прохор Ильич. — Да разве можно так? Вы же не просто подарок везёте, вы же радость везёте! А радость должна быть особенной, неповторимой!

Фома стоял рядом, кивая в такт словам купца, и было видно, что он полностью согласен с этой философией.

Так прошёл почти час. Прохор Ильич доставал всё новые сокровища, расхваливая каждую вещицу с таким жаром, что отказать было почти невозможно. Он говорил без остановки, жестикулировал, прикладывал ткани к моему кафтану, чтобы я мог «представить, как это будет смотреться».

Наконец, когда прилавок уже ломился от отобранных вещей — шали, отрезы тканей, ленты, кружева, пара украшений — я решительно поднял руку:

— Довольно, Прохор Ильич. Более мой конь не увезёт.

Купец тяжело вздохнул, но смирился. Он начал аккуратно заворачивать покупки в вощёную бумагу, перевязывая каждый свёрток цветной бечёвкой.

— Ещё бы пряников взяли, — не унимался он, даже заворачивая последний свёрток. — Тульские пряники, знаете ли, славятся на всю Россию.

— Хорошо, — сдался я. — Давайте ещё пряников, но это уже точно всё.

Кое-как вырвавшись от Прохора Ильича, я заспешил на подворье таверны, где меня уже ждал Захар. Он стоял, поглядывая на солнце и нетерпеливо постукивал сапогом по земле. Завидев нас с Фомой, он вскинул брови:

— А я уж думал, вас разбойники по дороге пленили, — проворчал он, но в глазах плясали смешинки.

— Я и снеди взял уже в дорогу, Егор Андреевич, — добавил Захар, сурово поглядывая на Фому.

Я же подыграл:

— Вот из-за кого задержка — завёл меня к своему приятелю, и обули даже не знаю на сколько.

Фома аж покраснел:

— Егор Андреевич, да что вы такое говорите!

А я продолжил:

— Вон — целый баул насобирали, — показал я на немаленький свёрток гостинцев, перевязанный бечёвкой крест-накрест. — Да шучу я, Фома, всё хорошо.

Тот выдохнул и тоже улыбнулся, поняв наконец, что я не сержусь. Вид у него был такой довольный, словно это он сам купил все эти подарки для Машеньки.

Мы с Захаром прикрепили баул да снедь к седлам, а сами, запрыгнув на лошадей, тронулись в путь.

Выехав за городские ворота, мы пустили коней рысью. Дорога была хорошо накатана, твёрдая после недавних заморозков. Копыта лошадей гулко стучали по промерзлой земле, выбивая ритмичную дробь.

Дорога шла то через редкий лесок, то выбегала на открытые поля. Изредка нам встречались крестьянские телеги. Все кланялись, завидев нас, а мы отвечали кивками.

По мере того, как солнце опускалось всё ниже, воздух становился прохладнее. Когда оно скрылось за горизонтом, стало заметно холоднее, и я плотнее запахнул кафтан, чувствуя, как от лошади поднимается тёплый пар.

Дорога прошла спокойно. И главное — быстро. Поздно вечером мы уже подъезжали к Уваровке. Правда, последние несколько часов пришлось двигаться, больше доверяя памяти лошадей, чем рассматривая дорогу — темнело-то рано. Но по полной и абсолютной темноте всё же добрались.

Когда мы выходили из-за поворота леса, вдалеке замерцали слабые огоньки Уваровки — тёплые, манящие, как маяки для путников. Я невольно выпрямился в седле, ощущая, как тело, утомлённое долгой дорогой, наполняется новыми силами при виде родных мест.

Захар ехал чуть впереди, его широкая спина покачивалась в такт движению коня. Мы оба молчали, утомлённые долгим путём.

Вдруг из темноты, словно призраки, материализовались два всадника. Они возникли так неожиданно и бесшумно, что я вздрогнул от неожиданности. Даже в сумерках было отчётливо видно, что мушкеты в их руках направлены прямо на нас. Лошади тревожно всхрапнули, почуяв напряжение.

— А ну назовитесь, кто такие! — громко крикнул один из всадников, голос его разнёсся по лесу, спугнув какую-то птицу с ближайшего дерева.

Второй тут же добавил, лязгнув металлом:

— И только попробуйте лишнее движение сделать — в миг пальнём!

Я не успел ещё осмыслить происходящее, как Захар разразился отборной бранью — громко, с расстановкой, вкладывая в каждое слово всю досаду от такой встречи. Конь подо мной нервно переступил с ноги на ногу, я натянул поводья, успокаивая его.

— Ты, Иван, конечно, хорошо службу несёшь, прям молодец, душа радуется, — прорычал Захар, когда иссяк запас ругательств, — только вот барина, скажу я тебе, нужно и в темноте узнавать!

Наступила короткая пауза, в которой слышалось лишь сопение лошадей и шелест листвы. Потом один из всадников подался вперёд, вглядываясь в наши лица.

— Захар, ты, что ли? — В его голосе звучало недоверие, смешанное с облегчением.

— А кто же ещё? Думал, разбойники к деревне подбираются? — фыркнул Захар.

Всадник снял шапку и неловко помял её в руках.

— Егор Андреевич, простите Христа ради, — обратился он уже ко мне. — Темно ведь… Смотрим, кто-то к деревне медленно подкрадывается. Вот мы и решили на подходе спроситься, кто такие, да зачем.

Я не мог не оценить их бдительность. Пусть не узнали сразу, но ведь действительно стояли на страже, охраняя деревню.

— Ну, молодцы, орлы, похвально, — сказал я, чувствуя, как напряжение отпускает. — Только вот давайте всё равно домой пойдём, а то с обеда в седле. Спина уже колом.

Мы все вчетвером тронулись в сторону Уваровки.

Подъехав к своему дому, я спешился возле ворот. Ноги, отвыкшие от твёрдой земли после долгого пути верхом, слегка дрожали. Калитка скрипнула знакомо и приветливо, словно и она была рада моему возвращению. Я не успел сделать и шага, как на пороге появилась Машенька с крынкой кваса в руках.

— Егорушка, вернулся! — воскликнула она, и в её голосе было столько радости, что усталость как рукой сняло.

— Здравствуй, Машенька, — я сделал несколько жадных глотков кваса прямо из крынки. Холодный, с кислинкой напиток освежил пересохшее горло и придал сил.

Поставив её на лавку у крыльца, я обнял жену, прижал к себе так крепко, что она аж пискнула:

— Раздавишь, Егорушка!

— Как же я соскучился, солнышко моё, — прошептал я, утыкаясь носом в её волосы. — Целую вечность не видел тебя.

Мы зашли в дом, и Машка тут же начала суетиться вокруг меня, как наседка вокруг цыплёнка. Сняла с меня дорожный плащ, помогла стянуть сапоги, всё приговаривая:

— Ой, ты же голодный, да с дороги… Садись скорее, я щей наварила да пирогов напекла.

Я как-то рассеянно буркнул, что да, пообедали мы в таверне ещё днём, а она аж руками всплеснула:

— Это за всю-то дорогу и не остановились покушать⁈

— Так поздно выехали, задержался я в городе, — пояснил я, с наслаждением вытягивая ноги к печи, от которой шло приятное тепло. — Почти не останавливались, только чтоб лошади передохнули, да ещё на шаг переводили всё, чтоб домой до ночи добраться.

Машка смотрела на меня с беспокойством, в её глазах читался упрёк:

— Темно же уже давно было. Как вы ехали-то? Это ж и на дерево можно было налететь, или в канаву какую упасть.

— А мы, когда совсем темно стало, вожжи отпустили, да кони сами вывезли, — ответил я, улыбаясь. — Они дорогу домой лучше нас знают.

Печь потрескивала сухими поленьями, наполняя комнату уютным теплом. На столе стояла миска с дымящимися щами. Рядом — блюдо с пирогами, румяными, только из печи.

Машка улыбнулась, подошла и снова обняла меня, прижалась всем телом. Я приобнял её, чувствуя под ладонями тонкую ткань сарафана и тепло её кожи. Так мы немного постояли, не говоря ни слова, просто наслаждаясь близостью друг друга.

А потом она потянула меня за руку к столу:

— Садись, Егорушка. Всё остынет.

Я сел за стол, и она тут же подала мне полную миску щей. Запах был такой, что слюнки потекли. Я взял ложку, добавил сметаны и с жадностью принялся за еду. После трактирной еды домашние щи казались настоящим лакомством.

Поужинав, мы легли спать. Уснули, правда, далеко не сразу — уж очень друг по другу соскучились. Машенька прижималась ко мне, словно боялась, что я снова исчезну, а я гладил её волосы, вдыхая их запах, и думал о том, как хорошо вернуться домой.

В полумраке комнаты, освещаемой лишь тусклым светом догорающей свечи, я различал нежные черты её лица. Тени играли на её коже, делая её похожей на фарфоровую статуэтку — тонкую, хрупкую, драгоценную. Её глаза блестели в темноте, как две звезды, и смотрели на меня с той особой нежностью, которую невозможно подделать.

— Егорушка, — прошептала она, проводя пальцами по моей щеке, — как же я без тебя истосковалась. Словно часть души отняли.

Я поймал её ладонь и поцеловал каждый пальчик — такой теплый, такой родной.

— И я скучал, Машенька, — ответил я, притягивая её ближе. — Каждый день думал о тебе.

Она прильнула ко мне, и я почувствовал тепло её тела. Её волосы рассыпались по подушке, и я не мог удержаться — зарылся в них лицом, вдыхая их аромат.

Наши губы встретились — сначала осторожно, словно заново узнавая друг друга, потом всё настойчивее, всё требовательнее. Её дыхание становилось прерывистым, а руки, скользящие по моей спине, оставляли за собой огненные следы.

Позже, когда мы лежали, обнявшись, и слушали, как за окном начинается дождь, постукивая по крыше, я поцеловал её в висок и прошептал:

— Знаешь, все эти открытия, все эти поездки и дела… Они ничего не стоят без тебя. Ты — мой настоящий дом, Машенька.

Она улыбнулась в темноте и крепче прижалась ко мне, положив голову мне на грудь. Её дыхание постепенно становилось ровнее, глубже, и скоро она уснула, а я ещё долго лежал, думая о том, как мне повезло найти в этом времени не просто пристанище, а настоящую любовь и покой.

Проснулся я от странного звука, который не сразу смог распознать. Выспался отменно — не зря говорят, что лучше дома может быть только дом.

Где-то за окном снова раздался тот самый звук — хрустящий, отчётливый в утренней тишине. Я прислушался, не понимая его природы. Потянулся всем телом так, что суставы заскрипели после долгой неподвижности.

— Да что ж такое-то, — пробормотал я, свешивая ноги с кровати.

Снова этот хруст. Я огляделся — Машки рядом уже не было, лишь смятая подушка и еле заметная вмятина на перине говорили о том, что она недавно встала. От печи тянуло теплом, в доме стоял уютный полумрак раннего утра. Сквозь заиндевевшее окно едва пробивался робкий зимний свет.

Накинув на плечи рубаху, я прошлёпал босыми ногами по холодным половицам и выглянул в светлицу. Машка с Анфисой хлопотали у стола — одна раскатывала тесто, вторая чистила картошку.

— Доброе утро! — громко сказал я, приглаживая взъерошенные после сна волосы.

— Доброе утро, Егор Андреевич, — хором ответили обе, не прерывая своих занятий.

Машкины руки были по локоть в муке, а у Анфисы фартук уже успел испачкаться от картофельной кожуры.

— А что случилось, вы не в курсе? — спросил я, зевая и потирая глаза.

— А что не так? — удивилась Маша, отвлекаясь от теста. — Разбудили тебя, Егорушка, своей стряпнёй?

— Да нет… Что за хруст под окном?

Анфиса рассмеялась, вытирая руки о фартук:

— Так это Степан ходит туда-сюда, мы его не пускаем, чтоб вы выспались, Егор Андреевич. С рассвета топчется, дожидается, когда вы проснётесь.

— А хруст тут причём?

Машка улыбнулась и лицо её стало ещё милее.

— Так снег же выпал, — сказала она, кивнув на окно. — Вот он у него под ногами и хрустит.

Я повернулся к окну и только теперь заметил, что стёкла покрыты морозными узорами, а сквозь них видно белое марево, укрывшее двор. Действительно, снег! Первый в этом году, неожиданно выпавший за ночь.

Я рассмеялся, представив, как бедный Степан топчется под окнами, боясь потревожить мой сон, но одновременно сгорая от нетерпения что-то сообщить.

— Ну что ж, — сказал я, отсмеявшись, — зовите этого ходока сюда. Будем завтракать.

Анфиса тут же метнулась в сени — только подол юбки мелькнул. Скрипнула входная дверь, впустив в дом морозный воздух, и буквально через мгновение она вернулась вместе с клубом пара и Степаном, который, переступив порог, старательно отряхивал шапку от снега.

— Доброе утро, Егор Андреевич! — поприветствовал он меня, румяный от мороза. — Как съездили? Как справились? Я что хотел сказать…

— Да подожди ты, — перебил я его, поднимая руку. — Я только проснулся. Давай садись, завтракать будем.

Степан почесал затылок, смущённо переминаясь с ноги на ногу:

— Так я… это… уже позавтракал…

Он слегка замялся, оглядываясь на стол, где Машка с Анфисой уже расставляли миски с дымящейся кашей, блюдо с румяными пирожками и крынку со сметаной. Его ноздри заметно расширились, втягивая аппетитные запахи.

— Спасибо, не откажусь, — наконец выдохнул он, не в силах противиться искушению.

Степан присел за стол, а Машка с Анфисой наставили столько разных снедей, что я даже не дал ему и слова сказать — ели молча, наслаждаясь каждым куском.

После завтрака я оделся потеплее — натянул портки, сапоги, тёплый зипун — и вышел со Степаном во двор. Морозный воздух обжёг лёгкие, заставив на мгновение задержать дыхание.

Мир преобразился за ночь. Всё вокруг было белым-бело, словно кто-то набросил на деревню огромное пуховое одеяло. Крыши изб, заборы, колодец — всё покрылось толстым слоем пушистого снега. Деревья стояли в белых шубах, ветви их прогибались под тяжестью снежных шапок. Солнце заставляло снег искриться и переливаться, словно усыпанный алмазной пылью.

Воздух был чистым и звонким, каждый звук в нём разносился далеко — слышно было, как на другом конце деревни лает собака, как скрипит колодезный ворот, как переговариваются женщины, развешивающие бельё. Дым из труб поднимался прямыми столбами к небу, такому высокому и пронзительно-синему, какое бывает только зимой.

— Так что прибежал-то так, с самого утра, Степан? — спросил я, глубоко вдыхая морозный воздух.

— Доложиться, Егор Андреевич!

Я посмотрел на него выжидающе:

— Ну, докладывай.

Степан поправил шапку, откашлялся, принимая важный вид, и выпалил:

— Всё хорошо!

Я молча смотрел на него, ожидая продолжения, но его не последовало. Степан стоял, гордо выпятив грудь, словно только что сообщил невероятно важные сведения.

— Замечательный доклад, Степан. Спасибо, прям тебе, обрадовал, — я от души рассмеялся.

А он смотрел на меня удивлённо и понять не мог, чего же я смеюсь. Его брови сошлись на переносице, а в глазах читалось искреннее недоумение — что не так с его докладом?

Я всё не мог успокоиться, представляя, как Степан с рассветом топтался под моими окнами, бдительно охраняя мой сон, чтобы в итоге сообщить столь содержательную новость. Снег хрустел под ногами, мороз пощипывал щёки, а мой смех облачками пара растворялся в чистом зимнем воздухе.

Отсмеявшись, я всё-таки подумал: хорошо, когда всё хорошо.