Волаглион. Мой господин. Том 1

ГЛАВА 2. Убийца

Я в ловушке. Я пленник. Я мертв.

Пробую на вкус разные фразы и все равно не верю. Приятели по несчастью не желают помогать, говорят, что выхода нет только из могилы, а мы — в ней. И улыбаются как психи. Но я не гнию в земле. Дышу, ем, сплю, да ради чего? Я так устал вымаливать ответы, что ничего уже и не спрашиваю, хожу из угла в угол и обдумываю положение, ищу любую нить к спасению. И знаете, у меня достаточно идей, которые стоит опробовать, я придумал множество способов побега — даже если большая часть из них тупые и безнадежные, — они скопились и скребутся колючими краями в моих извилинах. Осталось выбрать и хоть что-то предпринять.

Не привык я бездействовать. Однако, что остается?

Шаг за ворота — и снова в доме под каблуком рыжей твари, целыми днями расхаживающей вокруг меня с таким видом, словно я холерный пациент, который подлежит ежечасному осмотру.

Жизнь моя непохожа на жизнь, как мглистая осень за окном непохожа на весну. Я дерево без листьев и плодов, погибшее, но не гниющее. Не человек. Не призрак. Не труп. Я так и не понял, чем являюсь. Тело ничем не отличается от обычного: оно требует и ноет, но даже если не удовлетворять потребности — умереть это не поможет.

Я устал от подобного существования, едва оно началось. А больше всего волнует вопрос: почему другие пленники дома молчат? Зачем скрывают правду? И главное — какова правда?

Идет вторая неделя пребывания здесь. Я очередной раз пересекаю гостиную и падаю в кресло, как избитая собака (пусть порадуются этому сравнению русские люди, всю жизнь насмехающиеся над моим английским именем). Рон в полудреме лежит на диване у галдящего телевизора. Бубнит. Слов не разобрать. Бежевая обивка медленно впитывает пятно от пролитого пива — оно течет из банки, Рон крепко держит ее в районе груди. Синяя футболка воняет хмелем не меньше, чем хозяин, и покрыта кляксами. Иларий тренькает на гитаре, распевая то жалобные, то чувственные песни, и укладывает патлы по три раза в сутки. Запах лака для волос смешивается с амбре от Рона. Тошнотворное сочетание. И так изо дня в день.

Проклятый дом — сводит с ума.

С каждым часом все больше сливаюсь с его стенами, понимаю, что пройдет время и я увязну, стану частью интерьера, одной из посеревших картин в коридорах. Может, вычурная мебель или статуи в темных углах тоже были пленниками? Эта мысль не покидает меня. Кажется, что воздух в стенах дома живой: не ты дышишь им, а он тобой.

На днях я обследовал два слабоосвещенных этажа. И третий в виде башен, торчащих над крышей рогами. Я смог найти вход только в одну из них — с пыльной библиотекой, где книжные полки тянутся до потолка и заканчиваются густыми, липкими зарослями паутины. Однако и там освещение стремится к нулю. Сложно купить яркие лампочки? Или ведьма обожает жить в потемках? Не девушка, а летучая мышь.

Обои в доме либо серые, либо бордовые с золотистым или серебристым тиснением. Комнаты похожи друг на друга. Про коридоры совсем молчу. Монотонный лабиринт! Несколько раз я терялся и не мог найти лестницу. Или нужную дверь. Впрочем, теперь стараюсь сидеть либо в гостиной, либо в спальне. Распластываюсь на двуспальной кровати и наблюдаю, как по углам жмется ночь. Время течет неспешно. Я постепенно, но уверенно подбираюсь к безумию и в отчаянии подумываю перерезать себе горло — посмотреть, что из этого выйдет.

А чего, собственно, ждать?

Подхожу к кухонному гарнитуру и беру нож для мяса. Провожу по острию. Заточен до скрипа. Прекрасно. Момент истины.

Одним взмахом втыкаю лезвие под ребра.

Твою мать!

Корчусь от боли. Горячая кровь хлещет сквозь пальцы, создавая на плитке алую лужу. Слышу визг Илария. Падаю на холодный пол и...

Открываю глаза посередине гостиной.

Дьявол!

Иларий подбегает и помогает встать.

— В тумбочке, справа от фикуса, есть упаковка мышьяка. Попробуй его сожрать, — смеется Рон.

— Лучше расскажи, сколько раз ты сам вешался посреди кухни на моих дорогущих шарфах или как пил ртуть, не задумываясь, что ядовит не металл, а пары, — отчеканивает Иларий, хлопая меня по лопаткам.

Рон отмахивается, не отрывается от телевизора. К слову, мечтаю выбросить его в окно. Не Рона. Телевизор. Хотя нет... Рона тоже. В общем, из-за этого ящика окончательно впадаю в депрессию. Пока не думаешь о мире за пределами дома, боль не так выворачивает изнутри, а телевизор напоминает обо всем, чего я лишился.

Я просил Рона не включать его при мне, но ублюдок только рад испоганить настроение.

Вот Иларий ведет себя по-божески: показывает дом, предлагает кофе по утрам и поделился своей — растянутой — одеждой, а то ведь я три дня ходил в темно-синем костюме, в котором меня прирезала Сара. Одежда на мне не сохранилась — я ее снял со своего трупа, проигнорировав подачки Илария. Сначала думал ходить голым. Увы, духа не хватило. Принял подачки.

Я передернулся и пощупал грудь, руки, торс... Черная кофта на месте. Джинсы. Трусы. Значит, теперь, когда я себя убиваю, одежда сохраняется? Как это понимать? Я телепортируюсь в дом, в то место, что вроде точки воскрешения? Мозги кипят от предположений!

— Чего же ты так с собой, — лопочет Иларий, прячет кухонные ножи в шкафы, будто я ребенок и дотуда не достану. — Боль-то никто не отменял.

— Я устал просыпаться и видеть стены этой тюрьмы! У меня едет крыша, Лари! Каждое утро я думаю: сука, поскорей бы сдохнуть и оставить этот кошмар!

— Понимаю, — протягивает Рон.

— Неужели?

— Ага. Тоже просыпаюсь, вижу ваши рожи и думаю: сука, поскорей бы заснуть.

Я фыркаю, а Рон, ехидно усмехаясь, первый раз за полдня меняет положение на диване.

— Тебе нужно успокоиться, — вздыхает Иларий. — Сара попросила тебя лишь сидеть спокойно, а ты воюешь с ней. Она ненавидит, когда ее слова игнорируют.

— Ее приказы, хотел сказать?

— Неважно, как ты это назовешь, но если будешь ругаться с ней и дальше, делая все назло, случится плохое... поверь.

— Самое страшное случается не когда люди ни следуют приказам, а когда беспрекословно их выполняют. Читал Новый Завет Библии? — Я с трудом выпрямляюсь и совершаю несколько движений, чтобы похрустеть позвоночником. После возрождения ужасно болит спина. Затем с облегчением продолжаю: — Когда родился Иисус, царь Ирод испугался и приказал воинам убить всех младенцев в Вифлееме. И ведь их убили! А как насчет холокоста? Или инквизиции? Все эти люди выполняли приказы и прихоти кого-то. Я, этой рыжей психушнице, не игрушка, ясно? Подчиняться не собираюсь!

— Не продолжай… Я понял. — мнется Иларий и меняет тему: — Ты читал Библию?

— Отец читал мне ее в детстве, но не будем об этом.

Потерянный, я сажусь на шкуру медведя у камина. Иларий решает растопить очаг, аккуратно подкладывает дрова, боясь испачкать золотистую рубашку. А я вспоминаю не менее золотую обложку отцовской Библии. Толстенная книга с тысячами закладок и заметок. Хоть и прошло больше пятнадцати лет, я на удивление ясно вижу отца и комнату с десятком крестов, вижу благородный блеск камней на изображении Иисуса и надпись: «Ветхий и Новый Завет», слышу шелест старинных страниц, помню их запах.

Каждый день. Ровно в девять вечера. Отец открывал свою реликвию и читал вслух, а я следил за стрелкой на циферблате настенных часов, ожидая возможного наказания. Он никогда не говорил сразу, что меня ждет. Сначала читал...

За потоком воспоминаний замечаю, что Иларий старается начать со мной беседу и уже подплыл к теме креационизма. Я улыбаюсь. Общение с этим человеком — или призраком? — поднимает настроение, а заодно и IQ. Он кладезь интеллектуальных тем. Я подключаюсь и рассуждаю о Крестовых походах, затем о тектонике литосферных плит, шлифуем теориями про космическую паутину, в чем я ничего не смыслю, но теперь знаю, что невидимая темная материя образует переплетающиеся нити, вдоль которых сосредоточено большинство скоплений галактик — это и есть паутина. Разговаривать с Иларием можно вечно. Редкое удовольствие. Слишком долго я находился в обществе строителей, беседа с ними в основном состояла из отборных ругательств.

Спустя час мы оба пригреваемся у огня. Я клюю носом воздух, намереваясь отложить сон до вечера, но получается плохо. Иларий снова берется за гитару. Сон отступает. Поет белобрысый громко и не замолкая. Каждая песня сопливей другой: муки первой любви, душевные терзания бедных художников, тонны разбитых чувств...

— Ты можешь завалить хлебальник хоть на полчаса? — рычит Рон, закрывая уши коричневыми подушками.

Наконец-то этот гиппопотам сделал что-то полезное. Мне совесть не позволяет осадить Илария, но он не затыкается и горланит песни с шести утра.

— Деградируй у ящика сколько влезет, а от меня отвали, — обиженно высказывает Иларий, гордо задирает подбородок и скользит в сторону двери, ведущей в подвал. — Неотесанная обезьяна.

Рон швыряет в Илария подушку.

— Свали!

Я тяжело вздыхаю, покачиваю бокал с мартини. Его тоже намешал Иларий. Горьковатый вкус оседает на языке. Пламя в камине улыбается жаром и расслабляет.

— Слушай, все хочу спросить, — говорит Рон. — Кто дал тебе настолько дурацкое имя? Рекс...

— Мама. Она англичанка. А тебя-то как зовут? Полное имя? Или настоящее.

— Не твоего ума дела, — гаркает Рон и накрывает лицо подушкой.

Пять минут — и в его горле заводится мотор. Не желая слушать, умерщвляющий все живое, храп, я поднимаюсь по скрипящей лестнице наверх. Весь второй этаж состоит из переплетающихся коридоров. Темных. Сырых. Заплесневелых, что б его! Моя комната, к счастью, в правом крыле, где побольше света.

Все двери закрыты. Многие заперты. Если я призрак, то почему не хожу сквозь стены?

Бессмыслица.

Сара не отвечает ни на один вопрос о том, во что я превратился. Посмеивается надо мной, подтрунивает, с любопытством наблюдает за попытками найти выход или сбежать. Ага, сбежишь здесь...

Настолько осточертело, что вчера я лично взял белый ковер, пропитанный моей кровью, и выбросил его на улицу. Стало легче. Правда, ненадолго.

Подоспев к спальне, я неуверенно застываю. За спиной — скрип досок. И шарканье.

Этот дом издает тысячи звуков сам по себе, создает жуткую какофонию неизведанного. Настоящий живой организм. Домашняя зверушка Сары, преданно скрывающая секреты хозяйки. Но этот звук — другой. Я чувствую чей-то взгляд, нагло упирающийся между лопаток. Невнятный шепот. Плавно поворачиваю голову, затем и корпус, к источнику необъяснимого страха.

Никого.

Пусто.

По позвоночнику стекает холодный пот.

Господи, чего вообще бояться, когда ты мертв?

Звук раздается в другом конце коридора. Я присматриваюсь. Вижу фигуру. Некто следит за мной. Мальчик? Приближаюсь, чтобы рассмотреть. И верно. Странный мальчик лет двенадцати — смуглый и худой, точно зубочистка. Длинная голубая рубашка свисает до колен, затертые штаны такие же белые, как его короткие волосы. Он подманивает меня, настойчиво намекая, что нужно следовать за ним.

Осторожно переступая с ноги на ногу, я двигаюсь по блестящему в лучах солнца паркету. Шагаю к темному углу, за которым скрылся незнакомец.

Еще призрак? Почему я не видел его раньше? Стерва и детей убивает? Немыслимо!

Приступ злости добавляет храбрости. Я пускаюсь в бег. Коридор пахнет штукатуркой и хладом. Ничего не разглядеть. Убился бы в такой черноте, если бы мог. Однако фигура мальчика светится и мелькает из прохода в проход, после чего исчезает у открытой двери — рядом со спальней Сары. Я медлю. Набираю в грудь воздуха и ныряю в темное помещение.

Все сливается в беспроглядную ночь. Она плавает перед глазами и затягивает в свой кокон. Я решаю продвигаться в неизвестность. Теоретически терять нечего. Не учел я лишь боль от нападений мебели. Удар бедром о комод — мизинец целует железную ножку пуфика — лоб неудачно встречается со стеной — пальцы задевают тараканов — щеки облепляет паутина.

В досаде я застываю на месте. И вдруг черная густота озаряется двумя светящимися гетерохромными радужками: светло-медной и угольной. Слышу чирканье спички. Запах дыма.

Мальчик зажег свечу.

— Кто ты? — спрашиваю вполголоса, не в силах шевелиться. — Еще одна жертва ведьмы?

В глазах мальчика танцует пламя. Он отрицательно качает головой. Отражение в зеркале за его спиной наводит параноидальный ужас (не зажигайте свечу перед зеркалом!), и когда мальчик делает шаг в сторону, я замечаю буквы, нарисованные чем-то багровым.

Олифер — надпись на зеркале.

— Значит, твое имя Олифер? — неуверенно произношу я. — Это кровь?

На тусклых губах рождается улыбка, и мальчик снова дергает головой, достает из кармана тюбик помады. Я усмехаюсь.

Мальчик приближается. Его глаза так магически посажены на лице, что, куда ни сдвинься, они не отпускают.

Пугающе.

Я оглядываюсь. Окон нет. Не считая свечки — ни одного источника света. Однако мальчик вдруг уплывает к стене, выставляет свечку вперед, и (по кивку подбородком) я понимаю, чего он хочет. Олифер указывает на дверь. Ее очертания прорисовываются свечой. Щелчок. С тихим скрипом дверь отворяется.

Дневной свет вливается в комнату, сквозь расширяющуюся щель.

Олифер толкает меня внутрь. До меня сразу доходит, куда я попал.

Это спальня Сары.

— Ты пытаешься помочь? Если да, то, что я должен найти? — спрашиваю оборачиваясь. Наконец-то у меня появился помощник, кто бы он ни был.

Кручусь на месте.

Мальчик исчез. Я опять остался один!

От обиды едва не срываюсь на крик, но вовремя одумываюсь и прохожу в спальню.

Боюсь произвести и малейший шум. Если ведьма узнает, что я забрался в ее спальню, то ринется сюда и с другого конца планеты, тогда я точно окажусь в подвале за дверью, которой меня пугает Иларий.

Но была не была — двум смертям не бывать. Надеюсь...