Ветвь оливы

II. Сон в Варфоломеевскую ночь

Я очнулся, будто что-то рывком выхватило меня из небытия. Вокруг мелькали тени, раздавались шорохи, кипела какая-то неведомая жизнь — что-то происходило. Глаза удалось открыть не сразу. Но я помнил все с кристальной ясностью. Перемещение во времени прошло успешно. Прекрасно! Все вышло лучше, чем мы опасались… но, стоп… было что-то еще. Все наладилось не сразу, и это как-то связано с тем, что почему-то не получается шевельнуться, будто у меня в жилах не кровь, а свинец. Было…

— Оххх… — Что-то накатило горячей гнетущей волной. Я открыл глаза и посмотрел на Линор, нет, не на Линор, на Диану — свет свечей расплывался и превращал ее в размытое сияющее существо во мраке, но теперь я точно знал, кто она и где мы находимся. А главное — «когда». И осознал, что очнулся хоть и в нужном времени, но отнюдь не вовремя…

— Поль!.. — Диана замерла, и я почувствовал ее руку у себя на лбу — прохладную тыльную сторону ладони, потому что ее пальцы были перепачканы в крови, причем в моей.

— Помнишь?.. — подавившись первым словом, я кашлянул. — Клинор! Его надо найти как можно скорее!..

— Знаем! — отмахнулась она, и на всякий случай придавила меня сильнее к подушке. — Не двигайся! Я скоро закончу…

— Угу, — пробормотал я. Чего уж там. Если повезет, может посчастливиться снова отключиться. Я зажмурился, но помогло мало. Я отлично представлял себе, что она делает — подцепляет и перевязывает разорванный сосуд прочной нитью и все как следует промывает, прежде чем зашить. Крепким вином. Принимать его внутрь я бы предпочел более приятным и привычным способом. Комната даже сквозь сомкнутые веки кружилась совсем не плавно. Дышалось паршиво.

Кто-то дотронулся до моей здоровой руки. Тут еще кто-то есть? Я удивленно взглянул, и на мгновение забыл о том, что делает Диана.

Жанна!..

Внутренне я всполошился. И потому, что не хотелось в ее присутствии повести себя не героически, а такая опасность еще как существовала, и потому что не представлял, как заговорить при ней с Дианой о будущем. И при том, я был безумно рад ее видеть, просто до слез.

Она держала меня за руку и улыбалась, и я улыбнулся ей в ответ. Ее глаза притягивали и зачаровывали как сияющие на поверхности глубокие омуты. У нее были причины бояться меня и держаться от меня подальше, но она этого не делала. Хоть я видел на ее лице следы слез, легкие морщинки на лбу под выбившимися черными вьющимися прядками, пролегшие от тревоги и усталости, чуть дрожащие губы.

Звякнули зловещие инструменты, заплескалась вода в серебряном тазу.

— Ну вот и все, — облегченно вздохнула Диана, вытирая руки о льняное полотенце. — Благодарю, Жанна!

Я осторожно вздохнул поглубже и перевел взгляд на сестру. В запачканных кровью кружевах, пеной струящихся по изящной сорочке — от колета она для удобства избавилась, Диана смотрелась смертельно романтично — еще бы пару инкрустированных перламутром пистолетов за пояс да здоровенный тесак в руки и на корабль — пугать мирных торговцев — если только такие водятся на море. С истинными пенорожденными богинями шутки фатальны.

— Спасибо. — Я был рад, что все закончилось. В том, что Диана все сделала как надо, я не сомневался. Хоть боль в руке стала только усиливаться — закончив операцию, Диана сняла жгут, онемение проходило и кровообращение восстанавливалось — со всеми вытекающими последствиями.

— Аккуратней, — предупредила она. — С переливанием крови тут, знаешь ли, могут быть проблемы. Если ты понимаешь, о чем я говорю.

Я приподнял брови. И впрямь, какое уж тут переливание — в кустарных условиях. Хотя как проверить кровь на агглютинацию я теперь знал и сам.

— Еще бы!

— Ужасно радует, — проворчала Диана. — Ты мог бы и сам попытаться остановить кровь, а не терять зря время, как будто у тебя еще десяток жизней в запасе! Ты же разбираешься в этом не хуже меня!

Может, это и справедливый упрек. Вспомнив о том, что если не есть, то по крайней мере должны быть — другие времена и другие жизни, теоретически, я мог начать относиться к этой жизни недостаточно серьезно. Но нет, нарочно я ее терять не собирался. По крайней мере, отдавая себе в этом отчет. В творившейся свалке — что оставаться на месте и отвлечься, позволяя нанести себе новый удар, что продолжать драку, не обращая внимания на такую мелочь, как хлещущая кровь, было одинаково безрассудно. А вот пользы от второго варианта было заметно больше. И Огюст в итоге добрался до меня, похоже, не слишком поздно. Хоть чувствовал я себя премерзко, покидать этот мир в ближайшее время я явно не собирался.

— Уж прости. — На объяснения меня бы все равно не хватило.

— Наверное, это из-за воспоминаний, — вздохнула сестренка. Я испытал облегчение. Значит и правда, уже все всё помнят. И все всё знают. Знают, как это важно, и что нужно делать… — Все от этого на время выходили из строя. Дезориентация, попытки спохватиться, вспомнить больше, проанализировать упущенное время, то, что мы не поняли раньше, потому что не помнили главного. Еще удивительно, что ты сумел довести все до конца! И неудивительно, что пропустил один последний удар, когда он уже знал, с кем имеет дело. И все же ты его не упустил, хоть это… — Диана покачала головой, и лицо ее вдруг стало беспомощным. Не только мне было жаль Нейта. Теперь она тоже понимала, что с ним было что-то не так. — И еще, почти уверена, этот их «перечный состав» на клинках не так безобиден, по крайней мере, в достаточных дозах, а мелких царапин вы все схватили немало. Наверняка он должен подавлять, может быть вызывать депрессию, легкие галлюцинации, кошмары.

— Воспоминания, — продолжил я почти в шутку и осекся, изумленно и растерянно посмотрев на Жанну. Она не произносила до сих пор ни слова. А мы говорили так, будто ее здесь не было. И я ощутил вдруг от этого удивительно гадкое чувство. — Прости. Мне так жаль…

— Все хорошо. — Ее голос был тихим и очень мягким. В руках у нее был кубок, и она все так же, с улыбкой, протягивала его мне. Я уступил. В конце концов, всего лишь своему низменному желанию, позволив ей поднести кубок к моим губам и выпив разбавленное вино. — Диана многое мне объяснила. И ты ведь тоже объяснял как мог, раньше.

Я бросил взгляд на Диану. Что ж, может это к лучшему. И наверняка Диана нашла нужные слова. Значит, теперь мы можем говорить при Жанне. Но я не хотел, чтобы при этом она чувствовала себя рядом с нами лишней ненужной вещью.

Диана собирала свои инструменты, и похоже, второпях.

— Оставлю вас, — бросила она небрежно и решительно двинулась к двери. — В доме сейчас настоящий полевой госпиталь. У меня куча дел.

— Постой! — я дернулся, оторвавшись от проклятой подушки на целую пору дюймов и, задохнувшись, снова рухнул на нее, чувствуя себя выброшенной на берег медузой — абсолютно без костей, дрожащей и тающей… — Со всеми все в порядке?.. — сумел выдавить я. — Кто-то объявлялся? Расскажи что происходит!..

Остановившись у двери, Диана нахмурилась.

— Прости, братец, но ты отвоевался. Все делают свое дело, и мы многого сейчас не знаем. Огюст отправился в Лувр. Не думай, что без тебя не справятся. Теперь, когда мы все помним, мы в десять раз сильнее! Все будет хорошо.

— Хотелось бы верить…

Диана распахнула дверь и, выйдя, решительно закрыла ее за собой.

Так и есть… Бесполезная, выброшенная на берег медуза. Хоть еще и не умер. И стоило ли ради этого все вспоминать?!..

— Тебе нужно отдохнуть, — ласково проговорила Жанна, нежно проведя рукой по моим волосам — видно, они топорщились дыбом.

— Наверное. — Я посмотрел на нее со вздохом. — Хочу, чтобы все поскорее закончилось. То, что есть — такого не должно быть.

У всякой медали две стороны. Не будь того, что есть, сегодняшняя Варфоломеевская ночь была бы настоящей и самой обычной. И кем в ней были бы мы — тот еще философский вопрос. Но «хорошего понемножку», это все равно надо поскорее прекратить.

— Знаю, — сказала она.

— Не хотел устраивать все это под окнами…

— Знаю.

— И ты не боишься нас… Меня?

— Нет.

От тебя ведь ничего невозможно скрыть. Будь это не так, мы… я постарался бы тебя оградить от всего этого. Быть может, ты ничего бы не узнала.

Она улыбнулась.

— Просто теперь ты такой же, как я. У каждого свой способ видеть будущее. Я так рада, что ты жив… — последние слова я просто угадал, ее голос дрогнул. Нетрудно было угадать и какое «будущее» она видела, раз так рада, что его не случилось и все готова простить.

По ее щекам покатились крупные слезы. Не в первый раз за эту ночь, это я знал.

Она наклонилась ближе и слезинка скатилась мне на подбородок, прежде чем ее губы, такие теплые, мягкие, бархатные, коснулись моих, и я с неожиданной страстью впился в них до самозабвения, как давно уже и не мечтал…

А эта ночь — пусть расхлебывает свое, мы и так уже избавили ее от худшего.

Все в кабинете было серебристым, кроме черного мундира его хозяина, с двойным серебряным полковничьим шнуром на плечах и золотым значком на груди. Муаровые обои, мебель, элегантная, но неудобная, со старомодными виньетками, стилизованный под серебряный канделябр светильник с допотопными галогеновыми лампочками, экран компьютера, напоминающий зеркало в раме.

— Это непрофессиональный подход к делу. — Голос доктора Линна был холоден и безразличен. И манерен — чуть растянут, с ленцой и навязчивой значительностью. И это ужасно бесило. Он будто играл роль, а я должен был в нее верить. Впрочем, он бывал таким постоянно. Застегнутым на все пуговицы и манерным. Тщательно вырезанным резцом из какого-то полупрозрачного материала. Полупрозрачные глаза, тонкие пальцы, эффектно седеющие густые волосы, уложенные в математически выверенные локоны, безукоризненно белые манжеты. — Вы должны уметь четче формулировать свои мысли. Где ваша оценка происходящего? Вы абсолютно нейтральны, как будто вас там просто не было. Вы не делаете выводов и не извлекаете из произошедшего поучительных уроков. К чему это все? Чему должно научить людей то, что вы увидели? Как это может помочь нашему будущему? Что является для человеческого общества совершенно неприемлемым? А что является, напротив, правильным? На чьей стороне была правда? Кто был прогрессивней?

— В феодальной междоусобице? — переспросил я, едва сдерживаясь, и оттого неестественно понизив собственный тон. — Прогресс и правда? Вы серьезно?

— Абсолютно. — Он поднял на меня выжидающий взгляд, наигранно-заинтересованный. Бесцветные глаза ничего не выражали, как зеркала, хоть под зеркальной поверхностью несомненно что-то было. Не могло не быть. Возможно, желание отправиться, наконец, на обед. Но торопиться он при том ничуть не собирался.

— Ни одна сторона, ни другая. Или и та и другая, при прочих благоприятных обстоятельствах.

— Не отделывайтесь общими фразами, молодой человек. Оцените их. Холодно и беспристрастно. Как судия. — Я невольно мысленно представил табличку на его двери, украшенную очень «скромным» изображением всевидящего ока в треугольнике с лучами. Линн был равнодушен к древним тайным организациям, но этот символ по праву считал своим — так он понимал то, как мы, на «Янусе» созерцаем чужие времена и жизни. Взгляд из светлого будущего — пронзительный, неумолимый и всезнающий. — Учитесь использовать собственный опыт.

Именно это я и делаю…

— Я беспристрастен. И мне все равно, в чьей я был голове. Я прекрасно понимаю мотивы и возможности противников. Я никому из них не сочувствую. Победа и одного и другого могла привести к последствиям как благоприятным, так и пагубным. Сама война была и пагубна и прогрессивна. Единственный вывод, какой я могу сделать, это что у каждой медали две стороны, и все хорошо в меру. Но и последнее не будет всей правдой. Чрезмерность избавляет от застоя, заставляет концентрировать силы, вызывает силу, равную ей в противодействии, и вместе они ведут к прогрессу — в одних областях. И к деградации в других. Но если нет этого напряжения, все равно наступает деградация, и может быть, худшая — во всех областях, как медленное угасание.

Он лениво побарабанил тонкими длинными пальцами по столу.

— То есть, вы не считаете войну абсолютным злом?

— Она, конечно, зло…

— «Конечно»? То есть, для вас она — не зло.

— Время от времени войны неизбежны.

— И благотворны?

— Разумеется. Хоть, скорее, косвенно…

— Что значит, «косвенно»?

— Война — это противодействие и противостояние. Результат противостояния часто более удовлетворителен, нежели намерения одной из сторон, не встречающие сопротивления и остающиеся безнаказанными.

— Либо сопротивление провоцирует агрессора на большие зверства. И не только агрессора. И происходит цепная реакция.

— Да…

— Так в чем же «благотворность войны»? Худой мир всегда лучше доброй ссоры. Старые истины не так плохи как старые заблуждения.

— Не всегда.

Он сокрушенно вздохнул.

— Значит, в войнах для вас есть притягательность, — подытожил он. — Что ж, вас можно понять, в семнадцать лет самое время грезить о подвигах и писать стихи по ночам. Но вам придется отнестись к жизни более серьезно, если вы собираетесь стать настоящим ученым. Не путайте беспристрастность с романтикой.

— Я вовсе этого не делаю! — вскипел я. — Романтика — это искать, на чьей стороне правда и прогресс в драке за кость!

Он прищурился и бледно снисходительно улыбнулся.

— Ах вот как. Что ж, может быть я ошибся, и это не романтика, а юношеский нигилизм? Оставим войны. Вот, скажем, возьмем одно из самых больших исторических уродств. Возьмем «смертную казнь». Это зло?

— Разумеется.

— В любом случае?

— Нет.

— Почему же нет?

— Потому что есть случаи, когда это всего лишь самозащита общества, обеспечение права на жизнь его членам. В случаях серийных убийств такой подход осуждать невозможно. Особенно в прошлом. Коррекция личности не всегда была доступна.

— Всегда была доступна изоляция источника опасности.

— Насколько эффективная? И проявление гуманизма в данном случае отказывает в гуманизме по отношению к жертвам убийств. А кроме того, какой смысл тогда не быть убийцей, если последнее не несет в себе совершенно никакого риска?

Он картинно сделал большие глаза и поджал губы.

— В каком веке вы учили юриспруденцию, мой дорогой?

— В нескольких, — почти огрызнулся я.

— Ну, если уж вы считаете подобное зло допустимым, то кто должен, по-вашему, решать, как и когда применить это зло?

— Те же, кто всегда готов осудить невиновного на пожизненное заключение или коррекцию личности. Потому что это «не страшно», и это можно решать серьезно не вдумываясь, не доискиваясь до истины и «не беря на себя ответственность». А разве это — не опасность? Как принести извинения человеку, чья личность была стерта? Если он не умер физически, это не значит, что его не убили. Даже не подумав, что убивают — просто на всякий случай. А чего стоит самооправдание, звучащее как: «лучше выпустить десять виновных, чем осудить одного невиновного». И выпущенный виновный, приканчивает еще несколько невиновных. Правосудие нивелируется, самоустраняется и теряет смысл, когда одинаково относится к виновным и невиновным. Хотя последние-то чем провинились, что их убийцы защищены гуманным законом, а они нет?

Он немного покачался на своем неудобном элегантном стуле из стороны в сторону. Должно быть, в таком фокусе надо было как следует попрактиковаться.

— Да, так я и полагал, юношеский нигилизм и беспринципность. Однако тут вы все же даете какие-то оценки, пусть и неправильные. Вы полагаете, что зло — это добро.

— Вовсе нет, только что оно «может быть» добром. А «добро» может им и не быть…

Он медленно покачал головой, сокрушенно поцокав языком.

— С общегуманистической и моральной точки зрения ваши суждения неверны. Полагаю, ваша беда в том, что вы слишком рано попали на Станцию и провели в общей сложности больше времени в вариациях прошлого, чем в нашем реальном мире. Вы атавистичны, вы человек прошлого, а не настоящего, и тем более, не будущего. Вы так привыкли к чужой дикости, что считаете ее нормой. В этом кроется огромная опасность, прежде всего, для вашего собственного рассудка. Вам следует проводить меньше времени в прошлом и заняться как следует упорядочиванием своих мыслей, приведением в порядок эмоций. Значит, вы полагаете что коррекция личности менее эффективна и нравственна, чем варварское умерщвление человека?

— Я просто не вижу между ними существенной разницы, особенно если применять их, не сознавая всей ответственности. Сколько бы ошибок можно было избежать, если бы судьи полагали, что «коррекция личности» на деле так же серьезна как смерть?

— Но тем не менее, она не пробуждает жажды крови в других, — ответил он веско и здраво. — И значит, на обществе в целом это сказывается более благотворно.

И я вдруг почувствовал острую неуверенность и подумал, что тут он прав. Если исключить всю его манерность и видимую неискренность, которая вывела меня из себя, возможно, безо всякой причины. И я действительно наговорил много лишнего, из чувства противоречия.

— Да. Наверное… — пробормотал я.

Он рассеянно улыбнулся.

— Я рад, что мы пришли к согласию. Но курсовую вам придется полностью переработать. Забудьте о низменных инстинктах. Абстрагируйтесь от времен, в которых вы побывали, поразмыслите, какой путь прошло человечество, и куда ему еще нужно идти. И делайте правильные выводы. Ради бога, учитесь их делать! Если идеала трудно достичь, к нему нужно всеми силами стремиться!

Я вышел из его кабинета как во сне. Но тут мне, пожалуй, полегчало. Коридор был узкий, но светлый, обшитый буковыми панелями, и при том теплый и отлично вентилируемый. Никого холода и запаха сухости и стали, как в том металлическом ящике, что я только что оставил, и в котором кто-то мог себя добровольно запереть. В ушах звенело. Я и правда слишком разозлился. И оттого, что я знал, что вскипел зря, злился еще больше, на самого себя. Быть может, я и правда повел себя слишком по-детски, да еще в отношении к таким скользким материям. Он ведь просто подловил меня, а я радостно попался. Зачем мне вообще было это нужно?!..

— Эй, Эрик! Что с тобой?

Резко свернув за угол, я чуть не налетел на Линор. Удивительно безмятежную, свеженькую и хрустящую в своем аккуратном мундирчике, с прозрачной папкой под мышкой, набитой тонкими пластиковыми распечатками — точь-в-точь как у меня. В коридоре повеяло легким цитрусовым ароматом.

— Ли?..

— У тебя из ушей пар валит — вот-вот взорвешься.

— Да ничего! Просто наш мистер Совершенство опять завалил мою работу. По-моему, у него на меня зуб!

— Не выдумывай, — самоуверенно усмехнулась сестренка. — Ей Линн всегда скорее нравился, чем нет. Кажется, ей очень импонировала его импозантная внешность, а он всегда крайне одобрительно относился к ее достижениям в технической стороне нашего дела. Техника внушала ему некоторый уважительный трепет. — Просто, уж прости, братец, у кое-кого из нас кое-какие проблемы с собственным эго!

— Да неужели?!

— Именно. — Похоже, она никуда не торопилась и была не прочь поболтать. — Эрвин, сколько лет нам было обоим, когда мы здесь появились впервые? Мы даже не помним времени, когда не говорили бы об истории, не знали о перемещениях во времени. Мы всегда жили среди всего этого, и потому нам кажется, что мы разбираемся во всем и знаем все лучше всех! Просто по праву рождения. Но это не так!

— Ох, конечно! Добро — это зло, потому что вызывает привыкание и зависимость!.. Но ты думаешь, он это знает? Что иногда добро бывает злом и наоборот?..

Она покачала головой, отмахнулась и продолжила:

— Мы тоже должны развиваться, не довольствуясь тем, что уже есть.

— Мы так и делаем!

— И кое-кто порой слишком задирает нос, — ласково сказала Линор, так что на нее даже не хотелось обижаться. — Если нам так много было дано, с нас и спрос больше. И это правильно!

— Я вздохнул.

— Да, конечно, знаю… Но этот поиск правды в каждой банальной драке…

— А ты попробуй, — мягко посоветовала сестренка.

— Но как?! Если я хочу оставаться объективным? Как можно принимать тут чью-то сторону и домысливать, что у нее могло получиться хорошего, если бы не помешали? Жизнь такая штука, что в ней всегда все всем мешают! Уж мы-то знаем достаточно, чтобы сказать, что мы знаем слишком мало для того, чтобы делать окончательные выводы и считать что-то бесспорным!

— Не кричи на меня.

— Я не кричу. И уж тем более, не на тебя. Это просто выплеск в пространство.

— Слишком много страсти для объективности, Эрвин, ты не находишь? Может быть, именно этому он тебя и учит?

— Чему? Принимать непременно чью-то сторону?

— Быть беспристрастным — не значит быть безразличным.

— О Господи, Линор! Уж ты-то меня знаешь!..

— Знаю, что ты избалованный мальчишка.

— Ну ты даешь!.. — поразился я.

— Ты хочешь, чтобы все получалось легко и просто? Чтобы все падали ниц перед твоими гениальными мыслями? Так не бывает.

— Ты несправедлива!

— У меня почему-то нет таких проблем. Почему же ты идешь на поводу своей игрек-хромосомы и бесишься вместо того, чтобы делать свое дело? А это значит, делать не только то, что ты хочешь, но и уметь выполнить поставленные требования. Понимаешь? Просто покажи, что ты это умеешь. А великие открытия будешь делать потом.

— Почему ты на его стороне? — проворчал я.

— Потому, что ты мой брат, а я должна оставаться объективной и беспристрастной.

Я рассмеялся. Этот разговор все же парадоксальным образом меня успокоил. Накопившийся пар понемногу улетучивался.

— Верно. И знаешь, я сам знаю, что он в чем-то прав, быть может, во многом. Но считать, что я путаю черное с белым только потому, что различаю и другие цвета — не слишком ли беспардонное преувеличение, очень далекое от идеальной точности, которую он якобы проповедует?

Линор с упреком фыркнула:

— Только послушай себя: «беспардонное»! И это, по-твоему, объективность и выдержка? Что ж, он доказал тебе, что ты не так уж беспристрастен как хочешь казаться.

— К дьяволу! — заявил я возмущенно.

— Ну и чем ты лучше него? Даже если все так плохо, как тебе мерещится?

— Видишь ли, в чем разница между нами?! Я считаю, что он отчасти прав. А он считает, что я неправ — абсолютно! Но где в этом или каком-нибудь другом мире ты видела что-нибудь абсолютное?! Ох, неважно! — я махнул рукой. — Пойду все переделывать!

— Удачи! — Линор рассмеялась мне вслед. — И помни — «ты смертен»!