Ветвь оливы

XVI. Никаких прощаний

Как ни удивительно, с нашей стороны обошлось без потерь. Это было еще впечатляющей, чем шекспировская победа при Азенкуре, с той разницей, что со стороны противника тоже полегло не очень много жертв. Несмотря на то, что к концу сражения почти все обзавелись лучеметами, сделано это было скорее из любопытства и из желания покрушить стены. Оказывается, многие прониклись моей предварительной короткой речью к Оливье — сможет ли он застрелить противостоящего ему ребенка. И эти слова как-то логично сплелись с тем, что в нашем отряде всех хранителей стали полагать в каком-то смысле «дитятями неразумными» и полагаясь на наше обещание попытаться что-то с этим сделать иным образом, их, хоть и положили в великом количестве, но без сознания, а не бездыханными. Правда, примерно с десяток человек все же погибли по случайности — попавшие под шальной смертельный луч соратника, неудачно упавшие с лестницы или попавшие под перекрестные разряды излучателей, так же как Клинор. А всего людей в замке оказалось на этот момент около двух тысяч. Не все они участвовали в перестрелке — отведенные своим вождем части выжидали и, не дождавшись приказа, так и не вступили в бой.

Но все, что принес с собой Линн, не может не выйти за пределы его замка и многих домов, его собственных и его последователей, не может не отравить пространство, хоть оружие и было брошено в ту ночь. И мы не сможем оставаться в стороне. Никогда. Даже если однажды, пытаясь избавиться от всего этого, отправимся открывать Вирджинию или Австралию, с Роли или без него.

Временно мы возглавили армию хранителей и потихоньку начали опыты с тем, чтобы возвращать их к нормальной жизни. «Поштучно». К каждому требовался свой подход, для каждого нужно было найти свою точку возврата. Одной из первых мы «возвращали» Габриэль. Огюст нашел ее. Но нашел ее не только он. Всегда хладнокровный с виду Шаннуар едва не потерял рассудок от смеси радости, ужаса, беспокойства и надежды, когда увидел ее. Она оказалась его пропавшей невестой. И когда мы стерли ее память до определенного момента, только это и имело значение, а обо всех ужасах, что случились не так давно, она не должна была вспомнить никогда, хоть, конечно, и узнала бы о произошедшем, но только со стороны, как если бы никогда не была свидетельницей. Немного счастья, довольно горечи и черный провал, который надо будет чем-то восполнить. И будем надеяться, что она всегда будет верить Шаннуару, который знал, что мы не желали ей вреда.

Рауль сообщил, что по его наблюдениям, определенный процент хранителей, если не подкармливать их постоянно ядом и проповедями, могут и сами вернуться со временем почти что к норме. Из-за некоторой, пусть незначительной, генетической разницы с людьми, которые будут жить спустя тысячу с лишним лет. В исключительных случаях, такое встречалось и в двадцать седьмом столетии, но счастливчиков было ничтожно мало — и даже что им делать со своим счастьем посреди общей массы, было непонятно. Разве что самим становиться управителями марионеток и погибать в схватках с собратьями по счастью. Но именно их гены и присутствовали во всех нас в нашем тридцать шестом веке.

— Конечно, во всех нас есть какие-то подводные камни, — счел нужным заметить Рауль.

— Ну, это-то естественно, было бы страннее, если бы их не было.

— И еще посмотрим, что с нами будет, когда часть нас вернется в свое время, — добавил он многозначительно.

— Прекрати драматизировать! — отмахнулся я. — Надоело!

Огюст нервно заерзал в кресле, поглядывая на Рауля, по меньшей мере, кровожадно.

Рауль зевнул и усмехнулся.

— Ну вот, а счастье было так близко!..

— Счастья нам еще по гроб жизни хватит! — заворчал Огюст. — Разбираться со всем этим!

— Вот именно. И мы еще сто раз пожалеем, что остались в своем уме. Если бы для нас все уже кончилось, все было бы гораздо проще.

— Я рад, что я в своем уме! — парировал Огюст. И глаза его полубезумно сверкнули.

— Если бы не был, — изрек Рауль, — ты бы просто об этом не знал. И тоже считал бы себя полностью в своем уме.

— Субъективно!..

— А что, сейчас как-то иначе? — с дьявольским простодушием поинтересовался Рауль.

— Убогий схоласт!.. — рассердился Огюст. — И чтобы я поверил, что ты отправился к Клинору с каким-то планом? Да у тебя просто сдали нервы, а потом вдруг оказалось, по случайности, что еще не все потеряно, вот ты и очнулся!..

— Так что было на самом деле? — спросил я. — Ты действительно просто отправился попытаться его убить?

Рауль пожал плечами.

— Ну, разумеется не просто… Сперва я попробовал его убедить, что я на его стороне, что поражен его грандиозным проектом и с удовольствием его поддержу ради торжества науки…

— Ха! — громко воскликнул Огюст. — Так я и думал! И отчего же он тебе не поверил? Или с чего ты взял, что он поверит тебе на слово, когда есть способ надежней?

Я допускал, что он может не поверить мне на слово, и совершил ошибку — поторопил события и попытался его убить. Но он оказался к этому готов.

— Все ясно! — кивнул я.

— Естественно! — сказал Огюст.

— Вообще-то, мне кажется, мы оба решили пойти на упреждение. Просто он успел первым.

— Ну разумеется…

— На самом деле, я собирался подменить состав заранее, но он воспользовался не тем флаконом, что я ожидал.

— Какая битва хитрецов!

Рауль развел руками.

— Так и было! Но зато тот состав пригодился для Жанны.

— Спасибо… — Я вдруг задумался. — И сколько его было?

— Немного. Собственно говоря, одна порция в тот момент под рукой.

— Одна порция… Минутку!.. И уж конечно, не такая большая и эксклюзивная, что он приберегал для нас. Ты что, хочешь сказать, что в том шприце состав был настоящим?!

— Ну да…

— Серьезно???

— Как на духу.

— Ублюдки! — взорвался я, не сдержавшись. — Чего вы ждали?!..

— А, ладно, сколько там в тебя попало?!.. — отмахнулся, посмеиваясь, Огюст. — Сущие пустяки!

— Да практически ничего! — подхватил Рауль. — Ну, пара капель! У тебя просто нервишки пошаливают! Теперь-то о чем вспоминать? Все прошло отлично!

— Идиоты!..

— Я пошутил, — с мрачной серьезностью вздохнул Рауль, трагически кивая.

— Пошутил как на духу?..

— А ты сомневаешься, что я склонен шутить в таких обстоятельствах?

— Подловил! — хихикнул Огюст.

— Ну вас к черту!

— Ну ты же сам говорил, что с нами все в порядке, с тобой-то что могло случиться?!

— Да уж, весельчаки… — теперь уж не проверишь, но сдается мне, что Рауль все же не шутил.

— На самом деле, — сказал я Диане, стоящей у парапета на верхней площадке башни и глядящей на дорогу внизу, по которой сновали люди и возки, — кое-что в его идее, конечно было. Пытаться что-то изменить. И рано или поздно, кто-то все равно это сделает. Надеюсь, как-нибудь по-другому. А если «рано или поздно», то значит, это уже было сделано не раз, пусть мы об этом ничего не знаем, как и о том, стало ли что-то лучше или хуже. Мы понятия не имеем, с чем нужно сравнивать наш мир.

Это была башня бывшего замка Клинора, принадлежащего теперь отцу, вместе с титулом герцога, который немало меня угнетал. Хотя бы потому, что я никогда не рассчитывал становиться графом де Ла Рош-Шарди при жизни отца, и в этом было что-то тревожащее. Отец, впрочем, успокаивал, что ему принадлежат не все бывшие владения Клинора, а только некоторые, за большей частью он лишь взялся приглядывать, а на деле они принадлежат короне. Но и в этом, на мой взгляд, утешительного было мало. Хорошо бы еще в итоге бурной жизни не оказаться по ошибке как-нибудь на троне.

— Может быть и было, — отозвалась Диана. — Но стоит ли оно того, чтобы думать о нем и сходить с ума?

— Ты думаешь, что это так уж неизбежно?

— В этом времени — да. В любом другом, где мы ничего сделать не можем — тоже. В том, где можем… — в особенности! Это совсем не наша забота.

— Пока — не наша. Но разве потихоньку — мы стремимся не к этому? Не к тому, чтобы кто-нибудь когда-нибудь исправил все «с самого начала»?..

— И перевернул конец с началом. А зачем? Зачем?

— Затем, что… — я снова поглядел вниз, на снующие маленькие фигурки. — В каком-то смысле, прошлое, будущее и настоящее существуют «одновременно», всегда, как что-то целое. А на что-то «настоящее» ведь мы всегда можем повлиять…

— Так, братец! Нам вполне достаточно одного сумасшедшего на станции!

— Это только умозрительное упражнение.

— Все равно довольно! — занервничала она. Может быть потому, что знала — часть нас навсегда останется тут и никогда не увидит тех миров, в которых мы когда-то были. Останется только один — этот. Единственный и настоящий, и совершенно непохожий на то, что мы о нем когда-то знали. Возможно, это было какое-то подкрадывающееся одиночество, которого мы раньше не замечали. Которое, уж конечно, должно было здорово доконать Клинора, но вместо этого доконает нас, пусть мы здесь и не в полном одиночестве. Но ведь и не в компании собственной одержимости. Может, конечно, все будет не так плохо? Но разве мы не будем всю жизнь вспоминать другие времена, множество стандартов, мер и весов… сравнивая с ними все происходящее.

А главное, мы уже никуда не сможем отсюда попасть, и нам будет этого не хватать. Неизбежно.

— В таком случае, говорить больше не о чем, пока мы не разбежимся по своим мирам…

Диана помолчала, глядя куда-то вдаль, и потом только очень тихо и незаметно кивнула, будто проглотив слезы.

— Прекрати-ка! — окликнул я бодро.

— Ты о чем? — спросила она сердито.

— Ты еще никогда не изменяла прошлое так, как захочешь! Это может быть интересно!

Она чуть было возмущенно не задохнулась:

— Как это — «как захочешь»?..

— А как же еще остается? Куда мы теперь денем все эти лучеметы, излучатели, радиоаппараты, фонографы, динамо-машины, двигатели внутреннего сгорания, наконец, и азбуку Морзе!.. Раз уж они появились в этом мире, он изменится до неузнаваемости. Только подумай, какая будет веселая свистопляска! Неужели ты хочешь это пропустить?

Диана невольно расхохоталась.

— Ни за что не хочу!

Мы весело протянули друг другу руки и, все еще посмеиваясь, отправились с площадки на лестницу — спускаться на грешную землю.

— Превосходно! — воскликнул Пуаре, громко прыгая за мной по ступенькам лестницы — совсем другой лестницы, в совсем другом замке. — Мы-то думали, будет долгая война, а тут р-раз! Только мы приехали, все и кончилось! Прямо как «пушечный переполох»…

— Да что там, ты еще не видел «поросячий»!..

— Мне рассказывали! — хохотнул Теодор. — Надо же, сплошное: «veni, vidi, vici»! Вот и не верь после этого в магию!

Я немного притормозил.

— Какую магию? — спросил я подозрительно. — Конечно, все происходящее вряд ли могло выглядеть чем-то иным, и все же…

— Обычную. Черную, наверное? — простодушно спросил Пуаре. — Я говорил о кольце.

— О кольце? — по-настоящему удивился я. — О каком кольце?.. — и припомнив, при каких драматичных событиях ко мне вернулось кольцо Жанны, подумал, что если бы не остановился, то поскользнулся бы на очередной ступеньке.

— О кольце королевы! — бодро воскликнул Теодор, явно потешаясь над моей забывчивостью. — Оно же заговоренное!

— Заговоренное? — тупо повторил я. Последнюю минуту я только и делал что повторял за Теодором озадачивающие меня вещи.

— На удачу! — снова хохотнул Теодор. — Она была уверена, что обеспечила тебе защиту. Ты ведь носил его не снимая?

Не думал, что оно могло сгодиться на что-то кроме того, чтобы предъявлять его банкирам в Труа.

Я демонстративно посмотрел на свою руку.

— Мне такое даже в голову не приходило. Понятия не имею, где его бросил. — Вообще-то, я отлично знал, что бросил его в ящик стола, как только приехал, да и до тех пор носил лишь в кармане. Пуаре закатил глаза.

— Ты не меняешься!

— А с чего бы ей так обо мне заботиться?

— Ну, тут всякая тень на плетень и какие-то старые предсказания… Вообще-то, вот что, я подумал, что надо тебе об этом сказать. Если будешь появляться где-то, где она может тебя увидеть, лучше носи это кольцо. Или хотя бы где-то при себе, чтобы показать ей…

— Почему?

Теодор озадаченно потер лоб.

— Видишь ли, недавно принц жаловался… принц Генрих, что матушка заставляет его носить какое-то дурацкое кольцо с сардониксом…

— Что-что?.. — переспросил я пораженно.

Теодор многозначительно поднял палец, глянув на меня предупреждающе.

— Я так и знал, что это покажется тебе знакомым! Он и немного сердился на матушку и посмеивался над ней из-за ее глупых суеверий. Она ему сказала, что это кольцо обеспечит ему незримую защиту, и также сказала, что и у нее есть особый оберег — кольцо с кровавиком…

Я уже ничего не спрашивал и только обалдело смотрел на Теодора. Теодор же, глядя на меня, почти что радостно присвистнул, потом поежился и перекрестился.

— Вот так и знал, что ты знаешь, о чем речь. Видел бы ты свою физиономию!..

— Теодор! А ты-то откуда столько всего знаешь?.. Потому что принц Генрих жаловался?

Теодор что-то засмущался.

— Не совсем, — наконец выдавил он со скрипом и вздохом. — Но ты же, кажется, видел одну маленькую фрейлину — де Ла Кур? Вот она-то и знает про тот особый оберег. И знает, что это как-то связано с тобой — с тем самым визитом в Лувр. Кажется, ты произвел на нее впечатление. Она говорит, что перестала бояться привидений! И думает, что это из-за тебя. Как будто ты до сих пор ее защищаешь. Смешно, правда?..

— Ну и ну…

— Veni, vidi, vici — я ж говорю! Смотри, как бы самого на обереги не разобрали! И королева отчего-то считает, что все это очень важно. Наверняка ведь будет лучше, если ты будешь об этом знать, верно?

— Верно… — кивнул я. — Спасибо. Что ж, кольцо, как будто не отравленное. Пусть так, если так ей будет спокойнее…

Если это дает ей какой-то повод для спокойствия, с обеспечением мистической связи, ради бога. Значит, это дает какой-то небольшой повод для спокойствия и нам, как-никак, это все же отвлекает ее внимание от слишком суровой реальности.

— Слушай, а что вы собираетесь делать с тем странным оружием?

— Пока не знаю. Тут надо быть до чертиков осторожными.

— Верно, верно! Не будь оно проклятым, я бы от такого не отказался. А может, оно не очень уж и проклятое? я к тому, что когда-то же и бомбарды считались чистой дьявольщиной, а сейчас — ничего!..

— Посмотрим, Теодор, посмотрим…

И мы расстались — я свернул в коридор, а Теодор отправился дальше, искать Готье, с которым они собирались вскоре отбыть в Реймс.

Наконец я застал его на месте — в его кабинете, где можно было просто закрыть дверь и немного поговорить спокойно.

Отец сосредоточенно читал какое-то письмо, в комнате витало кофейное благоухание, а на углу письменного стола мирно почивал Персеваль. Когда дверь закрылась, мы на время оказались в особом маленьком измерении, кармашке реальности, пропитанном кажущейся идиллией. Картина, изображенная в красках, и красками здесь тоже пахло. Всегда.

Он только поднял взгляд и приветственно кивнул, продолжая держать письмо в руках. Выглядел он очень задумчиво, но я ему явно не мешал. Он и сам ждал этого разговора. И поскольку это обещало быть долгим, я сел в свободное кресло и внимательно посмотрел на него, ища что-то новое, кроме выражения спокойного сочувственного понимания.

— Ты действительно считаешь, что мы должны сделать это сегодня? До того как хоть немного наведем порядок? Быть может, нам стоит хотя бы начать?

— Но мы уже начали. — Он будто говорил очевидность. — Все это время, что мы здесь, именно это и происходило.

— А теперь пора заканчивать?.. — я замолк с недоверием.

Его взгляд на мгновение стал насмешливо острым.

— Да, пора. И не пора, конечно, тоже. Но нам всем тут больше делать нечего.

— Но мы только начали!

— Нет, не только. Все, что случится теперь, уже не забота других миров и времен. Только этого. А помнить мы будем достаточно всего, что нам нужно.

Я немного потрясенно кивнул.

— Но мы вряд ли вспомним то, о чем не вспоминали здесь все это время. И очень многое забудется.

— Тем лучше. Это будет правильней.

— Мы, в каком-то смысле, никогда не узнаем, чем тут все кончится! Да и Изабелла — она только теперь рассказала, что она — Антея — в последнюю минуту поняла, что нужно сделать, чтобы в двадцатом веке никто ничего не вспомнил о произошедшем! И она внесла это в настройки, о чем никто не знал!

Он тихо усмехнулся.

— Никто никогда не знает, чем все кончится. В любом из «наших» времен, какое ни возьми. И не совсем верно, что не знал никто. Я попросил ее сделать все возможное, чтобы сгладить последствия для них, и она это сделала.

— Но зачем? Это же всего лишь память!

— Затем, что им еще нужно жить дальше. Со знаниями, которые не имеют для них никакого значения, которые невозможно будет использовать и с которыми нельзя расстаться. Достаточно того, что здесь мы будем все это помнить, но здесь это будет нам необходимо, а там — только лишнее бремя. Помнишь старый философский вопрос — хотите ли вы знать истину, которой ни с кем не сможете поделиться?

— Но они часть нас, и они очень помогли нам, когда мы ничего еще не понимали!

— Это верно. А наше непонимание затянулось чуть дольше как раз из-за того маневра, который совершила Антея, это немного отразилось на нашей памяти здесь. Побочный эффект.

— Тогда, не исключено, что и там возможны побочные эффекты.

— Практически неизбежны, но в малом числе вероятностей. Мы застали их в момент, когда они сочиняли сказку. Быть может, когда они придумают ее, она будет отдаленно похожа на нашу, но они не узнают почему. Примут лишь за фантазии и умозаключения. Не больше. Мы им не помешаем и не повредим.

Я вздохнул и покачал головой:

— И все же это как-то слишком быстро…

— Tempus fugit. Время летит. Все в жизни на самом деле происходит очень быстро.

— Да, похоже на то…

— Так будет честнее всего. Или ты еще хочешь на что-то здесь повлиять, больше чем следует? Прожить чужую жизнь вместо собственной вместо того, чтобы вернуть ее владельцу, хоть в какой-то мере? Все мы должны быть свободны, чтобы жить дальше.

Я кивнул, больше не споря.

— И кроме того… — я немного помолчал, глядя на него. — Ты ведь знал, что там, в другом мире, нам ничто не угрожает. В том, что мы здесь — чего было больше? Того, чтобы мы лучше почувствовали себя в чужой шкуре? Чтобы понимали свою ответственность перед другими живыми людьми, неважно, в какой невероятной вероятности они обитают? Чтобы однажды не поступили так же как Линн, считая все эти миры несуществующими «пока нас в них нет». Или это была проверка чего-то еще?

Отец изумленно посмотрел на меня и зачарованно отложил письмо.

— С чего это ты взял, что нам ничего не угрожало?

— С того, что… когда я говорил с Линном, я понял, что он не может ничего изменить. Может все испортить, но не может создать стабильную ветвь, которая могла бы подменить нашу реальность. Он — только мелочь в вероятностях, он может посеять хаос и разрушение — но это не сможет разрушить другие миры. Это штучное безумие, которое принесет, конечно, много вреда, но не повсюду, и рано или поздно, все снова двинется своим чередом, даже здесь. И другим нашим мирам он никак не может повредить. В них: что случилось — случилось. А здесь: случится — что случится. Но хорошо, что мы остановили это сейчас, а не позже, хорошо, что пережили что-то, хорошо, что спасли самих себя здесь и, может быть, многих других. Я чувствую, что это стоило того. Ошибки нашего мира не должны уродовать чужие. Но сами мы были ведь в безопасности. Ты просто не вмешивался, позволил нам ошибаться самим, слишком забеспокоиться, рискнуть собой, что-то исправить, что-то понять, чтобы больше такое не повторилось…

— Ну ты даешь!.. — вымолвил он почти весело и восхищенно. — За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, всегда считал, что дети должны сами набивать себе шишки, иначе ничему не научатся, но тут ты ошибся, и оставлять тебя в неведении я не собираюсь и никогда не собирался. Прости, похоже, ты просто испытал некий шок, разговаривая с Линном, и впал в другую крайность. Своего рода защитная реакция, и другие жизни тебе в этом помогли, упростив решение. Но опасность была. Она всегда существует. Все погрешности накапливаются и никто никогда не знает, что может стать последней каплей. Мир всегда находится в состоянии «апокалипсиса» или своего рождения — в настоящем, в будущем, в прошлом — всегда балансирует на грани, постоянно меняется, что-то исчезает и появляется что-то новое. Да, всегда, в самом худшем случае не стоит унывать, потому что где-то, возможно, все не так безнадежно, и любое поражение будет сглажено, но когда есть возможность, не стоит допускать ничего чудовищного. Потому что, рано или поздно, все погрешности сложатся и эта чаша весов станет слишком тяжелой, и однажды мы проснемся в совсем другом мире, сами того не подозревая. Это неизбежно, но абсолютно от всех нас зависит, будет ли этот мир лучше или хуже. Лучше, быть может, вряд ли… но пусть хотя бы не хуже, насколько это от нас зависит. А это от нас зависит всегда. Везде и повсюду. Чем больше у нас возможностей, тем больше возможностей навредить, тем больше ответственность. И все равно, всегда, в конечном счете, мы спасаем самих себя. Или ты сомневаешься, что это было сильное грубое вмешательство, которое заденет множество вероятностей, понесущихся кувырком?

— Нет.

— Конечно, нет. Ведь строго говоря, нет никаких чужих измерений и потоков, все они — одно целое, один огромный многомерный мир.

— Но в таком случае, все, что мы делаем!..

— Неизбежно. Все это потихоньку, исподволь, меняет наш мир.

— Но!..

Он кивнул.

— Но это неизбежно само по себе, даже если бы мы ничего не делали. Даже просто дыша, мы все изменяем. Вопрос только — как. Хоть неизбежно, пройдя по траве, раздавишь букашку, но это еще не повод вытравливать жизнь на каждой встречной планете. И не повод кончать с собой, лишь бы что-то случайно не задеть. Это бессмысленно, и это тоже что-то заденет. И действие и бездействие.

— Но все же, в одном этом действии Линна опасности было немного!

— Много. Напомню — все погрешности накапливаются. А это — мамонт среди погрешностей.

Как и то, что мы сотворили с Варфоломеевской ночью и сотворили бы снова. Да и дальше все пойдет кувырком.

— Но если все это неизбежно, Линн был в чем-то прав. Мы должны что-то исправлять к лучшему…

— Должны, конечно. Если будем знать, как именно лучше и будем способны предусмотреть все последствия.

— И значит, что в итоге?.. — я пристально посмотрел на него.

Он пожал плечами.

— То же, что мы решили месяц назад. Делай, что должен — и что, как ты считаешь, будет лучше, и будь что будет!

— С правом на ошибку?

— И с тем, что тебя всегда может кто-то остановить.

— Если ты ошибаешься?

— Даже если нет.

Он снова потянулся к оставленному письму. Я решил, что разговор окончен, но он протянул письмо мне.

— Взгляни.

— От кого это? — спросил я, потянувшись навстречу.

— От Оливье.

Я удивленно поднял брови и поднес листок ближе.

— Он что, куда-то отбыл?..

Разглядев первые строчки, я замолчал. «Боже, еще один любитель эпистолярного жанра…»

— Буквально, — хладнокровно отозвался отец.

— Это Оливье?… — я снова и снова пробегал глазами по строчкам, будто они могли расплыться и составить какое-то новое послание. — Не могу… Не могу в это поверить!.. Сколько лет мы его знали!.. Он исчез? Или только потерял память?..

— Он исчез. Из комнаты, запертой изнутри. Я сразу же приказал вскрыть ее, как только Ив принес мне это по его просьбе, в назначенный час. И я поверить могу. Могу даже понять, почему ты все еще жив.

— О чем ты говоришь?..

— О твоей старой дуэли с Дизаком, которого учил драться сам Линн. Он должен был намного превосходить тебя. Но если вспомнить, кто учил тебя…

— Оливье.

— И эта небольшая загвоздка легко решается.

— И все же разница между тем, что было и что стало, была огромной.

— Конечно. Ведь он старался выдержать точный баланс, чтобы «не навредить».

— Но он все равно вмешался!

— Кто знает, что должно было случиться на самом деле и насколько далеко заходило желание «не навредить».

— И после всего этого мы сами должны немедленно исчезнуть?! Не разобравшись?!

— В чем ты хочешь разобраться? В том, что произойдет в не совсем нашем будущем? Оставим его хотя бы тем, для кого оно действительно будущее.

— Че-ерт!.. — я откинулся на спинку кресла и посмотрел в потолок. — Это просто невозможно! Значит, он был здесь и сам мог во все вмешаться!.. И он появился тут раньше, чем появился его мир!

— Но если бы нас здесь не было, его мир бы не появился. Это очень тонкая связь. И еще очень многих тонкостей мы себе даже не представляем. Что, в общем, нормально — вселенная — очень большая вещь!

— Нет, тут так просто не успокоиться!..

— Никто не говорил, что это должно успокаивать. Но все верно. Раз здесь есть мы, значит, здесь есть не только мы. Жизнь продолжается. Никогда не стоит на месте. И я верю ему еще кое в чем.

— В чем это?!

— В том, что наши миры «больше не пресекутся». Чем дольше мы тут остаемся, тем больше теряем связь со своим родным будущим. Мы просто не можем оставаться тут долго. И потому нам пора исчезнуть.

— А новый мир все же появился!

— Разумеется. Но не такой, как задумывал Линн. И не такой, как мы себе представляем. Некий общий итог.

— А мы… гм… мы точно еще можем вернуться? — спросил я с внезапным сомнением.

— Можем, — кивнул он, не выразив никакой эмоции на такой глупый вопрос. — Антея уже вернулась, она решилась первой, чтобы все проверить.

Меня невольно охватил холодок — прохлада огромного пространства, разделяющего наши миры, тень неизвестности — «тень с холодом вечности», — как сказала когда-то Жанна.

— Значит, здесь осталась только Изабелла? Не Антея и не…

— Да, только она. Что касается Изабеллы.

— А ты?

— Я пока еще здесь. А вот тебе следует уйти следующим.

— Почему?

— Показать пример. Или ты хочешь долгих прощаний? Какого-то ритуала? Заклинаний у костра?

Я подумал об этом. Это было бы неплохо. Но смысл?

— Наверное, нет. Это будет глупо. Какие прощания? Какие торжества? Все только начинается.

— Значит, стоит уйти по-английски, тихо и незаметно, по одному. Мне кажется, ты к этому уже готов.

— Что ж, пожалуй, — кивнул я, недолго помолчав, и закрыл глаза — тянуть не стоит… Сосредотачиваясь на формуле перехода, которую должен уловить «Янус», если он существует и действует, там, в нашем будущем. Или уже не в нашем.

Значит, никаких прощаний. Только приветствия и встречи…

Внезапное чувство резкого опьянения, полета, падения, бесплотного пламени, бесконечного холода, вечности, мимолетности… тишина, пустота, легкость. Свобода. Воздух. Возвращение тяжести. Чувство реальности.

Ну, здравствуй, новый мир.

Когда я открыл глаза, здесь был только я. Как будто ничего не изменилось. Но лишь как будто. Это было невозможно передать, но ощущалось каждой клеточкой. Реальность, уверенность, чувство чистого «я», о котором не узнаешь, пока однажды не потеряешь.

Проснувшийся Персеваль вытаращился на меня во все свои золотые круглые кошачьи глаза и принялся встревоженно умывать розовый нос, не понимая, отчего вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

Отец посмотрел на меня, слегка улыбаясь, и мне показалось, что на мгновение ему тоже стало чуть не по себе, как будто и он ощутил дуновение пролетевшего «несуществующего» ветра.

— Ты изменился, — заметил он.

— Конечно, — подтвердил я. Это было удивительное чувство.

Я нашел Жанну на галерее, выходящей во двор. Она стояла у парапета и смотрела на солнце, не светящее здесь в полную силу. Я был уверен, что она ждала меня. Уверен, что она уже все знала. Когда она обернулась и улыбнулась, луч солнца упал ей на руку и отскочил солнечным зайчиком от кольца с четырьмя изумрудами. Я не смотрел на него — заметил только этот бросившийся вверх зайчик, глядя в ее глаза, переливающиеся золотыми искрами.

— Вы меня ждали! — сказал я.

— Ты, — сказала она.

Я глубоко вздохнул и улыбнулся.

— На самом деле мы так давно не бывали только вдвоем. Прости, я столько раз предавал тебя! А ты меня — ни разу…

— Не ты, — ответила она. — Твой страх.

— Так что ж… — Я встал с ней рядом, ощущая реальность ветра, тепло нагретых солнцем камней и прохладу тех, что оставались в тени, синеву неба и пронзительную жизнь и теплоту ее глаз. — Недаром трусость — смертный грех.

— Не грех, — улыбнулась Жанна. — Рядом с тобой — ничто не грех!.. Но ведь и я боялась — и это всегда только все портило!

— Тогда давай не будем больше бояться! Пообещай, что больше не станешь! Никогда!

Как же она была близка! И больше никаких стеклянных стен, никакой ревности, никакого страха разделить ее даже с «другим собой», только это теплое дыхание, мягкость, аромат, нежность губ. Прощение. Реальность — как хорошо, что это реальность!..

И разве нужно что-нибудь еще?

Черепица «Румяной пулярки» была такой же румяной как в старые добрые времена. Мэтр Гастон зычно покрикивал на кухне, его зять и Дениза хлопотали в большом зале. Господин Шешон капризно чах над своей тарелкой.

— Все возвращается на круги своя! — громко и сентиментально вздохнул сержант Дюпре. — Вот и опять в Ла Рошели черт-те что творится, прости господи!.. А уж казалось бы — мир, мир! Да где там?! Эх!.. — Он разочарованно махнул рукой.

Шешон навострил на него свой острый нос и мохнатые брови.

— А чего ж вы хотели, милейший? Всем надо не власти, так денег! На то и война.

— Да-с… — протянул Дюпре и посмотрел на Шешона странным затуманенно-стекленеющим взглядом. Делец невольно поежился и снова углубился в извлекание сала из яичницы. Время от времени у Дюпре еще случался такой взгляд, как и у подошедшей Денизы. Они словно обменялись ими, как паролями, вдруг опять оттаяли, улыбнулись и задышали. Господин Шешон украдкой перевел дух и высвободил опушенный мехом воротник, из которого тут же выглянула острая любопытная мордочка и две больших блестящих пуговки. — Что и говорить, — посетовал сержант, — что и говорить… А еще это дьявольское зелье и у нас и у них. Ведь нельзя же!.. Богопротивно ж!.. Да кто будет слушать, когда припрет?! То отстреливайся, то откачивай… — и он сокрушенно похлопал себя по боку, на котором красовался мощный излучатель. Пуаре сентиментально вздохнул ему в тон и погладил свой лучемет, будто все еще удивляясь его форме, но признавая его мощь. — Вот ведь времена какие!

— Распоследние времена, — пробрюзжал Шешон, скармливая с двузубой вилки кусочки сала своей любимице. Собачка благодарно лизнула его в щеку.

Пуаре закатил глаза и, отхлебнув изрядно вина, толкнул меня под локоть.

— Ну а ты что скажешь? Куда катится этот мир?

Я пожал плечами.

— Катится своей дорогой!

Можно было только предположить, что происходило в другом мире. Как другие мы проснулись под мерный гул в своих капсулах, вспоминая все произошедшее как произошедшее с ними. Как наладили все механизмы и, конечно, засекретили этот случай. До поры, до времени. Отправив виновника на заслуженный покой. Профессиональный риск и плата за невозможное — путешественники во времени часто сходят с ума. Ничего странного.

Можно даже представить иную вероятность — в мире, где горели свечи, отражаясь в стекле и фарфоре, а за окнами улеглась внезапная снежная буря. И где может быть, несмотря ни на что, нас не забыли.