Ветвь оливы

XII. Старый друг

— Ну молодец! Натворил тут, а теперь сбежишь, оставив нам все это?.. Кстати, что ты с ним-то сделал?

— Во-первых, я еще не сбегаю, во-вторых, ничего я с ним не делал. Он все делает сам, я стараюсь ему только не мешать. Помнишь, как Рауль говорил, что при накладке сознаний Смирна действует на человека иначе? А у нас накладка еще и двойная. Сознание Огюста разбалансировано, но он борется, старается себя контролировать, и у него это получается!

Готье настороженно покачал головой.

— Желаемое за действительное!.. Но это чертовски опасно. И придется теперь следить за каждым его шагом, каждым движением!

— А ты бы предпочел, чтобы он продолжал пытаться ломать все, что видит, и разбиваться сам? — Огюста мы временно оставили с дамами, а с Готье я вышел на минутку поговорить в коридор. — Послушай, не на все сто процентов, но он контролировал себя еще вчера, без всякого нашего вмешательства. Ты знаешь, какой он упрямец. Да еще и романтик. Он хорошо запомнил ту девушку-хранительницу в Париже, а потом еще и встретил ее, уже у Клинора. У него сложилась в голове какая-то своя картина, которая помогает ему не потерять себя. Но вчера своим нападением мы еще ввели его в дополнительный психологический клинч, он зациклился на этом. Я попробовал его вывести. И рад, что попробовал.

У меня даже возникла еще одна мысль — а напал бы Огюст вчера с самого начала, если бы мы сами сперва не проявили агрессии?.. Впрочем, это было уже чересчур. Пожалуй, все-таки, напал бы. Даже у чудес есть границы. Но теперь были все основания надеяться, что он справится — опираясь на собственный уже успешный опыт. Все, что он делает теперь, становится для него все более естественным, входит в «программу», если даже он пока не избавляется от нее окончательно.

— И все-таки, лучше бы ты это сделал потом!.. — проворчал Готье. — Его же нельзя оставлять без присмотра!

— Конечно. Нельзя.

— И как ты себе это, черт побери, представляешь? Мы с тобой отправимся на эти треклятые переговоры с самопровозглашенным спасителем человечества, а он останется тут?! А если что случится? Как же девочки?

— Ну, ты же за ними присмотришь.

— А? — Взгляд Готье был совершенно непонимающим. Он или не был в курсе моего желания ехать в одиночку или абсолютно не принимал его всерьез. Я вздохнул.

— Ты же присмотришь за ними, — повторил я отчетливей.

— Иди ты знаешь куда?!.. — возмутился Готье.

— Знаю. На переговоры с Клинором, самопровозглашенным спасителем человечества. В конце концов, если Диана права и это всего лишь ловушка, зачем рисковать двоим, когда достаточно одного? — Готье набрал побольше воздуха, чтобы разразиться гневной тирадой, но я предостерегающе поднял палец. — А вы тут, тем временем, разработаете план атаки на его владения!

— А? — повторил Готье свирепо.

— Девушки и Выскочка все тебе объяснят.

— Выскочка?!

— Мальчишка, паж Таннеберга…

— Да сам ты — выскочка!

— Тише. Огюсту пока ни к чему посторонние проявления агрессии. Между прочим, если он достаточно придет в себя, он будет ценным союзником — он много знает и о Клиноре, и о том, как бороться с последствиями его отравы.

— Так, так, так… — сквозь зубы процедил Готье, смеряя меня недобрым взглядом. — Значит, «союзником»… Выходит, ты сам уже не считаешь его одним из нас.

В его тоне что-то одновременно неуловимо и сильно изменилось. Теперь в нем появилось не только несогласие, но и осуждение, моральное неприятие, очень меня задевшее.

— А ты? — спросил я резко. — Ты и вовсе его боишься. И кто он в таком случае для тебя — один из нас или сувенир на память? Повод поупражняться в доморощенной этике?..

Готье посмотрел на меня изумленно.

— Тише! Что это ты вдруг взбеленился?! Может, пойти спросить у Мишеля успокоительное?

— Может! — рявкнул я, с трудом взяв себя в руки, чтобы звук получился не слишком громким. — Неважно. Если у всех сдают нервы, то не надо еще и нарочно их трепать!..

— А ты их не треплешь? — Готье указал на дверь. — С таким подарочком?!

Я посмотрел на него в бешенстве, еле-еле понимая задним умом, что это всего лишь способ Готье нервничать, и он ничего не может с этим поделать.

— Перестань паниковать, — попросил я.

— Ах, паниковать?!

— Совершенно верно. Все, черт возьми, будет нормально. Я сам чувствую, что с этим надо кончать, чем быстрее, тем лучше…

— Эге… — протянул Готье, глядя мне в глаза со странным обеспокоенно-сочувствующим выражением. — А как, по-твоему. На этих переговорах… Если будет возможность покончить с Клинором одним ударом — ты это сделаешь? Хотя бы попробуешь?

В отличие от утреннего ответа Диане, на этот раз я сперва помолчал.

— Не знаю. Он, конечно, догадывается, что я теряю гораздо меньше, если решу покончить с нами обоими. Чтобы уже в другом мире продолжить разговор. С другой стороны, он может рассчитывать на то, что этот разговор в другом мире — вещь очень сомнительная, что ему уже удалось все изменить настолько, что это стало необратимым.

— А как, ты думаешь, на самом деле? Стало?

— Не знаю, конечно. Затем и хочу поговорить с ним, чтобы понять лучше, что происходит и каким образом.

— Уф, — Готье выдохнул с облегчением, помахал руками и оттянул пальцем воротник, с удовлетворением покрутив головой. — Хорошо.

— Не понял, — констатировал я, озадаченно понаблюдав за этими манипуляциями.

— Я подумал, не намеренно ли ты решил удалить меня с места событий, и не надумал ли поиграть в камикадзе.

— Но ведь это могло бы быть разумно! — запротестовал я. — Так что, конечно, если будет шанс и это будет лучший способ…

— Это нормально, — кивнул Готье. — Я просто должен был убедиться, что ты не дуришь всерьез.

— Нет, подожди, ведь если задуматься!..

Готье снисходительно похлопал меня по плечу.

— Знаю, малыш, знаю. Но мы ведь столько всего не знаем, верно?

— Одно мы знаем, если его здесь не будет — точно не будет хуже, чем уже есть. А если промедлить…

— Не торопись, — сказал Готье. — Только никаких судорожных действий. Помнишь, о чем мы всегда говорили? И помнишь, что случилось с Раулем?

Я вздохнул.

— Помню. Но может быть, я просто боюсь?..

— И что? — спросил Готье.

— Как это — и что? Упустить, может быть, единственный шанс? Из-за недостатка решительности?

— Парень, да ты сам в это не веришь. Минуту назад ты рассуждал более здраво. А насчет недостатка решительности расскажи кому-нибудь другому, вдруг поверит. Прекращай эти самокопания. До добра не доведут. Клинор прекрасно знает, о чем ты сейчас думаешь или можешь думать. Он же не полный идиот. Значит, возможность раз — его там вообще не будет, зато будет кто-то, кого он послал, чтобы нас стало хотя бы снова на одного человека меньше. И у него это может получиться, так что не расслабляйся. Либо, возможность два — у него есть какой-то козырь, чтобы убедить тебя не совершать эту глупость. Гм… хотя, если ты не дашь ему слова сказать, глупо получится… Но он решил рискнуть. Будем исходить из этого. Ведь это уже интересно, и хочется узнать, зачем он решил рискнуть, правда? Он рассчитывает на твое любопытство.

— Угу. И правильно рассчитывает, — признал я. — Ну что ж, предполагать что-то заранее бесполезно. Посмотрим на месте.

— Ага, — кивнул Готье. — Как говорили Наполеон и прочие: «Главное — влезть в драку, а там разберемся». Но послушай, если я остаюсь тут приглядывать за Огюстом… получается, что хотя бы один излучатель мне все-таки понадобится, для профилактики.

— Разумеется. Мне или хватит одного, или не хватит двух. Существовали же мы на свете как-то до этого.

— Ну, мало ли… — с сомнением протянул Готье.

Но перед тем как отправляться, оставалось еще одно маленькое незаконченное дело.

Первым делом я решил найти д’Обинье. Это было несложно. Вопрос, другой, и неугомонный Агриппа нашелся сам, спешивший мне навстречу — он и сам искал меня с тех пор как узнал, что я проснулся.

— Послушайте, вы помните тех ребят, с которыми мы как-то поспорили, является ли земля круглой?..

— Именно! — воскликнул он. — Я все хотел сказать, что не видел их со вчерашнего дня. Они где-то отстали на обратном пути, будто испарились. Никто понятия не имеет, как и когда это произошло.

— Значит, вы тоже подумали, что дело нечисто?

— Верно. Их толком никто не знал. Ну, пожелали присоединиться, и бог с ними! Насчет формы земли они больше не задирались. И я бы внимания не обратил, если бы когда-то не тот забавный случай. Да и на известный пароль они не откликались. тут уж все им грешат!..

— Ясно. На него уже много кто не откликается, кто прежде должен был бы… А про дю Барра вы что-нибудь можете сказать? Вы прежде его знали?

— Да, бывало, встречались как-то, известный баламут…

— Баламут? И он всегда был склонен так запросто забывать про смертельные обиды?

Д’Обинье поднял брови, потом, наоборот, нахмурил.

— Вот не припомню что-то такого…

— А с теми ребятами он водил компанию?

— Пожалуй, что да.

— Вам не показалось странным, что он все время поминал старые обиды, а новых будто и не замечал? То есть, конечно, он протестовал против грубого обращения, не любил сталкиваться с препятствиями. Но раньше он склонен был сносить прямую грубость?

Д’Обинье уставился на меня с веселым интересом.

— Нет! Он бы не отступил, пока его не унесли бы на носилках!

— И как он сам? Тоже отстал вчера по дороге?

— Нет. Он здесь.

— И как себя ведет, если, конечно, вы обращали внимание?

— Ворчит на старое. Но ничегошеньки не делает. И никого не задирает. Конечно, обстоятельства сами по себе престранные. Но кроме той выходки… Нет. Ничего.

— Задание выполнено, и неважно, сорвалось оно или нет… По крайней мере, он не впал в ступор… И то неплохо!

— И что теперь? — встревоженно спросил д’Обинье.

— Не поднимайте пока шума. Кроме него и тех пятерых, кто-то всерьез поддерживал мятеж?

— Нет. И странностей… да мы ведь знали не всех, разве теперь уследишь?..

— Все верно… — кивнул я. — Надо просто все это поскорей прекратить… Я поговорю с д’Аржеаром, дю Барра не причинят вреда, но пока все не закончится, ему будет лучше посидеть взаперти, где он сам никому не сможет причинить вред.

Д’Обинье вздохнул, покачал головой и скорчил невеселую рожицу.

— Ну а что потом? Каким образом вы надеетесь все исправить?

— Есть пара идей… Надеюсь, что они помогут. — И еще один момент — лучше всего все же полагаться только на тех, кого знаешь лично. Но это на будущее…

Вот и пришло время для «основного блюда»…

Я выехал со своим отрядом, за который более или менее мог поручиться. Оставляя в замке не самую легкую обстановку, но где теперь могло быть легче?

На место встречи я прибыл не первым. Не потому, что был меньше к ней готов. Хоть и это наверняка. Но если бы я прибыл на место и никого там не застал, то не стал бы ждать и сразу повернул назад. Тот, кто назначает встречу, должен явиться на нее первым, чтобы подтвердить свое намерение. В то же время, слишком запаздывать я не собирался и рассчитал все так, чтобы явиться позднее не более чем на десять минут. И если бы в это время Клинора не было на месте…

Но он был там и ждал нас, как мы и договорились. Его свита на могучих конях, облаченная в блестящие панцири, стояла на дальнем краю поляны в торжественном безмолвии, будто выстроившиеся наготове шахматные фигуры. Сам он, налегке, без доспехов, в платье одновременно светлом и чопорном — серебристо-серых тонов, будто подавая пример дружелюбной беспечности, спокойно прогуливался рядом, заложив руки за спину и рассеянно пиная попадающиеся под ноги сосновые шишечки. Выглядел он молодо, для себя же, две тысячи лет спустя, но все-таки, то ли оттого, что я знал, кто он такой, то ли в самом деле — было что-то в его облике, что хотелось назвать немного замшелым… или выдержанным — как особая крепость вина? Нет. Не то. Просто что-то чуждое, неестественное, и да — старое, но совсем не для этого времени. Наверняка это относилось ко всем нам, в той или иной степени, и вряд ли имело отношение к настоящему возрасту какой-то одной из наших составляющих.

Все же у Линна было, пожалуй, особое положение. Ведь при всем этом, он оставался собой в более чистом виде.

Солнце играло яркими бликами на его непокрытых волосах цвета отполированного золота — старинного купола из другого места и времени. «Ваши пальцы пахнут ладаном»[3], — подумалось мне, и почему-то я был уверен, что он и сам думал о себе именно так.

Заслышав нас, он безмятежно поднял голову и с легкой улыбкой следил внимательным цепким взглядом холодных глаз за нашим приближением, готовый в любой момент, при малейшем признаке угрозы, дать сигнал к бою, исход которого для нас всех был сомнителен. Выехав на поляну, я поднял руку, приказывая нашим людям остановиться. Каррико отодвинулся назад, прослеживая исполнение. Фонтаж остановился рядом и опустил поводья, положив руки на луку седла без какого бы то ни было вызова, но с таким видом, будто именно в этом месте очертил границу — за ним — наша территория, впереди — нейтральная. Быть может — очень ненадолго. Наши всадники также были в броне и готовы к бою, кроме нас самих, так же как Клинор, демонстрирующих внешнюю готовность к перемирию и путешествующих налегке. Я выехал вперед и подчеркнуто светски поклонился стоящему на земле маркизу.

— Если ваши условия на время переговоров все еще в силе, они приняты.

Клинор окинул наш отряд взглядом и мягко, но царственно, наклонил голову.

— Я вижу, вас двое, — вкрадчиво проронил он. Он в самом деле полагал Фонтажа одним из нас? Или просто сделал замечание, чтобы получить подтверждение или опровержение.

— В некотором смысле, — я кивнул, не став пока опровергать его догадку. — Не считая остальных. А вас, кажется, теперь трое, не так ли? В некотором смысле? — Хотя Огюста, разумеется, тут не было. И Рауля, по каким-то причинам, тоже. Возможно, после вчерашнего, Клинора одолевали некоторые сомнения в его конечной лояльности.

— Но не здесь, — потупившись сказал Клинор и, снова подняв голову, улыбнулся деланно безмятежно.

— Я даже догадываюсь, почему, — заметил я спокойно. И по его лицу скользнула тень неудовольствия.

— Полагаю, — проговорил он почти сухо, — ваш помощник сумеет проследить за порядком снаружи, пока мы ведем переговоры.

— Я в нем уверен, — ответил я. — Хотя отлично понимаю ваше беспокойство. Когда в одном месте собирается столько вооруженных людей, им может изменить благоразумие. Трудно бывает поручиться за живых, полных естественных несовершенств. Но в случае с вашими людьми никакой неопределенности быть не может, не так ли?

Клинор слегка нахмурился. Он понял, что его людей я противопоставляю «живым». Либо, он не может и от них ждать определенности, так же как вчера с Огюстом.

— Да, с этим не согласиться трудно. — Он тряхнул головой, не то недовольно, не то насмешливо.

Я кивком подозвал корнета и, спешившись, бросил ему поводья.

— Насколько я понимаю, разоружаться для вида нам ни к чему, — заметил я на всякий случай. — Мы ведь разумные, цивилизованные люди.

— Совершенно с вами согласен! — поддержал Клинор. В его глазах заплясали ироничные искорки. — Мы ведь и так знаем, чего мы оба стоим. — Он благодушно перевел взгляд на домик. — Ну что же, войдем? Нам никто не будет мешать. Я велел его чуточку подновить. Не беспокойтесь, ничего принципиально нового, только немного прочности и минимум примитивной мебели. Никаких ловушек.

— Очень мило и предусмотрительно с вашей стороны, Клинор.

— Тогда прошу вас, — он изящным жестом предоставил мне идти первым. — Ведь ваш… друг проследит за порядком и, конечно же, не позволит мне нанести вам удар в спину. Да и зачем? В конце концов, собой я пока еще дорожу.

Чего, если быть откровенным, он не мог полностью ожидать от меня. Вряд ли он мог быть совершенно уверен, что я не вздумаю рискнуть воплощением, которое, возможно, до сих пор не признаю единственным… Поэтому, конечно, он вряд ли мог приступить к переговорам ранее, пока все еще не зашло достаточно далеко, как, скажем, теперь.

— Конечно, если вам так спокойнее, — я кивнул и, не оглядываясь, пошел к домику. Клинор шел за мной, отставая только на шаг и, естественно, ничего не предпринимал. Это и правда было бы почти стопроцентным самоубийством. Сейчас он играл честно.

И все же я не мог удержаться, чтобы не посмотреть на дверь более внимательно, чем она того заслуживала, прежде чем открыть ее. Было бы просто смешно уколоться о какой-нибудь забытый гвоздик, по чистой случайности смазанный ядом, который проявит себя только завтра. Впрочем, нет, на самом деле я так не думал. Чисто теоретическое упражнение. Слишком мелко для нас, не правда ли? И по-своему, на самом деле, все мы представляем для него определенную ценность.

Убранство домика действительно претерпело усовершенствования по сравнению со вчерашним днем. В одной из стен было прорублено небольшое окошко, в которое было мало что видно, но зато лучше проникали свет и воздух. Посередине появились простой, слегка обструганный, стол и пара стульев. Мы устроились поудобнее и посмотрели друг на друга то ли с любопытством, то ли с понимающим сарказмом.

— А ведь мы и правда давно не виделись, Мэллор, — проговорил Клинор негромко и серьезно. — Какое-то время я даже сомневался, ты ли это. Но то, что произошло вчера, подтверждает мою догадку. Эрвин бы не сумел справиться с Гамлетом, ему не хватило бы ни силы духа, ни — попросту — авторитета. Я понимаю, зачем ты совершил этот обмен. Это понятно. Было бы изрядным расточительством поселяться в теле, которому, по этим меркам, осталось не так уж долго жить. Тебе ведь нужны возможности. И сила. И перспективы. И способность контролировать ситуацию. Все это очень разумно.

Я только приподнял бровь: «Ты так полагаешь?»

— Я сам бы так сделал на твоем месте, — улыбнулся он.

— Собственно говоря, ты и сделал, — я намекающе кивнул в его сторону. — И даже лучше. Ты ведь подготовился заранее. Генетическая копия.

— Скрывать бессмысленно, — его улыбка стала по-настоящему довольной, почти счастливой — ведь я оценил его работу — и ловкость, и догадливость. А мало кто мог здесь хоть сколько-то оценить его достижения. — И кто сказал, что я не в своем праве?

— «Тварь ли ты дрожащая, или право имеешь?» Неужели вопрос стоял так остро?

Клинор нахмурился, сдерживая естественно всколыхнувшийся гнев.

— Конечно, ты меня не одобряешь…

— Это было бы затруднительно с моей стороны, ты не находишь?

— Именно поэтому я хочу объяснить свои действия.

— И я жду этого, иначе меня бы здесь не было, — заверил я.

Он вздохнул с некоторым облегчением.

— Что же, говоря откровенно, я ждал, что вы здесь появитесь. Я рассчитал возможность вашего здесь появления. Я послал вам предупреждение, чтобы вы смогли вовремя ко мне присоединиться. Конечно, вы могли и не найти способ. Но это бы уже многое говорило о ваших способностях и о том, что если они недостаточны, то так тому и быть… — он замолчал, с намеком на ожидание возражений, искоса поглядывая на меня. Я только откинулся на спинку наспех сколоченного стула, оказавшегося для этого достаточно прочным и, глядя на врущего без зазрения совести Клинора, молча улыбался. Может, я и не был тем, кем он меня считал или только называл, но я знал отца достаточно хорошо, чтобы в какой-то мере успешно перенять его манеру и сыграть роль. Хотя, что там говорить о манере? О нас нередко говорили, что мы ведем себя одинаково. И сейчас, когда Линн выглядел человеком моего же возраста, это было тем более нетрудно. Я сам чувствовал, как мое отношение к нему меняется из моего обычного в то, модель которого обрисовал он сам. И переходит в него совершенно естественно.

— Ты мне не веришь? — это прозвучало разочарованно.

— Нет, конечно. То, что мы здесь возможны — всего лишь известный «эффект кристаллической решетки» — во многих смежных измерениях возможны некие личности, подобные нам, в более или менее схожих комбинациях. Это никакая не мистика. Просто определенный «физический след» в вероятностях. И «во многих», не значит — во всех. Но раз ты желал причинить побольше разрушений, тебе нужен был мир, как можно более похожий на наше собственное прошлое. Чем менее он был бы похожим, тем меньший эффект оказали бы твои действия. Ведь ты не просто ушел в «новый мир» — ты пожелал разрушить «старый», сознательно. И нет ничего удивительного в том, что, по прошествии времени, в одиночестве, в полной интеллектуальной изоляции, ты начал скучать и потому, в какой-то мере, действительно нам рад. Мы ведь и правда давно не виделись. Для тебя. Признаться, я еще соскучиться не успел.

Он проглотил это оскорбление.

— Мэллор, — снова сказал он, чуть кивнув, с усмешкой, самому себе. — Опять интеллектуальная дуэль? Как мне этого не хватало. Но ты напрасно так циничен и напрасно думаешь, что знаешь все на свете и все на свете просто как дважды два. При всей твоей разумности, ты плохо различаешь чужие душевные порывы.

— Должно быть, раз я не понял тебя раньше. Но может быть, теперь я понимаю тебя слишком хорошо?

— Ты же знаешь, что это не так! — он почти убедительно разыграл оскорбленную недоверием невинность.

— Какая разница, что ты говоришь? Имеют значение только факты.

— Удивительно, — рассмеялся он. — Времена меняются, но только не мы!

— Времена меняются, — согласился я равнодушно. — И может быть ты, наконец, объяснишь, зачем?

— Объясню, — кивнул он с готовностью. И на его лице внезапно появилось отрешенно-жесткое выражение, которого прежде не было. Прежде — во время этого разговора. А в другом мире, на постаревшей копии этого лица… вернее, на его оригинале, оно появлялось нередко. — Я скажу тебе, что мне надоела бессмыслица нашего существования.

— Вот как?

— Именно так! — ответил он раздраженно. — Вся наша жизнь была бессмыслицей. Все, что мы делали. А что мы делали? Что-то очень важное? Мы только удовлетворяли свое праздное любопытство. И ничего больше. По-твоему, это все что мы могли и должны были делать? Все, что мы могли дать миру взамен за все, что у нас было? Наши жизни, способности, возможности?! За то, кем мы были! За то, что мы могли! — он с силой ударил ладонью по столу, затем, дрожа, перевел дух и снова взял себя в руки.

— Что же, по-твоему, мы должны были дать миру?

— А как по-твоему? — спросил он резко. — У нас была возможность изменить мир к лучшему. Разве не так? А мы ничего не делали. Ни-че-го! Из страха, из лени? Из равнодушия? Может быть, из отчаяния? Из-за того, что не видели смысла даже в этом? Но это не так. Смысл есть! Разве наши убеждения ничего не стоят? Разве то, что мы, люди, со временем становимся лучше и сильнее, не значит, что мы должны делиться тем, что мы есть, и нести свет туда, где его нет? Если мы этого не делаем, то мы не выполняем важной миссии, которую мы можем, а значит, должны выполнять. Это эволюция! Пусть нелинейная. Она не обязана быть линейной, мир так устроен, он не двумерен, и даже не трехмерен! Он развивается постоянно, и не только в одном направлении!

— Верно, — сказал я.

— Ты согласен?.. — он встрепенулся, будто почувствовал, что его удочка дернулась.

— Не в одном направлении. Помимо эволюции, есть еще и деградация.

— Это слишком узкий взгляд! — запротестовал он.

— Скорее, не пристрастный, — возразил я.

— Мир развивается слишком медленно. Но мы! Можем все изменить!

— Все и так меняется постоянно. И остается неизменным, — сказал я. — Все, с какой точки зрения смотреть.

— Это пустая философия, — отмахнулся он.

— Она не хуже пустого энтузиазма. Который ничего не меняет.

— Ничего не меняет? — казалось, он на мгновение онемел от изумления. Как же это его энтузиазм «ничего не менял»? — Тогда почему вы здесь? Какая разница, что происходит, если нет никакого смысла и ничего не изменилось?

Хороший вопрос.

— А что меняется принципиально оттого, что ты стираешь из истории множество жизней, не поддающееся исчислению? Это делается постоянно, во все времена, естественным и неестественным образом, меняются только средства. И конечно, каждый при этом стремится к лучшему. Вот только, к какому лучшему? Их бесконечное множество и все такие субъективные… Ты уверен, что твоя цель действительно оправдывает твои средства?

Он засмеялся.

— Это всего лишь громкие слова, и такие банальные — стирание из истории, как ты выразился, не может быть приравнено к убийству. Это только изменение возможностей — превращение потенциально возможного в другую форму.

— И ты уверен, что знаешь, какую форму ему нужно придать? Ограничивая множество возможностей, которые могли бы существовать? Направляя развитие по одному жесткому руслу? Даже это — не может полностью уничтожить все существующие и уже «существовавшие» возможности. Но это ограничивает их вероятность, забирает энергию, они превращаются в бледные тени, в химеры, в абстракции. То же самое делают и убийства. Только грубо и беспорядочно.

— Ну а я делаю это упорядоченно, — усмехнулся он. — И в этом моя сила. Ты прекрасно знаешь, что все дело именно в порядке. И кроме того — то, что делаю я, сделает убийства практически невозможными. Преступлений больше не будет! Когда еще такое было?! Этот мир будет упорядочен, он будет прекрасен, он будет процветать, а когда-нибудь кто-нибудь вернется снова в прошлое и снова все изменит! Снова к лучшему — у этого мира не будет других возможностей! Пойдет цепная реакция! И однажды!.. Кто-то все изменит к лучшему с самого-самого начала! Только представь себе! Представь на мгновение!..

Я представил…

— Этого не будет.

— Я не дам вам мне помешать…

— Нет, даже если не помешаем, этого все равно никогда не будет.

Он удивленно и подозрительно посмотрел на меня.

— Что это значит?..

— То и значит. Неужели ты думаешь, что сумеешь отравить всю планету, что она будет травиться по твоим заветам и дальше до скончания времен? Смертей будет еще много, очень много, пока этого не случится.

— Но это случится!

— По счастью, нет. Но предположим, что случится. Тогда окажется, что жизни всех твоих последователей отобраны у них еще при жизни. Ты хоть представляешь, с чем ты связался? Почему это оружие было таким страшным? Оно лишает способности мыслить. А значит, жить.

Он резко качнул головой.

— Жить — значит чувствовать! Значит — жить не головой, а сердцем!.. Нет! — отмел он. — Они не станут только выбирать. А страшным это оружие было лишь потому, что было не в одних руках и использовалось не в благих целях! Я же…

— Нет, — перебил я увлекшись. — Нет у тебя благой цели. Твоя цель приведет к вырождению. Ты помнишь хоть что-нибудь из естественных наук? Конечно, тебя они всегда мало интересовали, кроме их практического применения. Но может, ты забыл, что ни одно сильное средство нельзя принимать безнаказанно, да еще несколько поколений подряд? Если они вообще будут, эти поколения.

— Их организм приспособится со временем. Это небольшой риск…

— Не будет никакой эволюции. Не будет никакого лучшего мира.

Он, сдерживаясь, втянул воздух сквозь сжатые зубы. Странно было видеть его, превратившегося в запутавшегося, заблудившегося мальчишку со странными идеалами.

— Ты давишь, Мэллор!..

— Вовсе нет, — сказал я мягко. В конце концов, я же хотел его выслушать. — Кроме того, если они приспособятся, определенная часть людей выработает устойчивость к препарату. Если люди вообще выживут, они избавятся от этой зависимости, и ты ничего не сможешь передать им через поколения. Эти иллюзии разобьются.

Он вскочил, потом, переборов себя, снова сел. Я пожал плечами.

— Хорошо, предположим, чисто гипотетически, что они не выработают устойчивости. Что все пойдет по твоему плану. Кому нужна твоя заводная протоплазма? Без желаний, без мыслей, без цели — своей цели. Они даже не будут понимать, что живы.

— Они будут счастливы. Они будут добры и прекрасны.

— Как крысы с вживленными в мозг электродами, — сказал я безжалостно и он возмущенно вздрогнул от такой грубости.

— А кому эта грязная «протоплазма» нужна сейчас? — оскорбился Клинор. — Со всеми ее глупостями?!

— Хотя бы себе самой она еще нужна. Каждый человек, каждая вещь, каждое мгновение — это возможность многих миров. Ты уничтожаешь целые миры. Саму их возможность. Не какой-то один из них.

— Значит, по-твоему, каждый человек — это целый мир? — он выглядел так, будто цитировал старую детскую сказку и хотел подловить меня на очевидной нелепости.

— Грубо говоря — по законам физики. Все не столь романтично, как тебе кажется.

— Не много же нужно миру, — засмеялся он снисходительно и уязвленно одновременно.

— Как всегда — слишком много и слишком мало одновременно. Но тебе, конечно, все равно. Ты считаешь себя и свою идею, отдельно взятого себя и отдельно взятую идею важнее всех остальных во времени и во вселенной? Все равно не выйдет. Есть ведь и другие планеты. И другие населенные миры. Что же ты собираешься сделать с нашим? Или ты думаешь, что то, чего ты сейчас не видишь, не существует?

Клинор несколько секунд пристально смотрел на меня.

— Собственно говоря — да, — сказал он негромко.

Я недоуменно моргнул.

— Что?..

— Никаких миров не существует там, где нас нет, — проговорил он спокойно и отчетливо, чтобы у меня не было сомнений ни в одном, произносимом им слове. — Когда-то мы исходили из ложной позиции, что почти все вариации происходящих или когда-то происходивших событий, которые возможны — существуют. Это неверно. Мы создаем их, когда совершаем в их отношении какие-то действия. Миры рождаются, когда мы приходим в них. Именно поэтому в мире возможно все. Это всего лишь наше воображение, делающее его материальным. Неужели ты думаешь, что все миры, в которые мы перемещались, действительно существовали? И их столько? И всегда можно найти такой, какой нужно или очень похожий на него? Пусть с некоторыми ограничениями — но это ограничения нашего собственного разума. Вот сейчас мы здесь, — он вскинул руку. — Этот мир — настоящий? Сейчас — да. Его не было, но он стал и будет настоящим, потому что здесь есть… мы. И я знаю что делать.

— Этот мир реален только потому, что в нем есть… ты? — я намеренно повторил паузу в формулировке.

— За себя, — сказал он, терпеливо наклонив голову, — я могу в точности поручиться, что я существую. Но я не могу сказать такого больше ни о ком, и ни о чем.

— Ты не первый, — заметил я. — Это называется — солипсизм. Только если ты один во вселенной, почему бы тебе не изменять все одним своим сознанием? И какое тогда тебе дело до остальных?

— Именно это я и делаю. Потому что все, что существует — это мое сознание. В том числе, все остальные, до которых мне есть дело. Хорошо, может быть, наше сознание, — прибавил он примирительно. — И может быть, наш мир тоже был настоящим, раз мы из него родом. Пусть и несовершенным. Но это мы делали его таким, каким он был.

— Так зачем же тебе этот? Ненастоящий?

— Затем, что у него есть шанс стать настоящим и совершенным. Он к этому движется. — Так вот тогда откуда должны взяться мифические поколения его продолжателей в ненастоящем мире? Из одного его желания? Он лепит их из ничего? — Но что касается того, что здесь было до нас, этот мир — химера. Он появился тогда, когда в нем появились мы. Мы лепим его из ничего, из пустоты.

— Ошибаешься. Здесь никогда не было пустоты. И довольно весомая часть меня подтверждает, что этот мир существовал и раньше. А вот теперь превращается потихоньку в абсурдную химеру. Лучше подумай, что именно тут осталось от тех нас, кого ты считаешь настоящими — призраки? Абстрактные идеи? Даже от тебя. Копия — это только копия.

Он покачал головой.

— Мыслю, следовательно, существую. А этот мир не существовал, пока нас здесь не было. И если мы отсюда исчезнем, не завершив творения — он существовать перестанет. Как мыльный пузырь. — Он посмотрел на меня пристально. — Не будет ни «весомой части тебя», ни всего того, что ей известно и дорого. Но тебе ведь дорого здесь что-то? Или кто-то? «Весомой части тебя»? Может быть, стоит остаться здесь, чтобы они могли жить дальше? Гипотетически — если мир изменить возможно, значит, он уже не раз изменялся. Почему бы на этот раз не сделать это по нашей воле? Ко всеобщему благу?

— По чьей-то частной воле этого вообще случаться не должно.

— Предпочитаешь власть толпы? — усмехнулся он вкрадчиво, прищурившись. — Или, может быть, ты веруешь в то, что вселенная обладает каким-то разумом?

— Надеюсь, что нет.

— То есть? — он, конечно, не понял моей надежды.

— Если бы она им обладала, в этом был бы признак единоличности и произвола.

Его глаза изумленно расширились. Став совершенно, небесно-голубыми. Он и впрямь был таков в молодости или он слегка модифицировал свою копию из эстетических соображений? Это было возможно. И скорее, всего, так оно и было.

— То есть, ты действительно предпочитаешь бессмысленность?.. Всерьез? Ход корабля «без руля и без ветрил»?

— Я предпочитаю «великое уравнение», с бесконечным множеством переменных.

Он услышал только одно слово, за которое схватился.

— Уравнение? — переспросил он. — Да ведь и я стремлюсь к тому же. К великому уравнению — к миру, в котором все будут счастливы и добры друг к другу. Может быть, мы сами несовершенны, но мы можем добиться совершенства…

Я посмотрел на него пристально.

— Не можем.

— Можем!

— Это не в природе вещей. То, о чем ты говоришь, может быть и могло бы изменить мир, если бы могло осуществиться, но осуществиться оно не может. Ergo[4], ты вообще не можешь изменить мир.

Он посмотрел на меня потрясенно и несколько раз моргнул.

— Что это значит? — спросил он непонимающе.

— То, что ты самым нелепым образом заблуждаешься. — А вместе с ним заблуждались и мы, хотя я подозревал, что не все… — Никакой настоящей опасности для нашего настоящего мира ты не создал.

То, что промелькнуло при этих словах на его лице, больше всего напоминало ужас. Значит, теоретически, хотя бы в кошмарах, он допускал такую возможность…

— Почему?!..

— Потому что все, что у тебя может получиться, это самые банальные войны и деградация — да, на современном уровне развития вряд ли все это грозит быстрым и тотальным уничтожением. Но это будет всего лишь деградация, которая и так вероятна всегда, на любом этапе. В ней нет ничего нового и исключительного.

— У людей не будет причины деградировать! — продолжал упрямо настаивать он.

— Если значительной их части отключить мозги, какую бы самую замечательную программу ты в них ни вложил, это деградация. Остальная часть населения — всегда будет кто-то «снаружи», «вне закона», совершенно одичает — и это будет деградация. Но в дальнейшем дикари будут захватывать новые территории, а твои совершенные люди — «безболезненно» терять знания, которые они не добывали сами, и в итоге потеряют и твое главное «знание» о счастье — которое всего лишь привнесенный извне искусственный элемент — стоит только потерять его рецепт и забыть, как с ним обращаться. И «счастье» рассыплется прахом, а деградация останется. Мало того, твой рецепт вскоре возьмут на вооружение другие — не твои «совершенные» люди. — Его глаза загорелись. Еще бы, я сам уже начал это. — Все это страшно неприятно, но, кроме того — в этом нет ничего сверхнеобычного. Вообще нет ничего, кроме неприятностей. А потом, очень много лет или веков спустя, может быть, эволюция понемногу снова пойдет вверх, если кто-то выживет. Австралия, в конце концов, еще не открыта.

— Но мне удалось разорвать связь! — проговорил он, едва не задыхаясь и глядя на меня с ненавистью. — Я знаю!.. Иначе тебя бы здесь не было, вам было бы наплевать на то, чего не происходит! Что не имеет никакого значения! Вы могли бы вернуть меня и оттуда! Но вы не могли! И это значит, что я прав, а ты… ты просто блефуешь!

Может быть я и собирался блефовать. Но уже понял, что вовсе этого не делаю. И чувствовал от этого, одновременно, невероятное облечение, желание торжествующе воспарить к потолку, и ощущение, будто нас провели и без надобности заманили в ловушку.

— Конечно. Связь тебе разорвать удалось. Потому что ты начисто разладил механизм переноса и потому, что сейчас события идут так, что этот мир становится все менее похожим на наше собственное прошлое — эта ветвь вероятностей стремительно уходит в сторону, и если мы в своем мире потеряли бы еще немного «реального времени», контакт мог быть совершенно утрачен.

— Он уже утрачен! Ты думаешь, я не проверял?! Да, я рисковал вернуться, но я не вернулся! Отсюда возврата нет!

Да, от этих слов и впрямь становилось жарко. Но вряд ли он пробовал это недавно. А с тех пор, как здесь появились мы, вероятности вновь изменили свое течение. Да, в каком-то смысле, все мы творили эту «химеру»…

— Потому что пока ты здесь, сохраняются тенденции к тому, что изменения будут сильными и не в лучшую сторону.

— Тогда что вы здесь делаете? — воскликнул он. И это действительно был самый лучший вопрос. — Почему вы вздумали рискнуть тем, что сами никогда не вернетесь в свой мир и отправились сюда, за мной?!

— Потому что на это есть несколько причин, — сказал я, настолько спокойно, что мне самому это показалось нереальным. — Потому что если есть хоть тень вероятности, что ты можешь быть опасен, это должно быть пресечено в зародыше. Потому что то, что ты делаешь, ужасная глупость, которой можно избежать и которой происходить не должно, даже если это не смертельно опасно в глобальных масштабах. Эта вероятность должна быть сведена к минимуму на всех уровнях. Потому что каждый должен отвечать за свои действия, а я должен отвечать за своих людей, и значит, и за тебя. И за Нейта Карелла. Который, ведь, был невиновен и обманут, верно? Либо совершил ошибку лишь в силу своей молодости и уже успел пожалеть об этом, уверен, что еще раньше, чем я смог отправить его назад. И еще для того, чтобы позже это не повторилось ни с кем из тех, кто может это совершить. А если мы с этим не справимся, может быть и правильно, что нас не должно быть, а механизм должен остаться неисправным. Все мы ответственны за то, что делает каждый из нас.

Он смотрел на меня, бледнея. Будто увидел впервые.

— Ты сумасшедший!

— Может быть. Профессиональный риск.

— Нет, ты действительно сумасшедший! Как ты мог?! Рискнуть всем!!! И всеми! И это значит… значит, что ты никогда ко мне не присоединишься. Раз мог совершить такое!

— Никогда, — подтвердил я. — Но для тебя еще не поздно все прекратить. Все бессмысленно. Остановись. Прекрати.

— Раз мог совершить такое… — повторил он, буравя меня взглядом, и вдруг задышал ровнее и в его лицо начали возвращаться краски. — Значит, ты рискнул бы и в другом!.. Никакого обмена не было! Ты не Мэллор, — торжествующе сказал он и покачал головой, а потом перевел дух и вдруг громко расхохотался. — Вот, значит, как… Да, если ты мог так рисковать… Ты рискнул бы и в этом! Значит, это не ты, — и в его серых глазах зажглось что-то новое и пугающее. — Да. Теперь я понимаю. Они не ошибались, они знали. Мэллор никогда бы не совершил такой ошибки — не стал бы давать мне понять, что все напрасно.

— Даже если бы пытался спасти тебя?

Это была та самая попытка. Что ж, пусть он «догадался» и понял, что я — это я. Я тоже многое понял, за что много бы отдал раньше. Мы в расчете. Кроме того, я напугал его. И он мог бы предпринять попытку скрыться. Но теперь он знал, что я слабее его, по крайней мере, считал так. Меня он не стал бы бояться, а отца здесь, рядом, не было. Пусть это его утешит и немного успокоит.

И может быть, он еще задумается о том, что все бесполезно?.. Нет, вряд ли. Я уже понял, что состояние его рассудка куда хуже, чем можно было предположить просто глядя на него или просто его вспоминая. После всего, что было — вряд ли. Он слишком увлекся. Еще в нашем мире. Слишком поздно для него. Мне было его жаль. Особенно теперь, когда я понял, что нашему миру, на самом деле, ничего не грозило. Кто из нас застрахован, чтобы однажды не кончить так же? Чтобы даже память, которую мы по себе оставим, не была отравлена, перечеркнута тем, что мы можем натворить?

Перестав смеяться, он посмотрел на меня по-новому. Мне не понравился этот взгляд. Впрочем, мне и так многое не нравилось. И не должно было.

— Прекрасно, малыш, — произнес он свысока, с чувством собственного превосходства и с ненавистью, его голос отдавал и сталью, и шипением. — Ну что же. Ты, конечно, понимаешь, что вы уже проиграли. Даже если — представим это «если»! — если я не уничтожил ваш старый мир, теперь все мы в новом! И он — мой! А вам никогда не вернуться назад, и вы виноваты сами, вы сами загнали себя в ловушку. Двое из вас уже служат мне. И то же будет с каждым из вас, по доброй воле, или нет. Да, я мог бы уговаривать и убеждать! Но у меня нет времени, пока вас здесь еще слишком много. Вы сами потеряли свой мир. А отнять у меня мой я вам позволять не собираюсь. И может быть, вам все еще есть, что терять? Некоторым из вас?! И именно здесь?!

Он почти яростно и в то же время насмешливо бросил на стол какой-то завертевшийся волчком, зазвеневший, блестящий предмет. Разбрасывая разноцветные искры, он подкатился к моему краю стола, затих и замер. Кольцо с четырьмя изумрудами, похожими на листья клевера.

— И раз ты всего лишь тот, кто ты есть, это все-таки будет иметь для тебя какое-то значение, — услышал я его голос, ставший окончательно ледяным и жестким. — Я уже боялся, что может быть иначе!