Ветвь оливы

IV. Вечерний звон

Омерзительный липкий обморок едва ли походил на сон. Да и как можно было уснуть после того, что произошло? Что на самом деле сделали с бедным священником? Вынесли его отсюда отнюдь не завернув в ковер. Да и было бы странно, если бы он так и не вышел из дома. Объявили, что у него случился удар? Тем более что это правда?

Похоже, я действительно просто отключился через какое-то время, проведенное в относительном покое. «Наверное, тебе нельзя засыпать», — заметила «утром» Диана. Может быть, она права. В черепной коробке стояла, угрожающе побулькивая, тягучая трясина. Тонуть в ней, едва все поняв и вспомнив, было просто преступлением против человечества.

За окнами уже стемнело, но еще можно было обойтись без свечей. Я аккуратно сдвинул в сторону одеяло, напомнив себе тайно просыпающуюся в гробнице царскую мумию, и потихоньку сел. Прислушался к ощущениям. Кажется, все не так уж плохо. Подумаешь, голова кружится… И пока я так прислушивался, кто-то подобрался сзади с закутанной в войлок кувалдой и стукнул меня по голове. Мозги ухнули куда-то под пол, вместе с желудком и, отдуваясь, я опять пристроился поближе к подушкам и даже вернул на место одеяло — внезапно неприятно затрясло от внутреннего озноба.

«Ну уж нет… — подумал я все же через некоторое время. — С похмельем бывало и похуже…» Вру, конечно… Неважно… И не только с похмельем — ох, сколько я всего мог теперь припомнить по разным случаям своей и не своей жизни… душа бы радовалась — если б было, чему тут радоваться. И выждав немного, подкараулил момент, когда легкие перестали пытаться объявить войну до последней капли крови пульсу и взбесившейся центрифуге в мозжечке, и повторил попытку. Не то, чтобы все было радужно и гладко, но что-то получилось… Главное — осторожность. Система, последовательность, хладнокровие… и желательно не терять в ближайшем окружении предметы, на которые можно опереться — хорошо, что с правой рукой все было, в общем, в порядке.

Из собственной кровати я выбрался крадучись, как тать в нощи — не стоило будить чудовищ наполовину вгрызшихся в некоторые участки тела, или подстерегавших рядом с войлочной кувалдой.

Следующей проблемой было найти одежду — меньшая часть проблемы и влезть в нее — большая часть проблемы. Можно было, конечно, позвать Мишеля, но к черту — опять начнется кудахтанье, что мне следует лежать себе тихо как в деревянном ящике, а лишних сил с кем-то спорить у меня пока не было. И стоило еще проверить, были ли они на что-то другое, прежде чем кого-то в чем-то убеждать. Наконец я разыскал нечто подходящее, во что было бы нетрудно облачиться и что выглядело бы достаточно прилично. Осторожно провозившись не больше получаса, я оделся, умудрившись потревожить руку до сдавленного чертыхания всего полудюжину раз, и даже заботливо уложил ее в перевязь.

— Попалась, — пробормотал я злорадно, отправив ее в ловушку.

И переводя дух, мрачно уставился в пол. Вот тут он и умер. Совсем недавно. И кому после такого захочется оставаться в этой комнате?..

Я осторожно отцепился от кроватного столбика и пустился в свободное плавание к двери в кабинет. Что ж, качка была вполне терпимой. Вместе с дверью выпал в соседнюю комнату и совершил путешествие до письменного стола. Гениально! Получилось.

Можно было бы сделать здесь остановку. Но кто знает, не окажется ли она куда длиннее, чем хотелось бы? Я открыл маленький резной ящичек за позолоченным глобусом, в котором лежала крошечная шкатулка. Минуту я смотрел на нее, колеблясь, затем извлек из ящичка и забрал с собой. Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, постоял немного в коридоре, прислушиваясь. Где-то раздавались приглушенные голоса. В целом, было тихо. Кто же теперь тут остался? Вдруг ощутив на этот счет беспокойство, я двинулся туда, откуда доносились голоса — это было недалеко. Похоже, в той маленькой гостиной, где мы частенько собирались на свои «военные» советы. И чем ближе я подбирался, не спеша и осторожно, но упорно, тем больше зрела уверенность, что я не ошибаюсь. Один из голосов принадлежал брату Жанны. Я тихонько вздохнул с облегчением. Они еще здесь. Если бы они нас покинули, сейчас это было бы слишком опасно. Пусть даже мы сами притягивали опасность.

— Это неразумно, — расслышал я усталый голос Рауля. — Вам все еще может грозить опасность. Будет лучше, если вы останетесь здесь.

Я еще немного взбодрился. По крайней мере, Рауль думал так же, как я.

— Но право же, я более не могу злоупотреблять вашим гостеприимством, — немного раздраженно ответил Бертран.

— Очень даже можете, Ранталь, — сказал я, появляясь в дверях. Получилось не очень чисто, пришлось кашлянуть, чтобы прочистить горло. — Простите… Не говоря уже о том, что мы чрезвычайно благодарны за то, что вам пришлось держать здесь вчера оборону.

Удивленно поднявший голову Ранталь скромно порозовел. Остальные, повернувшись, застыли с открытыми ртами. Да они, никак, призрак увидели? Лигоньяж рефлекторно подбросил свой любимый кожаный мячик, набитый конским волосом, и так же рефлекторно поймал. Судя по всему, и в частности, по его несколько отвисшей челюсти, это был жест крайней растерянности.

— Спокойно, господа, — заверил я. — Я только что подошел и не подслушивал под дверью.

Готье откашлялся.

— Э… что это ты?..

— Раскопался? — услужливо подсказал я. Готье отчаянно заглушил смех, снова закашлявшись.

Рауль вскочил, догадавшись, что я непринужденно придерживаюсь о косяк не потому, что надумал позировать воображаемому живописцу, но я уже перевел дух и, подмигнув ему, вошел в комнату самостоятельно. Рауль проводил меня скептически-бдительным взглядом, в любой момент готовый перехватить, как опрометчиво брошенный мяч на поле. Дам тут не было. Уже легче. В некотором смысле, можно было вести себя более непринужденно, чем в их присутствии и меньше задумываться, как выглядишь. А главное — некому слишком волноваться и не давать даже шагу сделать.

«Выпендрежник», — явственно читалось во взгляде Готье. Д’Авер воодушевленно вскочил, его разноцветные глаза смотрели, как обычно, будто в разные стороны.

А что, собственно говоря, все здесь делают? — подумал я, очень аккуратно садясь на свободный стул, чтобы не промахнуться мимо. Чтобы в такое время все сидели дома… Хотя, спору нет, всем иногда надо переводить дух, не только мне.

— Видите ли, — сказал Готье, снова повернувшись к Ранталю. — Вы ведь здесь не просто так. Мы очень надеемся, что вы продолжите некоторое время распоряжаться здесь как дома. Потому что мы не сможем быть здесь все время. Нам всем будет безопаснее некоторое время не разделяться. С вашим домом все в порядке, вы ведь уже знаете.

— Вы не сможете, но как же… — Бертран с сомнением посмотрел на меня. Собственно говоря, если и не смотреть на меня, Готье все равно преувеличивал. Диана или Изабелла могли чудесно распоряжаться здесь сами, реальная власть все равно принадлежала здесь им, как и бездна необходимых знаний. Разве что и им скоро придется переходить к самым, что ни на есть, активным действиям и некого будет оставить дома. — И все-таки, я ничего уже не понимаю… — проворчал Ранталь. — Какие-то страшные заговоры, какие-то никому не известные люди. Что происходит на самом деле?! Чем они опасны? Откуда они взялись? Как им удалось собрать такую силу, что все кругом так переполошились?

Неудивительный вопрос, и наверняка он волнует всех кругом. И чем дальше, будет волновать только больше. У Бертрана была еще сестра с необычными способностями, которой он мог верить. А что у других? У большинства других, впрочем, есть инерция и вера в авторитет вышестоящих.

Бертран чувствовал, что совсем рядом с ним есть люди, которым известно гораздо больше. И пытался прояснить как можно больше для себя самого. Вполне естественно.

Хорошо хоть, его и Лигоньяжа, как протестантов, похоже, совершенно не интересовала судьба сгинувшего в нашем доме священнослужителя. Д’Авер если и волновался, то помалкивал. А вот Жанна… Она наверняка все знает. Диана и Изабелла вряд ли могли что-то от нее утаить. И по дружбе, и потому, что такова уж она есть.

— И в конце концов, почему вы говорите о какой-то особой опасности, грозящей нам, — продолжал он, — если у нас нет ничего общего с этими людьми? Прежде, когда с ними был Дизак, конечно, это было опасно, но теперь…

— Прошу прощения, Бертран, но как вы думаете, почему Дизак преследовал вашу сестру?

— Э?.. — Бертран недоуменно и сердито покраснел. — Это же… Да бог мой… все же и так ясно!..

— Будь ваша сестра обычной прелестной юной особой, — Лигоньяж при этих словах приглушенно заворчал, будто мои слова прозвучали слишком близко к тому, чтобы быть оскорбительными, — возможно и было бы ясно. Но она необычна. Очень необычна.

Лигоньяж удовлетворенно тихо хрюкнул.

— Англоподобна… — пробормотал д’Авер, мечтательно положивший подбородок на кулаки и умильно глядевший в пространство.

— Она может предвидеть будущее.

— Ох, да прошу вас! — деланно и неловко усмехнулся Бертран. — Все это девичьи фантазии!

— Вы сами в это не верите. Вы верите в то, что это правда.

Последовавшую затем несколько напряженную паузу прервало тихое бульканье. Готье налил вина из графина в свободный стакан и подвинул ко мне поближе. Горка орехового печенья и так была мне вполне доступна. Я кивнул ему с признательностью. «Всегда пожалуйста» — кивнул в ответ Готье.

— Я не могу в это верить, — натянуто проговорил Бертран.

— И все же, вы верите.

— Это неправильно. Так не должно быть.

— Но никто из нас ничего не может с этим поделать.

Бертран помолчал, глядя в стол.

— Я так надеялся, что этот «божий дар» не искалечит ее жизнь.

— Я тоже, — сказал я.

Бертран бросил на меня быстрый взгляд, будто вдруг понял, что даже если это и не так, я имею полное право этого бояться, и сдавленно вздохнул.

— Почему вы думаете, что им нужно именно это? Вы что-то знаете о них. Вы знаете о них чертовски много, не правда ли? И вы не можете нам об этом рассказать? — в голосе Бертрана появилась сдержанная, давно накипавшая и наконец прорывающаяся злость. — Мы не имеем права знать то, что знаете вы?!

— Вы не имеете несчастья, а не права.

Бертран помолчал, прикрыв глаза.

— Но мы, кажется, имеем несчастье подвергаться опасности?

Я вздохнул.

— Верно. Вы ведь не спорили, что угроза существовала, пока был жив Дизак?

— Да, — вдруг мягко ответил Бертран и даже поднял голову. Все так, как я говорил — стоит кого-нибудь убить, и все будут рады. Впрочем, тут они в своем праве. В этом мире, в этих обстоятельствах, все могло быть только так и никак иначе. Это было правильно. В серых глазах Ранталя засветилась подсказка — готовность услышать то, что я должен был сказать.

— И пока он был жив, и был уверен, что победит, вы думаете, он считал нужным скрывать от меня некоторые вещи?

— О… — потрясенно выдохнул Ранталь. И не он один.

Пусть то, что я сказал, строго говоря, не было полной правдой. Но разве «не скрывать» и говорить вслух — непременно одно и то же? То, что Дизак «не сумел скрыть» — кем он был, откуда, и какова его цель, вполне подходило под это определение, и это был единственный способ сказать что-то похожее на правду.

— Каков мерзавец! — негодующе воскликнул Лигоньяж, так, что на столе задребезжали стаканы. Готье изумленно глянул на них, будто опомнившись, и решил подлить в них еще вина, видно, чтобы придать им устойчивости.

— И кроме того, он не главный мерзавец, который все это затеял, — продолжил я. — А тот, кто все это затеял, цел и невредим.

— Кто же это?! — нервно воскликнул тонким голосом д’Авер.

— Этого мы еще не знаем точно, — наконец окончательно солгал я. — Все еще требует проверки…

Рауль тихо выдохнул. В любом случае, эту информацию стоило если не придерживать при себе, то пока не раскрывать целиком.

— Что именно требует проверки? — нетерпеливо перебил Лигоньяж. — Значит, все же, есть что проверять?..

— Есть, — сказал я, глянув на него прямо. — Но поверьте, уж этого я не скажу, пока все не будет ясно.

— Почему это не скажете?! — вопросил он почти агрессивно.

— Потому что это небезопасно слышать, — ответил я, зловеще понизив голос.

Некоторое время мы мерялись с Лигоньяжем взглядами. Гасконец был возмущен и взбудоражен, но по понятным причинам я находился сейчас не в том состоянии, чтобы затевать со мной ссоры и выяснять отношения.

— Оставьте, Шарль, — мрачно проговорил Ранталь. — Кажется, я понимаю, в чем может быть дело.

Рауль едва слышно хмыкнул и философски захрустел ореховым печеньем.

— Но я полагаю, — добавил Бертран, — что если вам понадобится оставить нас здесь, вы все-таки скажете нам, кого нам следует опасаться более всего. Когда придет время и это будет необходимо.

— Разумеется, — искренне ответил Готье. Я кивнул. Так или иначе — когда и то, что будет необходимо.

Я еще раз задумчиво и сосредоточенно оглядел комнату. Все-таки шустро крутить головой пока еще не получалось. Возникало странное ощущение, что я никак не могу воспринять комнату целиком, только какими-то обрывками и ничего не значащими деталями, будто у меня на глазах шоры. Озерца свечей в муаровом сиянии, отдельные золотистые блики на стенах, темные и светлые клинья инкрустации на круглой столешнице.

— А где остальные? — спросил я. — Если только это не государственная тайна?

Ранталь даже смешливо фыркнул, расслабившись. Похоже, это подсказало ему, что все-таки все тут чего-нибудь да не знают. А складывать мозаику не то чтобы сложно, а просто долго, и еще неизвестно, какие фрагменты сойдутся.

— Для тебя это именно она, — промолвил Рауль, с удивившей меня угрюмой серьезностью. — Потому что если ты не проведешь пару дней в мире и покое, ничего путного из этого не выйдет, уж поверь.

Где-то негромко хлопнула дверь. Я инстинктивно навострил уши. Кажется, я догадывался, что это была за дверь… Через ничтожный срок уже в дверях гостиной возник Мишель с совершенно одичавшими глазами. Шевелюра у него, правда, всегда стояла дыбом — от природы, но почему-то я вдруг впервые задумался — а точно ли это у него от природы или просто по привычке, в силу характера службы?.. За то время, что ему понадобилось, чтобы перевести дух, Мишель мысленно пересчитал нас, затем, выдохнув, пробормотал «Прошу прощенья, сеньоры…», и успокоенно удалился на задний план.

Однако приближающееся шелковое шуршанье, заполнившее пространство коридора, подсказывало, что инцидент не исчерпан. Вместо Мишеля в дверях появилась Диана — золотая греза Эльдорадо. Золотисто-коричневый бархат платья, золоченые кружева, яркие топазы, золотистые локоны, как рама в стиле барокко — еще одно озерцо расплавленного муарового света, с голубыми глазами, ясными и опасными как карающие небеса.

— Прошу прощенья, господа, — тонкие, изящные ноздри моей сестрицы яростно раздувались, как у тигрицы. — Я явилась за моим братом!

Еще шорох, похожий на шорох ангельских крыльев, и рядом с Дианой возникли Изабелла и Жанна. Благородное серебро атласа, нежная шелковая зелень, теплая бронза и вороненая сталь, мерцающая в завитках галактик… это я, конечно, отвлекаюсь. Но почему бы и нет, если мы еще в силах наслаждаться каждым мгновеньем? При появлении дам все в гостиной встали и галантнейшим образом поклонились. Лигоньяж и вовсе как будто съежился при виде Дианы, несмотря на свои медвежьи габариты. А я ощутил легкий приступ паники — просто оттого что почувствовал, что так легко подняться не смогу. Это чудное виденье грозило оказаться страшным ударом по моему внезапно разыгравшемуся самолюбию. Если я не смогу подняться, мне никак не доказать, что я нахожусь здесь по праву, а не просто валяю дурака, выкидывая коленца.

Я улыбнулся, сделал вдох, стараясь ни о чем не думать, и все-таки поднялся. Это оказалось легче чем я думал — только казалось невозможным. И поклониться мне тоже удалось не хуже прочих.

— Дамы, — проговорил я мягко, — я весь к вашим услугам. — Собственно говоря, именно здесь меня уже действительно ничего не держало. Свои силы я проверил, говорить о чем-то важном тут пока никто не хотел, и еще, на самом деле, больше всего я хотел увидеть Жанну.

Диана недоверчиво приподняла четко-очерченные брови, похожие на тонкие перышки райской птицы. Чуть повернувшись на каблуке, я осторожно кивнул друзьям. «Пижон», — прочитал я категорический и ироничный диагноз в глазах Готье, и приблизился к двери, осторожно сжимая в пальцах крошечную шкатулочку, припрятанную до того в складках перевязи. Если дышать очень ровно и не делать лишних движений, все пойдет гладко, а раз приходится думать о дыхании, то волноваться всерьез о чем-то другом уже не получится.

— Мадемуазель дю Ранталь, — произнес я, глядя в ее удивленные зеленые глаза, в которых, как в живущих своей жизнью мирах танцевали огни и тени, яркий полдень и вечерние сумерки. — Я уважаю ваш траур и не прошу вас прервать его, но я хочу, чтобы это было у вас. — И я протянул ей вырезанную из красного дерева ажурную шкатулочку.

И все-таки, моя рука дрожала, хотя я точно знал, что был спокоен. Диана, кажется, улыбнулась.

Кольцо, лежавшее в шкатулке, принадлежало моей матери. И оно давно терпеливо дожидалось своего часа. В кольцо было вставлено четыре крупных изумруда, напоминавших расположеньем четырехлистный клевер, а между листками вкраплено по маленькому золотистому топазу — как чашелистики геральдической розы.

Жанна нерешительно взяла шкатулку, и я постарался плавно опустить руку, а не уронить ее. Пальцы Жанны тоже подрагивали. Она ласково и немного неловко открыла резную крышечку и мягко зарумянилась, глядя на вспыхнувшие внутри радужные искорки.

— Мой дом — ваш дом, — сказал я, не дожидаясь ответа, и оглянулся на Бертрана, смотревшего на нас и удивленно и благожелательно.

— Оно очень красивое, — сказала Жанна чуть скованно, не доставая кольцо из шкатулки. Я знал, что она его и не достанет. Не сейчас и не здесь.

— Оно принадлежало моей матери, — сказал я вслух. И на этот раз Жанна улыбнулась, подняв сияющий взгляд — весенняя зелень, пронзенная солнцем — изумруды и топазы чудесно подойдут ее глазам.

— Я знаю, — ответила она тихо.

И это знание тоже кружило мне голову.

— Я бы на вашем месте не торопился так говорить о доме, — с явно натянутым благодушием насмешливо проворчал Лигоньяж. — Пока еще он принадлежит вашему отцу, а не вам.

— Вы абсолютно правы, — признал я, переведя взгляд на него. И я тоже был прав, прежнее дружелюбное подшучивание, если оно когда-то было искренне-дружелюбным, с некоторых пор превратилось в ядовитое недоверие. Гасконцу я не нравился, как когда-то Фортингему, похоже, теперь они поменялись местами. Вероятно, потому, что в отношении шотландца было меньше личного. Он полагал меня опасным раньше, принципиально, но не для себя самого. Лигоньяж же после событий минувшей ночи, должно быть, считал меня опасным, прежде всего, в отношении себя. Не исключено, что это была лишь легкая нервозность, так как он не знал, что ему теперь делать с его обычным поддразниванием, возможно, не слишком безопасным, но избавляться от него так уж сразу он полагал обидной сдачей привычных позиций. — Но смею надеяться, что я постиг его волю, а он благосклонен к моей и она прекрасно ему известна.

— Надеюсь, — обронил Лигоньяж, явно надеясь на что-то совсем другое. С неделю назад я действительно сильно его огорошил. Следовало этого ожидать.

Снизу донесся шум. Двери гостиной выходили прямо на лестничную площадку над нижним залом, выстланным плитами в шахматную клетку и уставленным вдоль стен латами — так и не двинувшимися вперед шахматными фигурами.

С поразительным проворством я вслед за девушками кинулся к перилам.

— Наконец-то!

Отец глянул наверх, откуда расслышал шум, и приветственно кивнул нам. Он был не один, его сопровождал человек, показавшийся мне смутно знакомым. Общим образом, движениями, обманчиво грузным силуэтом…

— Не может быть, — сказал я, по-видимому, вслух. И опередив всех, двинулся к лестнице и вниз по ступенькам. Не слишком ли быстро?.. — задумался я запоздало, уже на спуске. Ничего, спускаться легче, чем подниматься, если не останавливаться… и не слишком разгоняться… Я явно разволновался. Этого человека я точно уже видел — хитроватый взгляд, черную бороду, топорщившуюся как щетка — в «Румяной пулярке», в компании погибшего в ту же ночь Моревеля. И предполагалось, что именно этот человек — его убийца. На чьей, собственно, стороне этот тип?

Чернобородый вскинул голову, бросив на меня, должно быть, такой же подозрительный взгляд, как и мой, и слегка поклонился.

— Мне кажется, мы уже знакомы.

— Мне тоже так кажется, — ответил я.

— Но едва ли под настоящим именем, — вставил отец. Он выглядел до крайней степени вымотанным, но не слишком угнетенным. Может быть, для этого он просто слишком устал. — Это господин де Жиро, человек большой храбрости и незаурядного ума. Он располагает сведениями, которые могут быть нам полезны. Полагаю, все мы сможем быть полезны друг другу.

— Вот как. Очень рад, — заверил я.

Отец снова перевел взгляд вверх. Мимо меня — я остановился на нижней ступеньке, придерживаясь за перила — спустился Готье, уже в плаще и шляпе, как будто возвращение отца было для него каким-то сигналом. Раскланявшись с Жиро, как если бы он видел его уже не впервые, Готье решительно поспешил прочь. Так, так, значит, я один был не в курсе насчет личности, исчезнувшей некогда из «Пулярки» при столь драматичных обстоятельствах?

— Прошу прощенья… — раздался за спиной голос Рауля. Я посторонился, пропустив и его.

— Принесите свечей в мои комнаты, — велел отец Антуану и оценивающе посмотрел на меня. — Полагаю, вам стоит к нам присоединиться, если вы, конечно, в состоянии.

— Разумеется, — подтвердил я и глянул вверх.

Дамы исчезли с площадки. Не дамы тоже, там попросту никого не было. У девушек тоже была разработана тактика? Например, немедленно увести всех, пока не посвященных? Я перевел взгляд на саму лестницу, и от одной мысли о ступеньках, ведущих вверх, на лбу выступила испарина. Ничего. Загадочный мсье де Жиро был слишком лакомым кусочком, чтобы его упускать. Я пропустил всех вперед и двинулся в кильватере. И снова все вышло куда лучше, чем можно было подумать. Впрочем… главное — не увлекаться. На верхних ступеньках у меня в глазах замелькали, бешено кружась, тучи черных мушек. Черных точек и клякс аннигиляции… Паршиво… кровь отлила от головы. Я остановился, глубоко вздохнув, и зажмурился. Так, что там надо сделать, чтобы поднять давление? Надо разозлиться… Черт возьми, я не хочу выпадать из событий, как будто меня стерли из истории. Еще раз!.. В голове что-то вспыхнуло… Прояснилось… Да. Сработало. Я все еще жив и намерен таковым и оставаться. Уж сколько получится. Я почти не отстал. В ушах у меня еще дразнящее звенело, но это была уже спасительная злость. Ничего не стоило ускорить шаг, оторвавшись от перил, на всякий случай, держась поближе к стенке.

В коридоре плясали огни и тени. Вот они пляшут уже в комнате. И мы тоже в ней. Как мыши в мышеловке. Хотя нет, виноват, кажется, это не совсем то сравнение, что хотелось бы, не то, что нужно. Совсем…

Жиро остановившись, озадаченно, украдкой, потянул носом. В кабинете отца, как обычно, пахло маслом и олифой. О его странном хобби, конечно, знали многие, но всегда бывает удивительно во всем удостовериться лично.

Антуан подвинул кресла для вящего удобства и мы наконец расселись. «Ну, отсюда я теперь уже точно не встану», — подумал я. Под ребрами согласно трепыхался издыхающий воробей.

Пока отец отдавал Антуану еще какие-то распоряжения, Жиро с каким-то странным выражением посмотрел на меня. Собственно говоря, выражение-то отсутствовало. Но глубоко посаженные темные глазки смотрели едва ли не вспугнуто.

— Я не убивал его, — заявил Жиро. — Это вы вчера убили того, кто это сделал.

Я удивленно моргнул. Просто рефлекторно.

— Простите?..

— Дизак.

— Он был там? — Глупый вопрос, не требующий ответа. — Но почему он убил его? Ведь он мог…

Жиро с полуслова схватил мою мысль и качнул головой.

— Моревель знал, что он мог. Он бы успел поднять шум.

— Но поднять шум могли и вы.

— Слишком поздно. Было лучше, чтобы хоть кто-то сохранил свое знание, а не унес собой в могилу.

— Весьма разумно, — признал я.

Жиро чуть-чуть склонил голову. Довольно печально. Он мало походил на того развеселого балагура, которым казался в тот день в «Пулярке».

— Вижу, вы уже кое-что прояснили, — заметил отец.

— Да, — ответил я, — Прошу прощенья, господин Жиро, мне никто не рассказал о вашей роли этом случае. Для меня все это несколько неожиданно.

Жиро снова чуть наклонил голову: «Я так и понял».

— Должно быть, никто не счел это минувшее дело достаточно важным, — сказал он вслух. Что ж, по сравненью с тем, что мы вспомнили и с последними событиями, это минувшее дело и впрямь было уже не так важно. Жиро расстегнул несколько пуговиц своего потертого кожаного дублета, извлек из-под него обернутый в коричневую промасленную бумагу пакет и протянул отцу: — Здесь все копии.

— Благодарю, — сказал отец. — И вы, и мадам весьма любезны.

Губы Жиро изогнулись в усмешке.

— Тут далеко до любезности.

Антуан появился вновь, с бутылкой хереса и стаканами. И он был настолько предусмотрителен, что захватил с собой и кувшин с водой, чему я обрадовался. Сейчас что угодно могло слишком быстро ударить мне в голову. Он налил херес отцу и Жиро и повернулся ко мне, выжидающе подняв брови. Я кивнул на кувшин и пристально посмотрел на дворецкого — он был поразительно безмятежен для человека, что-то знающего об убийстве священника под этой крышей. Куда же дели тело? И как? Мне пришло в голову, что останься я в своей комнате, об этом было бы легче спросить первого, кто туда бы вошел. Забавно, пожалуй…

Антуан деликатно спрятал одобрительную улыбку и налил мне сразу два стаканчика — в один воды, а в другой, не больше чем на два пальца… стойте-ка, да это был не херес, а арманьяк. Вот что значит туман в голове… Совсем замечательно. Судя по особо торжественному, хоть и молчаливому поведению, Антуан явно считал нас всех героями, чем страшно гордился. Что ж, это чертовски приятно иногда. Он вдруг начал здорово напоминать Ива, с его благоговейно-чопорной манерой ходить на цыпочках, только в глазах горели несвойственные тому, по крайней мере, в его теперешнем возрасте, задорные веселые искорки.

Отец развернул сверток, аккуратно разложил и просмотрел бумаги и кивнул:

— Великолепная работа.

— У вас будут какие-нибудь вопросы?

— Новых нет. Пожалуй, не сейчас.

— Хорошо, — вздохнул Жиро не без некоторого облегчения. — Но вы совершенно уверены, что возглавлял их другой человек, а не барон де Дизак?

— К сожалению, совершенно уверен.

Жиро кивнул.

— Очень похоже на то. Но тогда кто именно?

— Боюсь, что помимо нескольких имен тех, на кого падают подозрения, я еще не могу сказать этого со всей определенностью. Но полагаю, что все прояснится в самое ближайшее время, в том числе, благодаря вашим бумагам.

Жиро снова польщено наклонил голову.

— Что ж, тогда с вашего позволения, я удалюсь. День выдался весьма нелегкий.

— Это верно, — подтвердил отец и сам проводил гостя до дверей комнаты. Там, должно быть, инициативу перехватил Антуан.

— И все? — спросил я недоумевающе. — Что это было?

— Это был Жерар де Жиро, один из лучших шпионов нашей королевы Екатерины. Он уже следил некоторое время за хранителями. Понятное дело, что королева им не доверяла. А теперь, когда мы свели два и два, это помогло нам чуть не совершить переворот. Вернее, даже совершить. Только король об этом пока не в курсе. — Выглядел отец при этих словах одновременно утомленным, слегка мрачным, и как будто, неведомо чему, страшно веселящимся. Пахло от него немного копотью, немного оружейной смазкой и чем-то ароматно-экзотическим, должно быть, от курений в покоях королевы. — Надеюсь, хотя бы это тебе рассказали?

— Да, об этом Рауль все-таки рассказал. Но о Жиро и словом не обмолвился.

— Ну, это было не так уж важно, из части подробностей.

— А что еще было в этих подробностях? Может, конец света, только я еще не в курсе?

Отец глянул на меня насмешливо.

— Не ворчи. Не все сразу. Все важное ты знаешь, даже то, о котором вряд ли кто-то заговаривал тут вслух. По крайней мере, в подробностях.

— Но Жиро — в конце концов, зачем он приходил? Отдать сверток? Он мог это сделать в любом месте. Почему здесь? Вы даже не поговорили.

— Мы поговорили, но не здесь.

— Это чувствуется. — Отец хмыкнул. — А зачем мне надо было здесь присутствовать?

— А ты разве не догадался? Ты был одной из причин, по которой ему нужно было здесь появиться. Посмотреть на тебя. Заодно, ты посмотрел на него. О чем бы вы ни говорили или не говорили вообще, теперь вы оба знаете друг друга лучше.

— Еще бы знать, что мы такого знаем…

— Неважно, но это вам пригодится. Как ему все равно очень пригодилось бы и понадобилось побывать здесь, чтобы познакомиться с обстановкой. Потому я и пригласил его. Элементарная дипломатическая вежливость.

Я покачал головой.

— Конечно… Просто я так много упускаю в происходящем.

Он пристально глянул на меня.

— Но никто ничего не скрывает от тебя намеренно. А вот ты скрываешь — свою слабость. Ты уверен, что это необходимо?

— Не хочу совсем выключаться из событий. И из жизни… Ты уже знаешь, что меня чуть не пристрелили в собственной постели?

Он кивнул.

— Да, ребята мне уже сообщили. Еще днем. И что все хорошо кончилось.

— Хорошо? Со смертью бедного отца Франциска?

— Знаешь, при таких событиях очень много кто может умереть. И мы тоже.

— Да. Знаю. Диана мне кое-что рассказала… Я не думаю, что убить хотели именно меня.

Отец молча приподнял брови.

— И по-моему, это хорошо, что он так ошибается, хоть и не знаю, как ему это удается. Должно быть, у него всегда было так себе с логикой.

— Было немного, — сдержанно сказал отец. — Но я бы, на твоем месте, не слишком на это надеялся. Наличие и отсутствие логики наблюдается у него довольно бессистемно. Если он не проявляет ее в одних случаях, это не значит, что не проявит ее в других.

— И именно поэтому все надеялись, что он никогда не совершит такой глупости, какую совершил? Несмотря на то, сколько он знал, какой у него был доступ к информации, несмотря на то, что он знал, что риск вообще возможен.

Он качнул головой.

— Да, это сделало его несколько непредсказуемым. Но кто из нас предсказуем до конца?

— Да… Кстати, ты не сказал Жиро, что хранителей возглавляет Клинор. С какой целью мы это скрываем?

— Только с той, что у нас нет убедительных доказательств. Кто всерьез в это поверит? По-крайней мере, сразу? В то, что он действует самостоятельно уже несколько лет? «Парню» ведь не больше двадцати. Для того чтобы поверить, по крайней мере, нужно время.

— Угу, пожалуй…

— Но он один из первых в списке подозреваемых, как человек, который очень много знает, в том числе, точно знает, кто возглавляет хранителей.

— Ага… Хорошо, теперь буду знать, в каком статусе его можно упоминать.

— Странно, что мы не поняли раньше, кто он такой.

— Но как? Если мы ничего не помнили.

Он подавил вздох.

— Это вам почти нечего было вспомнить, глядя на него. Но я когда-то видел его таким. Просто я не обращал на него внимания. — В каком-то смысле — оборотная сторона заблуждений Клинора насчет того, кто он сам?

Мы немного помолчали.

— Значит, правда? Генетическая копия?

— Да. Это логично. Его отрава на него самого не действует. И он — это он — в наиболее полной мере, насколько можно представить. Идеальный вариант, чтобы прожить целиком еще одну, новую жизнь.

— Идеальный… Но теперь, когда он здесь, вряд ли он сможет это повторить. — Может быть, мы не бывали собой, отправляясь в прошлое, и все-таки, в этом было много от того, чтобы проживать множество жизней, и даже тем интересней, что не совсем своих. Здесь он мог прожить еще одну свою, практически целиком, от начала до конца, но только одну. Он должен очень дорожить собой. Потому, при первых признаках опасности, он затаился.

— Что ж, не всякому удается прожить даже одну жизнь в роли бога.

Верно. Совершенно. Ничего не скажешь…

— И Жанна его тоже не чувствовала, — добавил я озадаченно, опомнившись. — Она поняла, что что-то не так с нами, что-то не так с Дизаком, но о Клиноре даже не вспомнила. И ведь нельзя сказать, что они не встречались.

— Ну, это проще простого. Мы изменились. Дизак тоже. И случилось это совсем недавно. А Клинор таков изначально. Он не менялся, и она не ощутила никакой перемены. К тому же — ничего личного, он не подходил к ней близко, не преследовал, не проявлял интерес. И что еще она там говорила про «наши тени»? Что они черные? Что в них страх, растерянность, тревога? Вряд ли Клинор хоть раз попадался ей в подобном состоянии. А для нас, произошедшее почти без объяснений, было еще каким ударом.

«Как, выходит, и для Дизака…» — подумал я. Диана права, между нами куда больше общего, чем можно представить.

Снова вошел Антуан. Едва открылась дверь, по комнате разлился сочный и теплый, дразнящий аромат запеченных с яблоками цыплят в душистых специях и свежей выпечки. Антуан водрузил поднос на стол между нами и, еще раз торжественно поклонившись, вышел.

— Кажется, у меня пропал аппетит, — заявил я мрачно.

— С какой стати?

— Понятия не имею, что он сделал с Нейтом. Как он заставил его к нему присоединиться? Переместиться навсегда в сознание человека, который его старше — а продолжительность жизни тут поменьше нашей, и Дизак не был генетической копией Нейта. И вообще никакой. Как он это сделал? Просто обманул? Как? Как заставил играть ему на руку? И зачем ему вообще был нужен Нейт через столько лет — если предположить, что сам он тут очень давно. Разве что, ему был нужен кто-то на подхвате, обладающий нужными знаниями, и кто мог бы оценить размах идеи перед самым наступлением? Почему он был уверен, что все пойдет гладко? Почему Нейт перед самым концом словно очнулся и попросил прощения? Что с ним такое было?

— Накладка сознаний, — сказал отец, смочив усы в большом серебряном кубке.

— ?

— Рауль не сказал тебе? Когда он был в двадцать седьмом веке, он обнаружил, что его сознание, наложенное на чужое, помогло его носителю начать приходить в себя. Правда, не окончательно. Но он начал вести себя нетипично. Стал проявлять больше личностных черт, правда, довольно низменного характера, так, будто в его программе появилась ошибка. Со стороны он казался бы почти нормальным. Только… гм… последней сволочью, и на самом деле, он был по-прежнему управляем со стороны. Он не очень любит это вспоминать.

— Ты хочешь сказать, что он просто тоже был отравлен?

— Судя по всему.

— Что ж… Собственно говоря и отец Франциск вел себя довольно нетипично…

— Ну вот, и даже без всяких накладок.

— Тем более, зачем он ему понадобился? Если он тут же подавил его личность?

— Но ведь не знания. Он решил, что ему пригодится кто-то, кто будет знать, почти так же много как он, чтобы быть ему полноценным помощником. И Нейт сыграл еще одну роль — спутал следы. Отвлек наше внимание. И мы уже не застали Клинора в начале его пути.

За стеной реальности толщиной в молекулу притаилось нечто или, вернее, ничто — температуры абсолютного нуля.

— Не нужно, — мягко попросил Клинор. — Говоря о них, придавая им слишком много значения, вы придаете им силу.

— Кому это? — опешил я.

— Всей этой нечисти, — ответил он.

«Тьфу ты… — раздраженно подумал я, — вот уж заговаривать об этом всерьез — это точно значит придавать им силу…»

Уж не припомню, что нас потянуло тогда в эту авантюру — возвращаться вдвоем ночью через лес. Вероятно, у Клинора были свои причины для самоуверенности, не только неколебимая вера в небесную защиту. А мне показалось зазорным отставать от тихого благочестивого соседа, намеренного очертя голову двинуться в темную чащу. Но на полдороге я отпустил какую-то шуточку насчет нежити, в которую превращаются похороненные на перекрестках самоубийцы или испустившие дух в канаве неразумные путники — лучше ведь шутить о них, чем принимать всерьез, когда кругом ни души, почти кромешная тьма, над дорогой-то и дело замшелыми призраками проносятся совы, а сворачивать назад — слишком поздно..

— Бросьте! Это всего лишь шутка. Чтобы не заснуть в темноте.

— Шутка? Что же веселого в вашем страхе? — поинтересовался он кротко, и я с трудом подавил желание свернуть ему шею. — Только вера, спокойная и безмятежная, лишает нас страха.

— Разве что вера в крепкую сталь и неподмокший порох! — проворчал я уязвленно.

— Человек никогда не бывает избавлен от страха, — продолжал он после довольно-таки затянувшегося молчания, прерывающегося лишь перестуком копыт, конским фырканьем, душераздирающим скрипом ветвей, шумным хрустом веток по сторонам от дороги, тявканьем лисы или визгом какого-то мелкого зверька, угодившего кому-то в зубы. — Особенно, лишенный веры. Вам не кажется, что это очень печально?

— Очень печально, что на это, как правило, имеются причины, — ответил я недовольно. — Прекраснодушие — это чудесно, но чаще всего оно проистекает из обычной глупости.

Клинор тихо рассмеялся.

— Для вас обычен мир, в котором существует опасность. В котором все не доверяют друг другу и угрожают.

— Неужели вам знаком другой? Если да, то определенно это дивное царство обретается не на грешной земле.

— Верно, — вздохнул Клинор, подняв голову и взглянув на небо — над краешком сплетенных в черное кружево ветвей поднималась луна — лишь начавшая идти на убыль. Она посеребрила дорогу и ветви, залила все мерцающим молоком. Клинор подставил ее свету лицо, мечтательно, будто умываясь в призрачном светлом потоке и улыбнулся, зажмурившись, но когда он открыл глаза, они показались темными и жесткими, а в усмешке притаилось какое-то неприятное злорадство. — Это и есть истинное и верное Царство Небесное. Но скоро оно, наконец, настанет. На земле.

Он сказал это так твердо и уверенно, будто говорил о каком-то решенном и обычном деле.

— Когда-нибудь, несомненно.

Он даже не заметил иронии.

— Весь наш мир одержим дьяволом, — сказал он совершенно серьезно, чем чуть не насмешил меня. И кто тут говорит о нечисти? — Вы когда-нибудь задумывались об этом? Только подумайте, с начала и до конца история человечества — это история войн и братоубийства.

— Да. Что ж тут теперь поделаешь? — В его словах был странный оттенок, который я никак не мог распознать и определить. Слова были привычными и знакомыми, и в то же время, в них чудилось что-то чуждое, и только потому я не разозлился окончательно на эти банальности. — Полагаю, историю о Каине и Авеле вы знаете лучше меня. С начала времен и далее — навеки.

Он покачал головой.

— Все это можно исправить. — Ну разумеется, прекраснодушный недоумок…

Я и не подумал скрывать смешок.

— Знаете, что причиной всему злу, что есть в людях? — спросил он по-прежнему смертельно серьезно.

— И что же?

— Запретный плод. То, что зовут первородным грехом, и то, что не выполоть простым крещением. Плод познания добра и зла.

— Да неужели! Трудновато будет вернуть его опять на дерево. Слишком давно его съели.

— Глупости, — чопорно ответствовал Клинор. — Его можно вернуть иначе. Не спорю, это иносказание, но взяв однажды на себя право судить о добре и зле, всяк вершит этот суд как знает, скорый и неправый.

— Ушам своим не верю! Наконец вы говорите что-то здравое, Клинор. А как, по-вашему, не было ли главной бедой, что люди отведали всего лишь недозревший плод? Оттого и судят «скоро и неправо» обо всем, за что бы ни взялись? Им только кажется, что они что-то знают о добре и зле. А на самом деле — ничегошеньки!

— Верно. Они просто не умеют судить правильно. Но и это можно исправить, — заметил он с улыбкой.

— Да, и каким же образом?

— Людям следует избавиться от этого плода, — заявил он, будто это было обычнейшим делом. — Однажды они перестанут судить о добре и зле. Будут жить бесхитростно, веря друг другу, без сомнений, без страданий, полные веры, счастливые. Просто перестав судить обо всем кто во что горазд.

— Просто? По-вашему это, выходит, просто?

— Да, перестав. По крайней мере, так, как сейчас.

— Сперва этот мир начнет напоминать Эдем.

— Одно последует за другим, — произнес он терпеливо.

— И никак иначе. Но что — за чем?

— Дело в том, что творение еще не завершено…

— А вот это — пожалуй…

— И все однажды изменится, в нужное время, в нужном месте, нужным образом. Однажды мы вернемся к истокам. Второе пришествие принесет свет грядущего в прошлое, ближе к началу времен, мир станет чистым прежде, чем осквернится окончательно, а проклятые времена буду стерты, словно их никогда и не было!..

— Э… минутку, Клинор, вы не заговариваетесь?! Мир осквернится окончательно, и из этого-то грядущего должен прийти свет? Вы ничего не путаете?

— Тьма и свет разделятся. Прежде чем придет свет, будет слишком много тьмы. Но от нее можно избавиться. Избавить от нее многие, многие времена.

Кажется, я окончательно потерял нить и смысл разговора. Что же, ночь на дворе. Видно, у каждого свой способ спать на ходу.

— Что ж, надеюсь, это случится не при моей жизни, — пошутил я.

— Ошибаетесь. Это произойдет очень скоро. И вы увидите, как изменится мир.

— Не уверен, что хочу увидеть конец света.

— Конец света? Кто говорит о конце света?

— А разве это я говорил о втором пришествии?

— Оно не принесет погибели, оно принесет свет!

— Некий Иоанн был бы не совсем с вами согласен. Свет светом, но что будет перед тем?

— Ничего ужасного.

— Никаких труб и печатей? Никаких четырех всадников, никакого «зверя из моря»?

— Никаких.

— И откуда же вам это известно?

— Считайте, что это… откровение!

— Ну да, конечно!.. — рассмеялся я. — Что ж, раз все будет так прекрасно, то пускай случается! Тогда не жалко! И значит, никакой тьмы внешней?

— Никакой!

— Прекрасно! — и мы оба рассмеялись…

— Проклятье!.. — воскликнул я, неловко выронив вилку. — Как же я не вспомнил этот разговор раньше?!

— Какой еще разговор?

— С Клинором. Это было пару лет назад. И он сказал все… так ясно…

— Пару лет назад?

— Да, как раз тогда, когда, говорят, пытался наставить нашего местного буяна Дизака на путь истинный. — Это забавляло всю округу, но по крайней мере, Клинор остался жив-здоров и все этим удовлетворились. Впрочем, в те времена Дизак был еще не так опасен как потом, просто грубиян и забияка, не слишком склонный к честности. А вот потом он стал и опаснее и честнее — зачем плутовать, если достаточно возможностей убивать достаточно «честно». Вот чем его привлек Клинор — научил кое-чему из того, чему здесь было еще не время, и это дало ему преимущество еще до того, как он стал, частично, человеком из будущего.

Я рассказал обо всем в двух словах. Отец задумчиво повертел в руке вилку.

— Интересно, с чего бы ему вообще с тобой об этом заговаривать?

— Может быть, ностальгия? И если он уже тогда считал, что я могу быть тобой?

— Это возможно. Допущение превращает тот разговор прямо-таки в историю, леденящую кровь.

— Но раз он чувствовал, что ему еще ничего не грозит, то ничего не грозило и мне. Если он присматривал за нами, ему было удобней, чтобы однажды мы стали тем, кем стали, а не неизвестно кем, за кем он мог не уследить.

— И значит, только то, что мы ничего вовремя не вспомнили, в какой-то мере и сохранило нам жизнь. Стань все ясно раньше, у него наверняка был какой-то план, что ему делать. Но мы не обращали на него никакого внимания, и в какой-то момент он решил, что точно выиграл. А теперь — исчезновение, сгоревший дом, отец Франциск — все это явная импровизация. Должно быть, он давно уже не очень-то верил, что мы сможем сделать хоть что-то. Сперва — наверняка волновался, что мы все же разгадаем его трюк и пожалуем гораздо раньше. Но этого не случилось. Не случилось и сразу же после перемещения Карелла — а ведь, казалось бы, нам нельзя терять время в такой ситуации. И он наконец почувствовал себя в полной безопасности.

— И решил поставить точку, прислав сюда Дизака с компанией. Тоже ностальгия? Ему хотелось окружить себя старыми знакомыми или кем-то очень похожим на них. Это бы всю жизнь грело ему душу, свидетельствуя о его полной победе.

— Думаю, ты совершенно прав. Он не ожидал, что наше перемещение, если оно вообще состоится, будет настолько не идеальным. Но нас волновали какие-то мелочи, а главное мы старательно его игнорировали, значит, что бы мы ни делали, это были не мы.

— И все-таки, если он нас путает, то кто тогда, по его мнению, я? Неужели ты?

Отец скорчил довольно смешную рожицу и пожал плечами.

— Может, и так. В конце концов, если у нас все получится, это не имело бы никакого значения, а будь я тобой, я получил бы большую свободу действий. А возможно, он думает, что ты — Мишель. В конце концов, кто еще был с тобой во время самой Варфоломеевской ночи?

— Тогда ты был бы обычным человеком этого времени? Это слишком странно. Как бы мы собирались в таком случае действовать, по его мнению?

— Мало ли, может, примерно так же как он — опоив всех, кто может зачем-то понадобиться.

Теперь я ошалело уставился на него.

— А мы на такое способны?

Отец усмехнулся и пожал плечами, ехидно подмигнув.

— Поживем — увидим, — ответил он мрачновато и как-то очень устало.

Я вдруг вспомнил о времени и начал терзаться смутными угрызениями совести. В отличие от некоторых, я почти весь день проспал.

— Увидим… Да… думаю, мне пора, — проговорил я, неуверенно проведя рукой по подлокотнику. Покрепче оперся о него, приподнялся, и тут меня занесло в сторону, а кресло, как норовистый бычок на родео, резво скакнуло назад и вбок.

— Черт!.. — я приложился лбом о край стола и смирно сел на ковер. Из глаз сыпались звездочки и томно вальсирующие мушки. Отец как по волшебству очутился рядом, придерживая кресло, — похоже, оно еще намеревалось прихлопнуть меня спинкой по макушке, — ухмыляясь, он поставил его снова на резвые ножки, и осторожно подхватив меня под руку, помог подняться. Я почувствовал, что от досады у меня горят уши.

— Извини, — пробормотал я. — От меня одни неприятности…

— Знаешь, что, — ответил он посмеиваясь, выбери уж что-то одно — или ты геройствуешь, или валяешься в обмороке. — Он прав, одно и другое вместе — чрезвычайно неэффективно.

— Ладно, — согласился я. — Уж до завтра я точно в обмороке! Только не присылайте мне цветов и священников, и может быть, моя душа обретет покой.