Ветвь оливы

IX. Архангел

Кинжал, изъятый у Жиро, оказался серебряным, изукрашенным красивыми загадочными значками, похожими на письмена (только похожими, уж я-то знал, что это не они). Эффективней это его, конечно, ничуть не делало, но вероятно, удайся Жиро покушение, психологический эффект от подобного открытия был бы сильнее. Да и сейчас должны были пойти кое-какие слухи. Линн так шутил, в меру своего разумения и чувства юмора. Вряд ли он надеялся, что предприятие Жиро принесет хоть какой-то успех — с передачей письма или хотя бы с разведкой в нашем лагере. Он просто поддразнивал: «я слежу за тобой, а все твои помощники, все, кто тебя окружает, скоро будут служить мне верой и правдой».

Во всем прочем ночь миновала спокойно. Никто на нас, паче чаяния, не покушался напасть непредсказуемо-несметными исступленными ордами, никто не пытался больше проникнуть в лагерь. Линн пока не считал нужным растрачивать силы. Пусть их было легко восполнить, для вящего эффекта их все равно следовало еще обучить.

И зарево над Парижем тоже не разгорелось. Как молчали радиоаппараты, собранные Изабеллой и Дианой.

В умеренно ранний час мы снялись с лагеря и продолжили свой путь на восток, пока наконец не остановились в намеченной ранее лощине между холмами, на вершинах которых выставили неприметные пикеты.

— Очень может быть, что Клинор все еще находится в Труа и поджидает нас. — Судя по тому, что рассказал Жиро, он действительно был там еще день назад, все прочее он воспринимал и оценивал весьма туманно и одновременно преувеличенно. — Поступим так, как задумывали, выедем отсюда кружным путем и направимся к воротам. — Ехать мы собирались не вдвоем с Фонтажем, а вчетвером, считая Мишеля и… а вот слугу Фонтажа, довольно темпераментного полуиспанца Пачеко, мы решили с собой не брать, как наименее посвященного. Вместо него мы взяли с собой Жиро, которого я попытался привести в некое подобие нормы с помощью того, что можно было бы назвать ретроспективным гипнозом — введением в состояние его «прошлой жизни». Что-то получилось, но по большей части — нет. Придется позже как следует попрактиковаться и поотачивать этот фокус. Тем не менее, я решил, что он может быть полезен и так будет лучше для него самого. Хоть какая-то жизнь и действие. Надежда на «не окончательность».

За главного в войске номинально был оставлен Каррико, которому предстояло вести отряд дальше, и которому под страхом смерти (и в шутку и буквально) было велено прислушиваться ко всем советам Дианы. Фактически командование переходило к ней и Изабелле. Понимать что-либо Каррико тут был не обязан. Впрочем, отданные ему приказы его ничуть не огорчали. Он обладал слишком легким характером и был слишком галантен, чтобы не получить даже веселого удовольствия от перспективы во всем слушаться дам. В случае же каких-либо осложнений и Диана и Изабелла сами прекрасно знали, что им делать.

Отправляясь на разведку, мы предусмотрительно применили небольшой маскарад: мои спутники взяли других лошадей, благо, выбор был обширный. Не желая расставаться со своим Танкредом, я еще накануне отдал приказ закрасить ему хной звездочку на лбу и белые бабки. Мы немного переменили привычный стиль одежды и отчасти оружие, а в прочем не стали делать ничего особенного, что могло бы нам помешать или как-то излишне обременить. И вскоре после полудня, добросовестно попетляв в холмах, чтобы казалось, будто мы прибыли совсем не с той стороны, с какой прибыли, мы приближались к городу.

Дорога на Труа оказалась безмятежной. И та, по которой двигался отряд до нашего расставания, и та, по которой мы теперь подъезжали к воротам. Более спокойной, безлюдной и мирной, чем это считалось бы нормальным. В отдалении это казалось еще не совсем явным и лишь смутно приятным, затем понемногу все более разжигало тревожный азарт, все еще не теряя своей специфической приятности.

То и дело по пути встречались очень вежливые патрули в блестящих кирасах и касках, столь одинаковых, что это наводило на мысли о заводском производстве. Мишель, из всех нас, при их приближении чувствовал себя наиболее тревожно и не в своей тарелке, но героически молчал. Когда-то я рассказал ему больше, чем следовало. Посмотрим, выдержит ли он это. Фонтаж, как обычно, хранил свойственную ему невозмутимость, из-за которой на него всегда можно было положиться, вне зависимости от того, сколько он знал. А Жиро было почти безразлично, на каком он свете. Но он полагал, что все идет хорошо.

Мы были предельно вежливы с невообразимо вежливыми патрульными и неизменно соглашались, что созданный Господом мир прекрасен. В ответ нам едва не рукоплескали и всюду пропускали как родных. Мы просто взяли верный тон. И нас было только четверо. Вернее, даже двое, со слугами (куда пришлось отнести Жиро, по причине состояния здоровья) — последних никто не воспринимал всерьез как дополнительную опасность, их наличие было само собой разумеющимся и не подозрительным. Вовсе не потому, разумеется, что они не считались за людей, тем более среди хранителей, для которых все люди — братья в автоматическом порядке, пока не дана команда: «фас».

И так, подтверждая верность поговорки «наглость — второе счастье» и «прямое действие — тоже непрямое, если его не ожидают», мы беспрепятственно проникли в славный город Труа, куда вряд ли сумели бы проникнуть так же просто, будь нас хоть на пару человек больше. Или меньше — одинокие путники всегда подозрительны.

В самом городе царил глухой страх, плотный, липкий, будто пропитанный черной въедливой копотью как легендарный лондонский туман. Повсюду на улицах физически ощущалось присутствие хранителей, повсюду сверкали зловеще-угрожающая сталь и солнечные миролюбивые улыбки. Хоть город был оккупирован, жертв видно не было. Должно быть, их всего лишь ждало недобровольное присоединение к вечному братству. Террор пах ладаном, пока еще не кровью и не костровым дымом. Город затаился. Но продолжал жить и даже притворяться, что все идет своим чередом. Насколько это еще было возможно и насколько долго он сумеет протянуть в сознании.

Методично, дом за домом, все его жители, хотят того или нет, будут обращены. Пока еще процесс не зашел так далеко, но вырваться самостоятельно из сжимающихся братских объятий горожанам уже не удастся. Все были мирны или смирены, и разве что по глазам можно было угадать, что кто-то не рад тому, что происходит. Даже карманники бродили потерянно, будто тени, на цыпочках, с мистическим ужасом на перекошенных лицах. Реакция у хранителей выше, чем у обычных людей, сила тоже, а последствия — непонятны и оттого страшнее обычных законов.

Фонтаж поднял голову, пристально поглядел на небо, чуть щурясь, и с живым интересом огляделся по сторонам.

— И солнце светит, и птички поют… — пробормотал он с неопределенным выражением.

Мы выбрались из опасливо кружащего уличного потока, свернули парой обычных, мирных, затхлых двориков, полюбовались на горящие на солнце витражи на кафедральном соборе святого Петра и, проехав еще пару кварталов, остановились неподалеку от удобного богатого дома, к владельцу которого, возможно, у нас было дело. По закрытым наглухо ставням напрашивалось навскидку два вывода — либо дом покинут, либо хозяева спрятались в нем как улитка в раковине. Покинуть дом обстоятельно, приведя все в порядок, в последнее время им было бы затруднительно. Пришлось бы бросать все в спешке. Значит, скорее всего, они дома и пока еще не присоединились к царству всеобщего счастья.

«Если хочешь быть счастливым — будь им». Как цинично это иногда звучит… Ничего не нужно делать, ничего не нужно изменять в этом мире или в частных обстоятельствах. Просто быть. И отчего самому Линну этого совершенно недостаточно? Ведь не потому же, что он собственная генетическая копия. Ради такого дела можно было рискнуть и найти себе двойника. Хотя, Рауль говорил, что этого тоже может оказаться мало? И все же, при желании способ бы нашелся. Только желания отчего-то не было. Отчего же нужно приносить другому как священный дар то, чего не желаешь себе?

Что ж, раз дом так выглядел, это хорошо — по дороге мы миновали уже один из намеченных — точно уж ни на что не годящийся: окна и двери нараспашку, и повсюду снуют доброжелательные и счастливые люди в кирасах.

— Мишель, как ты думаешь, — проговорил я, скорее спрашивая себя самого, — где тут задняя дверь?

— Где-то сбоку? — ответил тот с сомнением.

— Сзади есть калитка, — ровно сообщил Жиро. — Нужно пройти через двор, затем постучать четырежды, дважды, и еще раз четырежды.

— Ты уже бывал здесь? — уточнил я.

— Не раз, господин мой. — А вот называть меня так он, пожалуй, уже никогда не перестанет — это как-то закрепляло его новое мировоззрение, и снять эту зацепку я пока не решался, она придавала ему устойчивость. Но Фонтаж чуть-чуть вздрогнул, невольно, хотя положение дел уже было ему известно. Я бы и сам вздрогнул, но сколько же можно?

— Потихоньку, подвое. Жиро, ты со мной, — эта ритуальная фамильярность тоже теперь была нашим самим собой сложившимся новым стилем. — Этьен, вы с Мишелем подъезжайте к нам за угол через пару минут.

Мы безмятежно пересекли дорогу и углубились в проулок. С этой стороны, немного выше роста всадника на коне, поднималась глухая, увитая виноградом стена с небольшой калиткой.

— Она, конечно, обычно заперта?

— Обычно отперта, — возразил Жиро.

Обычно. Но не сейчас. Я соскочил с седла и толкнул створку, содрогнувшуюся, но не шелохнувшуюся с места. Жестом я поманил Жиро, который присоединился ко мне на земле и с умеренным интересом уставился на калитку.

— А что надо делать в таких случаях?

Жиро моргнул. Похоже, мой вопрос поставил его в тупик.

— Постучать?

Я неожиданно для самого себя выдохнул с огромным облегчением. Жиро что-то предполагал. Какая-то способность к этому у него сохранилась, что меня и радовало.

— Я тоже так думаю. — И как он и говорил, постучал четырежды, дважды и еще раз четырежды. Стук был не очень громкий, но я слышал, как он гулко разнесся по маленькому внутреннему дворику. И снова ничто кроме ветра и шелеста дикого винограда не нарушало гробовой тишины.

Мы подождали немного, пока не раздался стук копыт и из-за угла не показались Фонтаж и Мишель.

— Ну что же, теперь, раз все в сборе… Жиро, — я кивнул на дверь, и мы вместе резко в нее ударили всем весом. Возможно, это была не самая разумная тактика, но в случае неудачи она могла подвигнуть кого-то приблизиться к калитке с тем, чтобы вопросить, что происходит. Этого, впрочем, не случилось. Калитка распахнулась и мы дружно вкатились во дворик.

Кто-то тихо ахнул и это был не Жиро. Вокруг стояли люди. Очень бледные, с расширившимися потрясенными глазами и с пистолетами и аркебузами в дрожащих руках.

— Не рекомендую, господа! — сказал я ободряюще, едва переведя дух. Я был уверен, что сразу же палить нам навстречу они не станут. На это было по меньшей мере две причины — они слышали обычный пароль, пусть и боялись на него откликнуться. И они боялись привлечь внимание выстрелами. Страх смешивался с надеждой. — Зато рекомендую пропустить двоих наших друзей, а потом тихо закрыть дверь снова и заложить засов покрепче. Хотя вы правы, защитой вам не засов, а только тишина. Могу я увидеть вашего хозяина? Мы лишь сегодня прибыли из Парижа.

Моргнула одна пара вытаращенных глаз, потом другая, затем все наконец зашевелились и задышали.

— Кто вы такие?.. — вопросил седоусый человек в ливрее, лицо которого было покрыто то ли морщинами, то ли шрамами — а скорее, тем и другим вперемежку.

— Воинство божие!.. — гордо ответствовал Жиро и откуда-то послышался сдавленный писк, растворившийся во взвизге взводимого курка.

— Не стоит нас бояться, — я мягко опустил, прижав ладонью, ствол ближайшей аркебузы. — Мы пришли не «с миром». Отдайте вашему хозяину это письмо и это кольцо.

— Письмо… — очень подозрительно и неуверенно протянул седоусый. — Мы можем его открыть?

— Не стоит, — вздохнул я, — это лучше сделать вашему хозяину. — Когда я потянулся к своему левому рукаву, они снова панически зашевелились. — Хорошо, не бойтесь, пусть кто-нибудь вытащит из моего рукава стилет. Осторожно, не порежьтесь… и меня тоже не заденьте. А теперь посмотрите на щиток под рукоятью. Это вам что-нибудь говорит?

Один из лакеев передал стилет Лоренцо Медичи седоусому, который, едва взглянув на знакомый герб, просветлел лицом. Вот так-то, случайно подвернувшиеся кинжалы бывают полезнее перстней!

— Мы немедленно проведем вас к хозяину и передадим ему ваше письмо, ваша светлость!..

Хозяин дома кутался в плащ с меховой опушкой и дрожал. В комнате было темно из-за закрытых наглухо ставней, свет проникал только в крохотные щели, а от зажженного камина распространялись кровавые отсветы и чад. Было душно.

В дрожащих пальцах так же отливал огненной кровью мой перстень с рубином. Хозяин бесконечно посматривал то на него, то на письмо, где, я знал, был оттиск бокового узора перстня с рельефной лилией, покрытой алой кровавой эмалью, будто пущенный в ход наконечник копья. Хозяина дома это немного успокаивало.

— Что вы хотите знать? — пролепетал он. — Простите меня… — и приложился губами к какому-то горячему травяному отвару в глиняной пиале с глазурью, изукрашенной «павлиньими глазами».

— Вы больны? — поинтересовался я.

Он вымученно шевельнул скривившимися губами.

— Нет. Не думаю… — и бросил на меня тоскливый взгляд. Его лицо, бледное и одновременно красноватое в живой от сполохов тьме, лоснилось потом. Меховая опушка то нервно опадала от дыхания, то тут же встопорщивалась дыбом.

Что-то зашевелилось, поскуливая — маленькая лохматая собачка, пробравшаяся ему на колени из глубин кресла, укрытых складками плаща. Заблестели три черных пуговки — нос и глаза.

— Я хочу знать все. Что здесь случилось. Когда все началось. Что вы обо всем этом думаете. Где, по-вашему, тот, кто всем этим заправляет.

Он обрушил на меня горы сбивчивой и ненужной информации. Что ж, так и должно было быть… Но для полноты картины следовало выслушать все это, вкупе с догадками о делах соседей, грядущем апокалипсисе и подорожании пшеницы. Иначе как узнать, как все это выглядело со стороны. Главное, я узнал, когда все это началось. Два дня назад. То есть, только в тот день, когда в Париж уже пришло донесение о произошедшем. Значит, известие или, может быть, было лучше назвать его приглашением, послал сам Линн. Опять же, как мы и думали. Но даже если это приманка, он не мог позволить себе подготовить ее только наполовину, даже для него это было бы слишком большим распылением энергии. Труа был захвачен по-настоящему, и то же постепенно будет происходить со всеми городами, одним за другим. О Париже, впрочем, пока беспокоиться всерьез не стоило. Это слишком явная цель. Раз не удалось взять ее с первого же раза, теперь до нее дойдет нескоро. А вот перемещаться неуловимо и дразняще то в один город, то в другой, быть повсюду и нигде — это хорошая игра. Что ж, всерьез гоняться мы за ним не будем. Если повезет — увидимся в Труа. Если не повезет — он все равно не удержится от соблазна подойти ближе.

— Что же нам теперь делать? — Меховая опушка дрожала, вместе с украшенной пуговками мордочкой. — Почему вас так мало? Войска подойдут, чтобы защитить нас? Они уже близко?..

— Близко. Но если они подойдут вплотную, мало у кого в городе останется шанс уцелеть если не телом, то разумом. Нужно найти другой выход.

— Другой выход?!.. Какой же другой выход?.. И скажите!.. Скажите!.. — он словно бы споткнулся рукавами за собственную собачку, не то вцепился бы в возбуждении в меня обеими руками. — Это все правда? Они забирают души? И ад существует?!..

Я невольно рассмеялся. Надеюсь, это прозвучало успокаивающе в этом пропитанном ужасом доме.

— В одном вы можете быть спокойны. На самом деле они забирают не души, а только разум.

— Боже мой… — простонал человечек в плаще с теплой меховой опушкой. И я вдруг спохватился, что мысленно стал считать и его глаза просто блестящими пуговками. — О господи!.. — он всплеснул руками, утер рукавом пот с лица и, порозовев уже не только от огненных бликов, воспрянув, вцепился в стоящий на столе графин с вином. — Хорошо-то как! Хоть так, хоть так!..

В городе не наблюдалось никакого оживления. Хотя мой отряд прошел совсем близко. Хранители просто ждали. Должно быть, в случае наступления они бы все же непременно поднялись на бой, в качестве ответной реакции на раздражитель, сражались бы и отвлекали подошедшие войска до упора. Но без провокации действовать не собирались, как автомат с ненажатой кнопкой. Отсюда следовал вывод, что Линна тут и впрямь не было. Он предлагал побегать за ним, потратить живые и разумные силы, довести себя до отчаяния… Ничего. Как-нибудь обойдется.

— Иногда мне кажется, что ты очень страшный человек. — Фонтаж улыбнулся одними губами. А смотрел он немного в сторону — в своей обычной задумчивой манере. Это никогда не было признаком его несерьезности или неискренности.

— И это говорит человек, чья любимая поговорка: «Лучше сразу сжечь пару деревень, чем потом двадцать?» — усмехнулся я.

Фонтаж тихо фыркнул в ответ.

— Ты же знаешь, я не люблю людей.

— А кто их любит?

— Ты, например.

— Минутку, — я изумленно взглянул на него. — А кто это сказал тут только что про «страшного человека»?

— Может быть, ты их и не любишь, но ты их жалеешь.

— Да неужели? Но раз уж ты об этом говоришь, думаю, о тебе можно сказать то же самое.

Фонтаж забавно приподнял бесцветные брови, рука с чарочкой вина замерла в воздухе.

— Упаси Боже, надеюсь, что нет!

— Ого! — сказал я. — Почему же тогда меня Бог беречь не должен?

— Тебе это не очень-то нужно. Видишь ли, я людей не люблю в целом, а некоторых — очень даже. И мне этого достаточно. А ты их все-таки любишь, но это бывает так общо, что, в сущности, почти перестает иметь значение.

— Ты хочешь сказать, что от этого я равнодушен к людям в частности?

Фонтаж неуловимо кивнул.

— Есть такое. Даже если ты этого не замечаешь. Знаешь, тебя ведь и раньше в армии многие считали бессердечной сволочью. Нет, некоторых это даже восхищало, но так считали…

— Что ж, ладно, — я равнодушно пожал плечами.

— Вот Бюсси, к примеру…

— Согласен. Типичная бессердечная сволочь…

Фонтаж засмеялся.

— Да нет, он так думает о тебе.

— Отличная шутка, — фыркнул я. — Что ж, все относительно!

— Вот именно. Ты же не был, как будто, отъявленным мерзавцем, стало быть, тебе уже чуждо почти все человеческое. Непонятно, как с тобой иметь дело. Ты опасен. Ты можешь убить человека, не ненавидя его. Совсем. Спокойно. Не меняясь в лице. Просто потому, что так будет надо…

— Ну уж нет! — проговорил я пораженно.

— На самом деле, да. — Фонтаж нарисовал пальцем в воздухе рассеянную виньетку. — Но послушай, вот с какой точки зрения. Если он будет мешать тебе лично, он, может быть, уцелеет. Но если ты решишь, что он вредит многим, он может благополучно отправиться к праотцам, даже если тебе лично он не враг. У тебя в голове какие-то холодные счеты. Даже если вывести тебя из себя, ты срываешься не просто так, а с каким-то расчетом. Словом, ты мог бы быть страшным человеком. Но вот незадача, людей в целом ты любишь и просто так им не вредишь.

— Хоть на этом спасибо… Но ты ошибаешься. Иногда я еще как ненавижу, просто бывает, что это не бросается в глаза.

— В твоей ненависти все равно куда меньше личного, чем это обычно бывает, — отчего-то он был совершенно в этом уверен.

Я немного помолчал.

— И если пойти дальше, то, о чем ты говоришь, касается не только ненависти, так?

— Не только, — спокойно кивнул Этьен.

— И я холоден к тем, кто мне близок и небезразличен?

— Отчасти да.

Наверное, я разозлился. Но может быть, и в этом не было ничего личного?

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь?

— Нет. — Он едва ли не впервые прямо и иронично посмотрел мне в глаза.

— Значит, просто ошибаешься. — Да какого дьявола он вообще об этом заговорил? О чем он?

— Видишь ли, почему я об этом заговорил. Раньше, наверное, не стал бы. Но в последнее время ты переменился. Все это было в тебе и раньше, но теперь… все стало глубже, и довольно резко. Как будто ты очень быстро… постарел, если можно так выразиться. Разумеется, не внешне, да и силы тебя не оставили. Ты стал относиться ко всему еще более отстраненно. Да, я понимаю, появилась новая цель, я не очень представляю какая, и почему это так тебя захватило, будто это какое-то личное дело, хотя, казалось бы, ничто не предвещало.

Я не стал спрашивать, к чему он клонит, просто допил вино. Через пару минут, о чем бы мы тут ни говорили, мы уберемся отсюда, чтобы заняться делом.

— Я знаю, что тебя это не обидит, потому что это правда. Но знаешь, на что это похоже?

— На что же?

Он вздохнул.

— На то, как если бы ты сам попробовал то зелье, о котором теперь все говорят, только на тебя оно подействовало иначе. — Он посмотрел на меня со сдержанным азартом и подозрением. — Я не прав? Именно так объясняется твоя странная сила и — несколько эксцентричные поступки?

— Ха-ха!.. — это вырвалось у меня неожиданно и довольно громко. — Может быть! — ответил я, посмеиваясь.

Он понаблюдал за моим весельем и понял, что оно искреннее. Хотя о причинах этого вряд ли мог догадываться.

— Или не подействовало совсем — в определенном моральном смысле, — добавил Фонтаж. — Только поэтому я не боюсь с тобой об этом разговаривать. Но теперь ты намерен со всем этим покончить, а тому, кто в этом виновен — оторвать голову. Нет, я не утверждаю, что все именно так, но думаю, что меня вполне устроило бы такое объяснение. Надеюсь, когда-нибудь ты расскажешь об истинной причине? Когда, хотя бы, все будет уже позади?

— Когда-нибудь… думаю, да. Хотя… — Я покачал головой. — Не знаю. Право же, не знаю.

— Если я угадал, это неважно, — сказал он невозмутимо и дружелюбно.

— Хорошо, — кивнул я. — Спасибо.

Он слегка улыбнулся. В конце концов, это не значило, что он на самом деле что-то узнал. А меня и самого вполне устроило бы его объяснение. Разве что немного не устраивало то, что оно было слишком близко к истине.

Мы позвали Мишеля и Жиро, перекусывавших в соседней комнате, пока мы с Этьеном кое-что планировали, и дали им самые простые инструкции. Один Мишель нам бы не помешал, но за Жиро следовало приглядывать, хоть он и был теперь вполне безопасен. И ему не стоило слышать все, о чем мы говорим. Поколебать его искусственную веру в меня это уже не могло, но могло сбить с толку и совсем запутать, с непредвиденными затем последствиями. Приходилось оберегать нежную психику от дополнительных травм.

Впрочем, нервничали все, кроме него. Фонтаж, разумеется, тоже, и я вдруг запоздало понял, к чему он все это сказал — в случае провала он хотел иметь какую-то надежду стать похожим на меня, а не на Жиро.

В Труа, как и во всех уважающих себя городах Франции, были свои «молельные дома» хранителей. Изначально, благодаря некоторому расстоянию от Парижа, не столь уж быстрым и ясным вестям и отсутствию собственных громких пугающих событий, они избежали разгромов. Мы выбрали самый центральный и крупный из них, своеобразный местный мозг, и прибыли туда примерно за полтора часа до обычной «вечерней службы».

По мере того, как приближался урочный час, на улицах становилось все тише и пустынней, страх расползался вокруг и покрывал стены и мостовые живыми и шевелящимися тенями. И это было неплохо — то, что в городе еще оставалось кому бояться. Хранители не боялись, но и говорить им, кроме пароля, было друг другу нечего. И вокруг них тоже повисало зловещее молчание. Теперь они повсюду собирались группками на углах и зорко оглядывались. Обычное дружелюбие в их глазах сменилось настороженной расчетливой жесткостью.

Объяснить это со стороны можно было двояко. Тем, что наконец меж них распространились новости о подошедших войсках, пусть и прошествовавших мимо, или тем, что ближе к этому часу они начинали высматривать тех, кто еще не обращен, чтобы завлечь их на службу и сделать навеки своими «братьями». Мы не только догадывались, мы уже знали, что верно последнее — из рассказа насмерть перепуганного банкира, к которому мы пожаловали. От таких приглашений было невозможно отказаться.

Может, конечно, показаться забавным делец, обычно не запирающий заднюю калитку, но это был непростой человек, во дворике меж калиткой и собственно дверьми дома он держал небольшую личную армию, предпочитая, вместе с тем, чтобы для делового разговора к нему входили тихо, не привлекая внимания. Лишние гости порой исчезали тут навсегда. Но в итоге последних событий, когда его «армия» сильно поредела, он был вынужден прибегнуть к обычным запорам.

А теперь мы были намерены узнать, на что именно запирается молельный дом. Но по дороге, прежде чем мы приблизились к своей цели, вышла небольшая заминка. Шли мы неспешно, то и дело останавливаясь, чтобы оглядеться получше. И во время одной из таких остановок, когда мы осматривали улицу перед домом, из-за угла к нам быстро и почти неслышно подобрался один из хранителей и строго провозгласил:

— Мир вам!

Ничего особенного и непредвиденного, но Мишель судорожно вздохнул и вздрогнул от неожиданности. Мы все обернулись, как раз чтобы успеть увидеть, как маниакально зажглись обращенные к нему глаза хранителя — немолодого, обрюзгшего человека — ничуть не став при этом живыми. Но это были глаза настоящего коллекционера.

— Мир тебе, брат! — ответил я почти в один голос с Жиро.

Маниакальный блеск чуть померк, но хранитель продолжал зачарованно, не отрываясь, смотреть на бледного Мишеля.

— Это наш человек, — спокойно сказал Фонтаж. — Он будет сегодня с нами. Ты нашел кого-нибудь еще?

Хранитель перевел на него стеклянные глаза и медленно покачал головой.

— Так найди, — велел Фонтаж, почти мягко, но зловеще настойчиво.

Изобразив что-то похожее на автоматический рудиментарный поклон, «неумолимый» уличный охотник удалился прочь.

Жиро пару раз странно дернулся ему вслед, будто хотел что-то сказать, и выжидающе посмотрел на меня.

— Уже скоро, — подбодрил я. — Время скоро придет. Молодец, Мишель.

— Простите, ваша милость… — пробормотал тот убито. — Я не должен был так…

— Волноваться? — переспросил я. — Это естественно. — Это я когда-то сделал ошибку, дав слишком разыграться его воображению. — Молодец, что не сказал ни слова. Этьен, а в тебе уж я и вовсе не сомневался!

В доме на первом этаже уже загорелись какие-то огоньки. Внутри кто-то был. Но снаружи пока еще никто не собирался. Ни здесь, ни где-либо, где мы проходили. Повсюду лишь внимательные рассредоточенные группки, готовящиеся к своей службе в точности по расписанию. Если войска не стремятся войти в город, значит, никакой опасности нет. Ну, разумеется.

Мы осмотрели дом, аккуратно обойдя его со всех сторон, так чтобы это не бросалось в глаза, внимательно отметили, сколько в нем входов-выходов, и есть ли рядом хоть какое-то подобие наблюдения, помимо тех пикетов на углах, что высматривали неосторожных, слишком явно необращенных граждан. Его не было. Нормальные люди не отправились бы сюда вчетвером, а если бы и отправились, что они могли сделать? Учинить мелкий дебош? Пожар? Кого бы стала беспокоить столь жалкая попытка? Если поднимется хоть какой-то шум, отовсюду успеют сбежаться защитники. Если не будет никакого шума, то и вовсе ничего не будет. Линн либо не рассчитывал, что кто-то из нас решит рискнуть своей священной особой, чтобы сделать что-то без шума, либо посчитал, что риск этого слишком маловероятен, чтобы обращать на него внимание и тратить силы. Он в любом случае брал количеством проблем, качество каждой из них в отдельности не было существенным.

Судя по всему, мы могли просто подойти и войти. И будет гораздо менее подозрительно, если мы войдем через дверь, а не через окно. Но все же мы решили войти в заднюю дверь, а не через парадный вход. Это должно было выглядеть по-деловому и рутинно. Кроме того, парадный вход до определенного времени всегда закрыт. Примеры этого мы видели в Париже. И если мы наткнемся на хорошо видную запертую дверь, это может показаться кому-то подозрительным, ведь никто из хранителей не стал бы так поступать.

Группки хранителей, попадающиеся нам по дороге, как правило, включали в себя четыре-пять человек, иногда больше. Я решил, что разделяться нам не стоит, и изображая из себя один из таких небольших отрядов (многие из них выглядели так же обычно как мы — не в одинаковых кирасах и касках — просто обращенные местные мирные жители, впрочем, насколько они на самом деле были когда-то мирными, никого не интересовало), мы неспешно и уверенно подошли к задней двери. Я мягко и буднично толкнул дверную створку, признаться, не без некоторого замирания сердца. Дверь могла быть заперта и хоть в многочисленные достоинства Жиро входило и отличное владение отмычкой, а в крайнем случае роль взломщика мог исполнить я сам, но дверь могла быть заперта на засов, а не на ключ. А применять силу совсем не хотелось. Чтобы не привлекать внимания лишним шумом.

Дверь оказалась заперта. Ну что ж. Я перевел дух и прежде чем мы предприняли что-то еще, просто постучал. Тишина. Две-три-четыре секунды… Придется попробовать открыть или уйти.

— Жиро…

Наш шпион плавно скользнул к двери, в его руке что-то блеснуло. Но тут изнутри послышались приближающиеся шаги. Я остановил Жиро жестом и прислушался. Шаги замерли. Подходящий остановился, неспешно размышляя, не послышалось ли ему или не ушел ли уже тот, кто стучал. Я постучал еще раз, чтобы лишить его сомнений. Шаги приблизились к двери.

— Славен бог! — возвестил кто-то за разделявшей нас створкой.

— И велик! — тут же, без задержки ответил Жиро. Про такую мелочь как это пароль я даже еще не знал.

И так же без задержки загремел отодвигаемый засов.

— Мир вам, братья! — сказал отперший дверь низенький круглолицый хранитель.

— Мир и тебе, брат! Покойся с ним… — это была только мрачная шутка, которую я проворчал себе под нос и которую вряд ли кто-то услышал, очень мягко не столько ударив его по шее, сколько надавив на нужную точку. Кирасы на нашем привратнике не было и ничто мне не помешало. Жиро подхватил бесчувственное тело и аккуратно уложил на пол. Мы быстро вошли в темный коридор и закрыли за собой дверь. Я вытащил из кармашка маленький глиняный сосудик. Таких много в каждом «молельном доме», как, конечно, и в этом — запас скоро будет пополнен. А хранителю все же не повезло — у меня не было на него времени, установки придется поправить быстро и очень примитивно, только чтобы он безоговорочно мне верил, что бы ни случилось. Впрочем, и Жиро, как ни крути, душевным здоровьем не блистал. Может быть, постепенно, со временем, удастся больше ему помочь. Как и прочим.

Я влил содержимое флакончика в рот несчастному и зажал ему нос. Тот поперхнулся и закашлялся — ничего страшного, в дыхательные пути не должно было попасть много, а препарат должен был усвоиться хорошо — начиная тут же приходить в себя.

— Великая радость грядет! — объявил я ему, в мутные, едва загоревшиеся и снова поплывшие очи. — Теперь я с вами и поведу вас! Но бойтесь того, кто назовется богом, похитив его облик. Я покажу вам настоящего — того, кто явился вам вначале, и того, кто явится в конце…

Через полчаса мы полностью контролировали самый крупный молельный дом в Труа и ждали, когда появятся прихожане, чтобы объявить им всем о «великой радости».

Хранители, назначенные проповедниками, носили серебристые балахоны, какие мы уже видели в их ризницах. Балахоны были снабжены капюшонами, которые могли полностью закрывать лицо. Вероятно для того, чтобы не возникало условных рефлексов, связанных с определенными лицами.

Прихожане понемногу заполняли зал, окруженный просто оштукатуренными серыми стенами, не несущими никакой дополнительной, лишней информации — tabula rasa, мифическая и неприятная, и рассаживались по скамьям. Бывшие проповедники служили теперь радушными привратниками. Повсюду мерцали свечи, источающие ароматный дым, и от этого начинала легко и странно кружиться голова. Впрочем, я знал, что если не терять ее, это совершенно безопасно. И это было призвано немного успокоить тех, кого привели сюда не по доброй воле, а прежде — усыпить бдительность тех, кто явился по неосторожности сам, но теперь таких не было. «Мрачные группки» привели с собой «гостей». Не меньше дюжины. И разумеется, это происходило по всему городу в этот самый час, в тех местах, где мы уже или пока еще не могли этого предотвратить. Несмотря на слова о мире, их приводили, приволакивая силой или под угрозой смерти. На самом деле, должно быть, все это было совсем не так бескровно, как казалось внешне. Все они были до смерти перепуганы. Женщины плакали, было и несколько детей, и плачущих, и тех, чьи глаза давно превратились в мутные зеркала. Я постарался не думать о том, что происходит в других частях города и в других городах, и еще долго будет происходить, что бы мы ни делали.

В нужный час двери были снова закрыты, как всегда. Но не заперты. Не сегодня.

В серебристом балахоне я взошел на кафедру, а Фонтаж и Мишель приготовили большую амфору с «лампадным маслом» и чаши для причастия.

— Мир вам, братья! — провозгласил я, и зал ответил громким, угрожающе-радостным гулом, поглотившим все несогласные звуки. — Наша служба сегодня — только для тех, кто верен! Она не предназначена для глаз и ушей тех, кто еще не с нами, пусть придут к нам потом, рано или поздно сердца их откроются, и это будет скоро! Пусть выйдут за двери, пусть подождут, радость пока не для них. Откройте двери!

И улыбающиеся бывшие проповедники снова открыли двери. Воцарилась недоуменная тишина. Тут же сменившаяся каким-то робким шевелением. Я простер руку к Мишелю и Фонтжу:

— Вы, двое, проследите, чтобы они ушли с миром и сегодня не возвращались!

Тем меньше и им дышать этим дымом, а заодно, пусть кто-то проследит за тем, чтобы ошалевшие нормальные люди не попытались совершенно не вовремя подпалить дом снаружи.

Мишель и Фонтаж чинно выпроводили лишних из зала — которые были и рады и напуганы даже этим, не понимая, что происходит, они спотыкались, шарахались, ахали и торопились одновременно. Наконец двери снова были закрыты.

— Да воцарится молчание ожидания! Молчание пред творением и благословением! — призвал я, так, как они привыкли. И их безмолвие было радостным. Сияющий Жиро зачерпнул большим черпаком адскую смирну и разлил ее в две больших чаши. — Настало время причастия! — Хранители зашумели, с каким-то подобием возбуждения поднимаясь со скамей и занимая свои места в очереди к чашам. — А теперь внемлите!.. — сказал я, когда первые уже успели пригубить напиток.

Я повторял одни и те же слова, снова и снова, по мере того как хранители, сменяя друг друга, с готовностью пили из чаш и их глаза превращались в свечном сумраке в мерцающие звезды. Мне не нужно было быть правдоподобным, мне не нужно было быть убедительным. За меня все делала смирна, нужно было только их молчание, чтобы они слышали все, что я нес. И они исправно молчали, так как это было в их привычке, и утопали в собственном упоении.

Я почти ничего не менял в их установках, только добавлял, расширял и уточнял их, трактовал по-своему, так, чтобы они хорошенько это запомнили. Объявил, что настал новый день, и им никого больше не нужно приводить к себе, так как эти люди придут сами, когда настанет их час, назначенный провидением и не раньше. Поведал, что они будут жить с необращенными бок о бок и помогать им, когда им будет позволено. Мной лично. Потому что я архангел божий. Своего бога они знают. Но не знают того, что есть и лже-бог, похитивший его облик и имя. Но скоро он падет, и мы вместе будем ожидать второго пришествия того, кто есть истина. Потому что он уже в пути.

Ничего особенного и разумного. Но у них не было выбора. Они мне верили. Вскоре я снял капюшон и дал им хорошенько себя рассмотреть, назвал свое мирское имя, и если раньше оно могло привести их в волнение, теперь они повторяли его с благоговением. Все, что я сказал им, они должны были передать своим братьям, которых не было здесь с нами, во всем Труа и за его пределами. Им не было причины не верить друг другу. Я посещу еще несколько служб в других домах и закреплю все сказанное. Завтра весь Труа будет моим, как был сегодня один этот дом.

Их безоговорочная вера, радостно откликающаяся, впечатляла и воодушевляла. Дым клубился и пьянил, и я начинал опасаться, что заговариваю уже и себя самого. Но Рауль уверял, что это безопасно, и я держался за эту мысль, и за мысль о том, что «я лгу».

Я внушил им, что подошедшую армию, которую я приведу, они должны встретить по-братски, потому что «они с нами», и разумеется, предупредил, чтобы они «береглись обмана» и не слушали больше никого. Как ведется с начала времен.

Так они снова становились обычными людьми. Одержимыми и неумными, направляемыми внушенными им противоречивыми идеями. Монолит будет разрушен, и братья будут воевать друг с другом. Дело сделано.

За окнами царила ночь. Ставни их сегодня не закрывали. Хозяин дома мог бояться чего угодно, но это не имело значения. А если что-то начнет происходить, лучше будет видеть это и слышать. Но пока нас окружало сплошное чернильное пятно, внутри которого метались тени и блики от камина. Сумрачно и мрачно. Как в кошмаре. Справедливости ради надо сказать, это и был кошмар.

— Этьен, я хочу напиться до зеленых чертей, — признался я.

— Неудивительно. — Фонтаж шевельнулся в своем кресле напротив. Это мы, называется, спали. Все равно слишком расслабляться не стоило, мы пребывали в полной боевой готовности. В последний раз мы так сидели с Огюстом в доме Колиньи перед Варфоломеевской ночью, с горой сваленного на столе оружия. Не одна резня, так другая. И так всю жизнь… и не одну — десятки. Но в самих этих минутах — напряженного затишья, есть что-то умиротворяющее, как пустота, из которой состоит большая часть вселенной. — Мы здорово поволновались, когда, после того как все кончилось, ты уверенно направился в ризницу, закрылся там и пропал с концами, не отвечая, когда мы звали. А наконец войдя, мы нашли тебя сидящим в углу почти в бессознательном состоянии, что-то бормочущим себе под нос. Подумали, что случилось что-то паршивое — надышался дымом или что-то выпил сам.

Как раз нет. Это уже казалось скверной идеей. Как бы ни налаживало физическое состояние. Но момент колебания — был. И дымом я все-таки надышался, и не был уверен, как он подействует в накладке на все уже выпитое.

— Мне просто надо было перевести дух, — ответил я уклончиво, так как Фонтаж, кажется, все еще ждал, что я как-то это объясню.

— Непохоже было, чтобы ты отдыхал. Но хорошо, что это быстро прошло, что бы это ни было, когда мы вытащили тебя на воздух. Переволновались, конечно, только мы с Мишелем. Жиро решил, что ты не иначе как разговариваешь с самим господом богом.

— Бедолага Жиро.

— Судя по всему, бывает и хуже, — рассеянно кивнул Фонтаж. — По-моему, тебе просто не нравится то, что ты делаешь.

— Чепуха. — Я медленно покачал головой — будто чугун и пух в одном свалявшемся комке. — Нравится. По крайней мере, дюжина человек не стала сегодня хранителями. А ведь их участь была уже решена. Капля в море, но тем не менее. Просто еще и целый ворох других тяжелых мыслей. О смысле жизни, как ни глупо это звучит…

— Может, это еще и страх? — негромко подсказал Фонтаж.

— Страх?

— Погубить свою душу. — «Потому что всякий, кто предложит это ближнему своему…» — я сам это говорил.

— Если бы только душу. После того, что я делаю, я бы сам себя убил. На всякий случай. Из предосторожности.

— Это радует, — невпопад сказал Этьен.

— Радует?

— Значит, ты совсем этого не заслуживаешь.

— И насколько, по-твоему, я искренен? Чтобы кто-то мог в этом поручиться? — Я пристально посмотрел на него в темноте. — Я бы сам ручаться не стал.

— Когда я говорил, что ты легко можешь убить кого-то из расчета, — после паузы проговорил Этьен, — я в первую очередь имел в виду тебя самого.

Чуть позже он вздохнул:

— Хотел бы я знать, — пробормотал он меланхолично, — что значит человек, душа, свобода выбора, если бывает, что никакого выбора нет?.. Какой тогда смысл в аде и рае?

— А ты когда-нибудь в них верил?

Он рассмеялся, как будто, приободрившись.

— И все же, если предположить, что они могли бы быть?

— Тогда, должно быть, Бог на небесах знает, когда выбор был, а когда его не было.

— А как быть со всеми этими божьими искрами? Если проще простого сделать их такими, какими хочешь?

— Дурное дело — нехитрое. Убить — тоже проще простого.

— Это не одно и то же.

— Не всегда. В том смысле, что они дышат и все еще что-то чувствуют, они, конечно, живы. А в том смысле, могут ли делать выбор — нет, уже не могут, и так же как мертвые «сраму не имут». И они блаженны — они не ведают зла и его не желают.

— И не ведают добра.

— Полагают, что ведают. А вот зла не ведают точно.

— Странно, — произнес он помолчав. — Странно я себя чувствую. Как будто не уверен в том, что мы правы, хоть и знаю, что правы. Но для каждого из них в отдельности, не желающего никому зла, совершающего его лишь по необходимости, как по неведению… Они и правда блаженны. Но на это страшно смотреть. Потому что это страшно? Или потому, что мы так испорчены? Насквозь. Мы не узнаем добра, даже если его увидим. Мы в него не поверим. А эти люди… они могли бы выходить на арены со львами и петь гимны, пока их раздирают в клочья, с улыбкой экстаза на губах. Чем же это отличается от… — он покачал головой. — Чем это отличается от настоящего добра и истины? Они слушают свое «сердце», искренне, потому что иначе не могут. Они не знают сомнений. Они достойны Царства небесного как послушные овцы. Но почему Рай на земле так страшен? Может, все-таки, только для нас?

— Для нас тоже может стать не страшен. В любое время. И мы тоже будем достойны Царства небесного? Оттого, что это будем не мы? Не наш выбор? Дьявол тронул все вещи мира, и нас, и неведение, и суеверие, и слепую веру. И надо держаться, не соблазняясь простотой решений, не поддаваясь страху и отчаянию, и верить, что мы поступаем правильно. Потому что мы еще можем верить, выбирая, рискуя ошибиться, рискуя своей душой. Вера как данность — это не вера, только ее подобие, подделка. А что такое подделка? Подделка, претендующая на истину и божественность?

— Это дьявол, — сказал Фонтаж.

— По крайней мере — просто подделка. Мишура. Украшение. Из человеческих голов. Еще живых.

Фонтаж поежился, кашлянул и усмехнулся.

— Я понимаю, почему отец Франциск любил поговорить с тобой перед проповедью. Говаривал, что ты подаешь ему столько свежих мыслей, и что из тебя вышел бы неплохой священник.

Некстати это воспоминание… Отчего у меня такое чувство, будто я сам его убил? Потому, что не мог спасти? Потому что в любом случае был причиной, по которой он теперь мертв? Потому что швырнул в его сторону кинжал в футляре, хоть метил не в него, а в ствол пистолета. Потому что это он хотел меня убить, хоть это был совсем не он? И что бы мне потом оставалось с ним делать — то же, что и с Жиро? Чтобы до конца его дней любоваться на «подделку» под отца Франциска? Проще было пожелать ему смерти? И теперь сокрушаться оттого, что так и вышло.

— Может, еще вина? — спросил Фонтаж. — Пожалуй, было бы все же неплохо напиться до зеленых чертей.

— Не стоит. На следующую проповедь лучше идти с ясной головой.

— Наверное. Надо иметь очень ясную голову, чтобы затуманить кому-то разум именно так, как тебе нужно…

— Знаешь что, — заявил я, подумав. — Иди ты к черту со своими рассуждениями о холодном расчете!

Он негромко рассмеялся в ответ и все-таки плеснул нам еще вина. Немного.

Что же я делаю? — внезапно спохватился я. Ждать следующей проповеди? Показываться средь бела дня, когда это уже не неожиданность? Я слишком увлекся возможностью и успехом. И похоже, был не в себе. Не все жители Труа — хранители. И в новой ситуации, я знал, опасность будет исходить уже не от последних. На что я их тут всех обрекаю? Да и не сошелся клином белый свет… Застрять еще немного, значит, застрять тут навсегда, под снежной лавиной!

— Этьен, забираем Мишеля и Жиро и уезжаем! — я решительно поднялся с кресла.

— Уф, — выдохнул Фонтаж, опуская бокал. — Я надеялся, что ты это скажешь! До последней минуты!

Тихо и спокойно, не поднимая шума нам, разумеется, уехать не удалось. Едва мы разбудили Жиро и Мишеля и кое-кого из челяди, в доме зажглись, заметались огни, и воцарилась паническая суета. Наш добрый хозяин отнюдь не обрадовался тому, что мы сорвались покинуть его среди ночи, оставляя во враждебном городе совсем без защиты. Словно ограбили и бросаем посреди дороги — а ведь почти что так оно и было. По приказу королевы еще днем слуги упаковали увесистые тюки, для которых теперь спешно готовили вьючных лошадок.

Хозяин, сперва послушно выполнявший все наши указания, вдруг осознал, что может вот-вот расстаться со своим добром, не получив ничего взамен, кроме призрачной надежды, фальшивых обещаний и нового неизбывного ужаса. Повсюду загрохотали сундуки, забегали слуги, спешно собирающие вещи. И все это было уже почти готово — хозяин с самого начала не собирался отпускать нас одних, он хотел, чтобы мы вывезли его с собой из этого «града обреченного». Он метнулся к нам со всех ног, путаясь в своем меховом плаще. За ним следовала его собачка, нервно потявкивающая — просто в воздух.

— Вы не можете меня бросить! Нет-нет-нет! Это не по-человечески и не по-христиански!

— В вашем же положении остаются больше чем полгорода! Это ненадолго, скоро подойдут еще войска, и вы будете в безопасности. Вы же не хотите оставить свой дом тут на разграбление?

— Я — не полгорода! Только я и несколько моих верных людей! Мы приняли вас здесь! Мы вам дали пристанище!

— По приказу, а не по доброй воле. И что еще вы могли сделать?

— Какие приказы в этом городе?! Где вы тут видели, чтобы еще оставалась какая-то королевская власть?

— Еще остались мы. И вы!

Блики и тени метались по его лоснящемуся лицу, каждую долю мгновения превращая его то в трагическую застывшую маску, то в комическую, смеющуюся или плачущую.

— И я требую защиты, как хороший верноподданный!

— Я, конечно, мог бы потребовать от вас верной службы…

— Я служу! Я отдал то, что мне велели! Теперь мне нужна защита! — Складочки на его лице дрожали отчаянно и воинственно.

— Неужели вы думаете, что за стенами города безопаснее? — Положа руку на сердце, я сам был в этом уверен. — Вам есть куда поехать? Где вы сможете чувствовать себя в безопасности?

— Я поеду с вами!..

— Ну уж нет!.. Там, куда мы отправимся, может быть опаснее всего!

— Но там есть вы! А вы умеете со всем этим как-то управляться! А кто умеет еще?!

— Вы можете попробовать добраться до Парижа…

— Попробовать?.. Нет! Как же я поеду туда без охраны?

— А ваши люди?

— Этого совершенно недостаточно!..

— Значит, вы хотите, чтобы мы были вам охраной? Мы заняты, нам не по пути! Все вместе мы не сможем даже выбраться из этого города!

— Вот как?! А как вы выедете сами с этими тюками? Если сумеете провезти их, сумеете провезти и меня!

— Подлаживаясь под ваш ход? Все время приглядывая, как бы с вами чего не случилось, как бы не отстали? Большим отрядом мы наделаем слишком много переполоху.

— Мои люди могут сражаться! Они могут сражаться за меня прямо сейчас!..

— Минуточку… Вы имеете в виду — с нами?..

Он, конечно, имел, но от прямого вопроса чуть попятился, дрожа и потея. Его собачонка снова звонко тявкнула.

— Ну конечно с вами!.. Против наших общих врагов, что встретятся нам по пути!..

— Ах вот вы о чем!

— Разумеется! Как вы могли подумать что-то иное?!

Я покачал головой.

— Нет, это исключено.

— Ах вот как!.. — он трясущимися руками выхватил из-под меховой опушки пляшущий пистолет. Его глаза азартно блестели. — Так значит, мы пробьемся из города сами! С боем! Сейчас же!.. Если хотите, присоединяйтесь ко мне!..

— Да вы что, совершенно спятили?!.. — Приглядевшись к его искренне блещущим безумием глазам, я понял, что совершенно. В их уголках поблескивал не только пот, но и слезы. Он слишком натерпелся страха еще до нас, чтобы теперь сдаваться. Пришло самое время терять голову. По крайней мере, с бесшумностью покончено. Если только мы сами всех немедленно не перебьем в этом доме… А уж это будет как-то совсем… нехорошо.

— Ладно, черт с вами… господин Шешон! — теперь, раз мы не бросали его, обобранного «посреди дороги», я наконец смог называть его по имени, и вслух и мысленно. Это было почти облегчением для меня самого. — Только не вздумайте волочь с собой весь этот скарб или придется и впрямь бросить вас на дороге!

Его глаза моментально просохли, и весь он вдруг подтянулся — умная и по-своему деликатная, всепонимающая крыса. Не в дурном смысле. Хозяйственный зверь, кажущийся порой забавным, обладающий интеллектом и высокой способностью к выживанию.

— О нет… Другие мои люди останутся здесь и за всем присмотрят, им за это хорошо платят!

— Прекрасно! — воскликнул я, снова не скрывая облегчения. — Через пять минут мы выезжаем, возьмите только самое необходимое.

— Хорошо! Тогда все уже готово!..

— А что ты делаешь теперь? — озадаченно вопросил Фонтаж, машинально проверяя сбрую своего коня.

— Представления не имею, дорогой Этьен! На этот раз это не расчет, а всего лишь импровизация, — я рассмеялся почти счастливо.

— Или ты просто что-то от меня скрываешь! — вряд ли он был серьезен.

— Думай как хочешь! — кажется, впервые за последнюю пару дней у меня по-настоящему поднялось настроение. И сдается мне, не только у меня. Как же быстро надоедает это чертово благоразумие!

А когда через пять минут я увидел во внутреннем дворике готовую к дороге команду господина Шешона, то подумал, что он на удивление быстро умеет собираться, и еще обладает невероятным умением не брать с собой лишнего. Все же он мыслил более масштабно, нежели подручными средствами, большую часть которых мы и так уже упаковали в багаж, а все прочее было вложено в дело. Сопровождали его шестеро угрюмых, скрывающих волнение, всадников. Никаких женщин и детей, хотя по крайней мере первые, я знал, были в доме. Знакомый нам седоусый с аркебузой, остающийся на месте, похоже, не слишком горевал, или отлично скрывал свои чувства, как и те, что оставались с ним.

— Просто все заприте и сидите тихо, как раньше, — посоветовал я, не ради совета, а только ради моральной поддержки. — У хранителей вскоре появятся свои заботы, им будет совсем не до вас. А с обычными мародерами вы, кажется, справляться умеете.

Седоусый мгновение сохранял каменное молчание, а потом вдруг улыбнулся и кивнул, почти подмигнув. Может, тут и правда все будет хорошо. Даже в особенности потому, что хозяин оставляет дом — у кого-то в городе могли иметься с ним счеты, обычное дело. Я наклонился в седле:

— Если что, не слишком волнуйтесь за добро. Вряд ли это будет иметь значение. Лучше берегите людей.

— Знамо! — проворчал он ободряюще. — Удачи вам, сударь!

— И вам удачи!

Не знаю, в чем была причина такой сердечности, но она была искренней. Может оттого, что иногда на краю пропасти становится веселее — столько всего теряет всякое значение, и тот, кто это знает, способен это оценить. А доброе пожелание легче унести с собой в неведомое, чем все вещи мира.

Мы выехали под звезды целым отрядом, в полном молчании, но с гулко разносящимся по пустынным ночным улицам красноречивым стуком копыт. Небо уже начинало потихоньку бледнеть, или просто глаза привыкали ко тьме, а из-за проплывающего облака выбралась половинка луны и черные шпили вздымались над нами как смыкающиеся когти.

Что они сомкнулись, мы почувствовали скоро и внезапно. Чуть поодаль от дома, так что мы не натолкнулись на них сразу при первых же шагах, плотным кольцом столпилось, поджидая нас в ночном безмолвном бдении, множество людей.

— Боже, Иисусе сладчайший!.. — свистящим шепотом пробормотал господин Шешон, и это был единственный звук в ночи, похожий на живой голос.

Люди в кольце просто стояли и во все глаза смотрели на нас, неотступно и будто не мигая, только тихий негромкий шелест катился над ними по кругу, как журчанье воды.

Впрочем, на самом деле — я отчего-то не почувствовал, что «когти сомкнулись». Может, мои чувства просто запаздывали. Я не ждал подобного эффекта, но ничего фатально угрожающего в нем не ощущал. Только время будто замерло, чтобы спокойно в нем осмотреться и подумать. Хранители. Много хранителей. Гораздо больше, чем их было в молельном доме, в разы, чтобы оцепить весь квартал. Не проявляющие никакой враждебности. Просто ждущие. Жадно ловящие каждое движение и слово. Пустыня, готовая принять дождь.

И значит, если они здесь, не нужно ни откладывать планы, ни ждать времени обычной проповеди. Они готовы услышать все сейчас. Разве это не кстати? Правда, под рукой не было никакого лампадного масла, если только они не захватили его с собой. Но это вряд ли. На этот раз придется быть осторожней и убедительней, оперировать лишь теми установками, что у них уже есть и готовностью принять новые, если они будут соответствовать старым, а раз они пришли и ждали, значит — уже соответствовали…

Так надо ли добавлять что-то существенное?

— Хранители, дети мои! — радостно воскликнул я. — Я счастлив, что вы пришли приветствовать меня и охранять мой покой! Меня призывают дела, безотлагательные и еще непостижимые для этого мира, и я вынужден оставить вас здесь в опасности. Но ненадолго! Вы должны верить и ждать! Нести мир и служить миру! Оставьте пока тех, что не с вами, не обращайте их, ждите. Они придут сами, рано или поздно. Это случится. Проявляйте к ним сочувствие и не обижайте. Но… — Хранителям, как бы много их сейчас не было, тоже требовалась защита, если они перестанут защищаться, во всем городе начнется такое, что позавидовал бы и Гамельнец с компанией. — Отвечайте миром на мир, добром на добро, будьте терпимы, но не допускайте открытой вражды, не допускайте кровавых преступлений и беспорядков. Тот, кто нарушит заповедь «не убий», может быть обращен. Это разрешается. Остальные пусть придут, когда будут готовы. Вас много, вы все братья! Храните мир, для себя и для других, ради Царства вечного счастья, справедливости и процветания! — За своей спиной я слышал сдавленные потрясенные вздохи, но не обращал внимания. Ради собственной безопасности непредвиденные попутчики будут вести себя благоразумно, какая бы жуть им сейчас не мерещилась и что бы ужасное они ни услышали в моих словах. — А теперь расступитесь, можете проводить нас до ворот и раскрыть их перед нами! — Господин Шешон только жалобно пискнул, кто-то из его сопровождающих громко сопел от волнения. — А затем — берегите этот город и ждите нашего возвращения!

Я сделал указующий жест вперед, показывая, где именно им следует расступиться, и очень дисциплинированно, не толкаясь, хранители в этом месте разошлись назад и в стороны, образов аккуратный разрыв в «живой изгороди», его края, изогнувшись, выстроились вдоль дороги.

— Ну же, — негромко подбодрил наших спутников Фонтаж, — вот вам проход через Красное море!

— И что же, каждый так может? — жадно прошептал Шешон.

— Нет, — сухо и коротко обронил Фонтаж.

Диковинной бредовой процессией мы рассекали ночь, торжественно двигаясь к воротам, за нами стелился длинный благоговейно-молчаливый человеческий шлейф. Молчали все, и мы, и хранители, и оторопело-притаившийся город, который мы оставляли в шатком равновесии.

У самых ворот нас ждал еще один небольшой отряд. Проявивший поначалу признаки тревоги, тут же сменившиеся узнаванием и успокоением. Прошелестела еще одна волна тихого журчания, и ворота открыли прежде, чем был отдан непосредственный приказ. Вышедший из караульного помещения хранитель застыл совсем рядом, почти на дороге, зачарованно, восхищенно окаменевший. Я бросил на него рассеянный взгляд, убедившись, что он стоит недостаточно близко, чтобы кто-то на него наткнулся, другой и вдруг остановил коня, приглядевшись получше.

— Сержант Оноре Дюпре?..

— Да, монсеньор! — откликнулся он звонко, бесстрастно и четко как болванчик.

Последний раз я видел его в «Пулярке», где он опознал убитого Моревеля, и откуда тогда так быстро испарился Жиро, ехавший теперь с нами в одной команде. Я невольно начал с беспокойством пристальней вглядываться в других хранителей поблизости. Беспокойство было вызвано предчувствием — ассоциацией, смутным, еще неотчетливым узнаванием не только Дюпре. Вот эта фигура, прямо за ним — слишком знакомо грузная. Тоже из «Пулярки» — да еще как из «Пулярки»! Ее бедный хозяин мэтр Гастон — в кирасе и в блестящей каске, сползающей ему на лоб. Неподалеку женщина, высокая, крепкая, в чьей-то чужой плотной куртке с металлическими бляхами, с алебардой в руке и застывшим, но сияющим взором. Вылитая валькирия — дочь Гастона Дениза. Вся эта безликая масса вокруг стала слишком быстро обретать лица… Еще один щуплый хранитель рядом — муж Денизы.

— Нам надо ехать, ехать!.. Почему мы остановились? — панически, но тихо закудахтал Шешон.

— Не знаю, — так же тихо отозвался Фонтаж.

— Мы знаем этих людей, — полушепотом пояснил Мишель.

— Ну и что?!..

— Это хорошие люди…

— Были!.. Они одержимые!..

— Тсс! — неожиданно грозно прошипел Мишель. Насчет одержимых стоило бы попридержать язык даже в присутствии одного Жиро.

— Ты поедешь с нами, — велел я Дюпре. — Бонифас Гастон, ты тоже. Дениза, и ты, и твой муж.

По толпе прокатилось восторженное волнение — кто-то из них оказался избранным, чтобы следовать со мной — это ли не чудо?!

— Что он делает?.. — сдавленно раздалось сзади.

— Если уж кого-то брать, так не только вас, — явно веселясь, заметил Фонтаж.

— А он знает, что делает?

— Это вы сказали, что знает, когда набились к нам в компанию. Мы предупреждали, что все гладко не будет…

— А у них есть лошади?.. — с совершенно прозаическим беспокойством поинтересовался Шешон. — Они нас не слишком задержат?

Лошади конечно же нашлись, их быстро подвели будто ниоткуда, по волшебству — на самом деле из конюшни у караульного помещения, где им всегда следовало находиться. Беспрекословность и исполнительность безусловно радовали.

Пришла пора прощаться. Я пропустил всех своих спутников вперед и развернулся к тихо шепчущейся толпе, полной сияющих глаз.

— Будьте благословенны! — пожелал я от души и мой голос почти сорвался. — Закройте ворота. И храните мир в этом городе!..

Они сделали так, как я им велел. Врата закрылись и мы оказались «во тьме внешней». Начинающей бледнеть от подступающего рассвета.

— Ну и банда… — посмеиваясь проговорил Фонтаж, выразительно оглядевшись, когда я присоединился к застывшему неподалеку отряду. — Но пожалуй, мне нравится это безумие!

— Пожалуй, мне тоже. Ну, с богом! Что будет, то будет!

Пока еще не окончательно рассвело, мы несколько раз сменили дорогу, на всякий случай, хотя все, что нам могло помочь и помогало — это везение. Никакого преследования не было в помине. И в утреннем тумане, пробираясь окольными тропами с очень разношерстной компанией, в которой толком не о чем было друг с другом говорить, оставалось лишь напевать под нос песенку о последней крысе в легендарном городе Гамельне — навеянной недавней беседой о вере и безверии, а не тем, что мы все же куда-то упорно двигались. В конце концов, когда-то кем-то давным-давно было сказано: «движенья нет». Всё — смотря в каком смысле!..