Зверь лютый Книга 39 Валькирия

Fr 8

Глава 791

***

«Играют волны - ветер свищет,

И мачта гнется и скрипит...».

Лермонтов, итить его, изучать и зазубривать. Прям про нас.

***

Хотя драккар оказался всецело во власти яростного вихря, он держался хорошо, так, как держится судно при умеренном ветре, стараясь только идти носом к волне.

Вся моя команда улеглась на палубу, забралась под скамейки, скукожилась там, хотя нас непрерывно заливало, стараясь укрыться от ветра и начинающейся метели. В двух местах вскрыли настил и активно вычерпывали воду.

Идиотское занятие. Мы постоянно принимаем больше воды, чем можем вычерпать. Но люди при деле: одни черпают, другие наблюдают. Немногие зрелища могут сравниться по увлекательности со зрелищем чужого труда в твою пользу.

Кормщик торчал на корме, примотав себя к штевню с игриво завитым хвостиком дракона, а я на носу обнимался с бревноватой головой, изображая из себя вперёдсмотрящего. Из-за паруса с кормы плохо видна передняя полусфера. Висла в низовьях, конечно, широкая река, и мы стараемся держаться подальше от берегов, но бывают же и острова. Наскочить на препятствие не хотелось, я напряжённо всматривался в темноту со снегом: а вдруг увижу, а вдруг предупрежу, а вдруг успеем отвернуть… Чисто на всякий случай. Так-то… видимость на расстоянии недовытянутой руки.

Наиболее точное описание моего состояния:

«У меня все хорошо, но фиг его знает, сколько я еще выдержу».

Вдруг кто-то начал стаскивать с меня штаны. Я чуть… Однако штаны остались сухими.

Если можно так сказать об одежде, находящейся под непрерывным потоком снега и брызг.

- Вуек! Вуек Иван!

Ко мне приползла княжна Марийка. На четвереньках по мокрой и прыгающей палубе. Теперь она пыталась привлечь моё внимание, стаскивая с меня штаны.

Настоящая женщина растёт: приём очень эффективен. Конечно, не здесь, не сейчас, не в столь юном исполнении. Но лет через несколько… если доживёт… если доживём...

- Ты чего здесь делаешь?! Ты должна быть с нянькой!

Девчушка упорно, как её мать когда-то давно в смоленских подземельях, карабкалась по мне. Чтобы обратив вверх мокрое, залитое морскими брызгами лицо, прокричать:

- Впереди! Ничего!

Тоже мне, истину открыла. Да я для того здесь и торчу, чтобы впереди ничего не было! А если будет - успеть крикнуть.

Сильный ветер действует на человека отупляюще. Бьёт по морде и не позволяет сосредоточиться. Не помню случая, чтобы кому-то удалось доказать неравенство Коши-Буняковского при ветре в 12 баллов. Даже при 9 баллах… не, не помню.

***

«Не слышны в мозгу даже шорохи...» - всё перекрывает рёв урагана.

***

Но я сообразил: Марийка имеет ввиду не отсутствие препятствий на фарватере. А отсутствие у фарватера берегов. Что означает… что мы в ж… В смысле: наоборот - в море. В открытом.

«Раскинулось море открыто

И волны бушуют вдали.

"Товарищ, мы едем корытом,

Подальше от нашей земли".

У нас волны бушуют не вдали, а непосредственно… тьфу! Вот и ещё одна… прямо в лицо…

И едем мы не от «нашей земли», а от польской.

А так всё точно: и что море широко, и что едем далёко. На той стороне моря - Швеция. Вёрст 250. При таком ветре часа через три-четыре будем с гётами разговаривать. Если прежде… тьфу, очередная умыла…

Почему-то я сразу поверил ребёнку. Потом, естественно, сразу не поверил:

- С чего ты решила?

- Я чувствую! Там (она махнула куда-то назад) были берега. По сторонам. По обеим. А теперь только один. Там. Сзади.

Итить, рулить и триангулировать.

Поскольку в мореплавании, как и в навигировании, я ни уха ни рыла, то сразу испугался. Как обычно и бывает при попадании во что-нибудь… ниухо-нирыльное. С другой стороны, как попаданец со стажем, я уже не пугаюсь просто попадания. А оценить реально опасности не могу - морского опыта нет. Поэтому нефиг пугаться, надо спросить у профи.

Ну, тогда… поползли.

«Моряк в развалочку сошёл на берег». А почему «в развалочку»? - а потому, что без развала не только колёса не крутятся, но и мериманы по кораблику не гуляют.

Я перечислял судовой набор: киль, штевни, шпангоут, бимс, палуба… А на чём гребцы сидят? Говорят, на собственных рундуках. Безбашенные викинги с индивидуальными ящиками для задниц. Чисто чтобы анализы не перепутать.

Мда… а тут шторм и все сундучонки по палубе прыг-прыг вокруг мачты… и викинги на них, как зайчики вокруг ёлочки… скок-поскок… скАкали.

Над палубой поперёк судна скамейки. Конструктивно хорошо - усиливает корпус.

Функционально…

- А куда тут громоздкое грузить? - Громоздкое? Бери кнорр.

- Да как же тут пешком прогуляться? - Гулять? Иди на бульвар.

От носа до кормы - бег с препятствиями.

Виноват, не бег - шаг. 12 раз надо перешагнуть через скамейку. При тихой погоде это задалбывает. В шторм… А штормовых лееров на драккарах нет...

Не, я понимаю, я - «сухопутная крыса», а они сплошь «козлы заливов» и «хомячки прибоев». Но добраться до кормщика как-то надо. Ребёнок приполз. И я смогу.

Умываясь… нет, коллеги, не слезами - морскими брызгами, хотя по вкусу сходно - солёненькое, ругая себя и весь этот мир, начиная с момента вляпа, а также предыдущий мир, где пить на парусниках доводилось, а вот ходить… только «по-маленькому», с борта и недалеко, я отцепился от бревно-головы и, предводительствуемый освоившейся уже в этом дурдоме семилетней девочкой направился в сторону кормы.

Княжна легко проползала под скамейками, а мне - вот же вырос верзила - приходилось брать их перекатам.

Выпрямиться невозможно: корабль кидает. Даже если и не вылетишь за борт, то об те скамейки так приложит...

- А вон моя нянька торчит, - порадовалась знакомому ориентиру Марийка в перерыве между порывами ветра.

Впереди из-под скамейки рельефно выступала женская задница, облепленная мокрым платьем. Молодая женщина забилась под лавку, вцепилась в основание мачты и страстно молилась. В рёве урагана меня не было слышно, лишь троекратный хват за ягодицу пробился в её сознание. Она страшно испугалась, вообразив поползновение кракена - а кто ещё?! В такую погоду, в таком месте, за такое место..., Но, опознав меня, обрадовалась:

- Живой! Хозяин живой!

- А ты чего? Струсила? Ну и дура. С самим «Зверем Лютым» плывёшь. Чего боятся-то?

***

Это не наглость, а вспоминаемые исторические анекдоты.

При возвращении из Англии в Голландию корабль Петра I выдержал ужасную четырёхдневную бурю. Опытные моряки объявили царю, что положение очень опасное.

- Чего вы боитесь, господа? - ответил Пётр весело. - Слыханное ли дело, чтобы царь русский утонул в море немецком?!

Я не царь, пришлось перефразировать.

***

Типичное по жизни обращение «дура», повседневный уже «хват за задницу», лёгкий намёк на привычную викторину «а кто это у нас тут под платьем» вызвали вымученную улыбку и чуть успокоили пребывающую в панике молодую женщину:

- Козёл козлит как всегда. Значит, вокруг не Апокалипсис, а приключение для развлечения. Будем любоваться.

Вцепившись в снасти так, что побелели пальцы, она, изображая восторженно-поощрительное выражение на лице, будто наблюдая за скоморохами и лицедеями, приподнялась и обозрела бесконечные, теряющиеся в темноте, морские валы с полосами грязно-белой пены на гребнях.

Сменив собственную панику на собственную глупость, перестав считать ураган угрозой, молодка обернулась ко мне и что-то спросила, игриво намекая интонацией.

Кажется, вопрос был привычным, хоть и в непривычной обстановке:

- А не хочет ли господин кусочек сексу?

Я даже растерялся.

Нет коллеги, не из-за урагана. А потому, что не хотел.

Уж-жас! Вот до чего доводят некоторые атмосферные явления здорового мужчину даже с троекратной мощностью развратности, возникшей из-за подавления гена генерации молочной кислоты!

Уж-жас три раза.

До сих пор не могу простить себе, что не собрался с силами, не порадовал девушку. Последний раз в последний час её жизни.

Здесь, у основания мачты, в центре корабля меньше качало, сюда сползлись гражданские. Кормилица, закутавшая Болека и спрятавшая его у себя на груди под платьем. Носилки с привязанным Казиком в кожаном мешке.

Даже зло берёт. Глядя на такую чёткость работы прислуги. Привязали ли бы послабее - а там, волна, «девятый вал», ой-ой, упало... В смысле: унесло. Волною шаловливой в море бурливое. И у меня одной проблемой меньше:

- Помер. От естественных причин.

Что может быть более естественным, чем утонуть в открытом море в стра-ашную бурю?

Может, приказать? - Слишком много посторонних. Марийка смотрит. Утопить беспомощного отца на глазах ребёнка… стыдновато как-то.

Рядом мучился под лавкой Курт.

Вот что я скажу, коллеги: волки - морскими - не бывают. Морскую болезнь в исполнении хомнутой обезьяны представляете? Так у нас хоть предки по лианам прыгали.

Однажды в Пердуновке я загнал Курта, ещё волчонка, на березу. И он сверзился оттуда весь в березовых листьях. Как банный веник. Но это было давно, и устойчивым рефлексом не стало. Ни качаться на ветках, ни украшать себя листочками.

Его тошнило, но он героически сдерживался. Бедный зверь пытался забиться мне в подмышку, спрятаться от этого ужаса. Увы, пришлось ограничиться выражением общей душевной поддержки в форме доброжелательного взгляда в совершенно измученные волчьи глаза.

- Держись, Курт. То ли ещё будет, - подбодрил я его.

И пошёл дальше. К концу. В смысле: корабля. В смысле: на корму. Где примотанным к завитку хвоста деревянного дракона находился единственный человек, который хоть что-то понимает в этом бардаке.

Ой. В шторме, конечно.

Успех каждого шага зависел не только от меня, но и от корабля, волн, ветра. И их взаимного расположения. Подняв ногу, чтобы шагнуть, я иногда летел вперёд, иногда - назад. А иногда просто... шагал. Фонтанируя.

Нет, коллеги, фонтан не «из меня», а «от меня».

На бимсы настелена палуба. Настелена, но не прибита! Просто положена половая доска.

Пока вода не перехлёстывает через борт - доска лежит. Но нас постоянно заливает. Доска всплывает. Не сильно: основная часть палубы завалена вещами. Умные викинги мачту и шпирты поднимают на стойки, а барахло в узлах, корзинах, мешках - так лежит. Наступаешь на доску, а она утапливается. И из щелей фонтаном бьёт вода. Обычно - по самому дорогому. Иногда и до головы достаёт.

Наконец, выработался эффективный стиль: «переползец в полуприседе на трёх костях». Держась чем-нибудь за что-нибудь, например, руками за скамейку, я мог одной ногой отпустить палубу и перебросить её через препятствие. Затем рука, другая нога, другая рука и вот успех: следующая скамейка.

Отработанность тех.процесса позволила отвлечься. От пошаговости. Поднять голову и оглядеться.

Как вы догадываетесь, коллеги, вокруг было море.

Нет ничего более последовательного и вместе с тем более вздорного, чем море. Его волна не ведает ни покоя, ни бесстрастия. Она сливается с другой волной, чтобы тотчас же отхлынуть назад. Она то нападает, то отступает. Ничто не сравнится с зрелищем бушующего моря. Как живописать эти почти невероятные в своей непрерывной смене провалы и взлеты, эти исполинские зыблющиеся холмы и ущелья, эти едва воздвигнутые и уже рушащиеся подпоры? Как изобразить эти кущи пены на гребнях сказочных гор? Здесь все неописуемо - и эта разверстая бездна, и ее угрюмо-тревожный вид, и ее совершенная безликость, и эта светотень, и низко нависшие тучи, и внезапные разрывы облаков над головой, и их беспрестанное, неуловимое глазом таяние, и зловещий грохот, сопровождающий этот дикий хаос.

А как от всего этого тошнит!

Откуда-то сверху, с недосягаемой высоты, доносился протяжный мощный гул. Что можно сравнить с ревущей бездной? Это оглушительный звериный вой целого мира. То, что мы называем материей, это непознаваемое вещество, этот сплав неизмеримых сил, в действии которых обнаруживается едва ощутимая, повергающая нас в трепет воля, этот слепой хаос ночи, этот непостижимый Пан иногда издает крик - странный, долгий, упорный, протяжный крик, еще не ставший словом, но силою своей превосходящий гром. Этот крик и есть голос урагана. Другие голоса - песни, мелодии, возгласы, речь - исходят из гнезд, из нор, из жилищ, они принадлежат наседкам, воркующим влюбленным, брачующимся парам; голос же урагана - это голос из великого Ничто, которое есть Все. Живые голоса выражают душу вселенной, тогда как голосом урагана вопит чудовище, ревет бесформенное. От его косноязычных вещаний захватывает дух, объемлет ужас.

«Реве та стогне Дніпр широкий,

Сердитий вітер завива,

Додолу верби гне високі,

Горами хвилю підійма».

Дніпр, конечно, «чуден». Но снежная буря в море - чудесатее.

Гулы несутся к человеку со всех сторон. Они перекликаются над его головой. Они то повышаются, то понижаются, плывут в воздухе волнами звуков, поражают разум тысячью диких неожиданностей, то разражаясь над самым ухом пронзительной фанфарой, то исходя хрипами где-то вдалеке; головокружительный гам, похожий на чей-то говор, - да это и в самом деле говор; это тщится говорить сама природа, это ее чудовищный лепет. В этом крике новорожденного глухо прорывается трепетный голос необъятного мрака, обреченного на длительное, неизбывное страдание, то приемлющего, то отвергающего свое иго. Чаще всего это напоминает бред безумца, приступ душевного недуга; это скорее эпилептические судороги, чем сила, направленная к определенной цели; кажется, будто видишь воочию бесконечность, бьющуюся в припадке падучей.

Бред безумного новорождённого, эпилепсия бесконечности - фу какая гадость!

Временами начинает казаться, что хаос покушается снова завладеть вселенной. Жалобный стон причитающего и в чем-то оправдывающегося пространства, нечто вроде защитительной речи, произносимой целым миром; в такие минуты приходит в голову, что вся вселенная ведет спор; прислушиваешься, стараясь уловить страшные доводы за и против; иногда стон, вырывающийся из тьмы, неопровержим, как логический силлогизм. В неизъяснимом смущении останавливается перед этим человеческая мысль. Ужас, вызываемый этим оглушительным и невнятным рокотом, усугубляется мгновенно возникающими и столь же быстро исчезающими фантастическими образами сверхчеловеческих существ: еле различимые лики эвменид, облакоподобная грудь фурий, адские химеры, в реальности которых почти невозможно усомниться. Нет ничего страшнее этих рыданий, взрывов хохота, многообразных возгласов, этих непостижимых вопросов и ответов, этих призывов о помощи, обращенных к неведомым союзникам.

***

Факеншит! Тут я снова… да, коллеги, впадаю. Всё туда же - в недоумение.

Я уже говорил, что незнание сиюместных и сиювременных ритуалов, будь то подробности церковной службы или пионерской линейки, сразу выбрасывает попандопулы в маргиналы. Общество отшатывается от него как от чуждого, опасного, как минимум - недостойного индивидуума.

Могут забить до смерти, как ту крестьянку у Некрасова, одевшую чистую нижнюю рубаху на Новый год. Или как-то иначе загнобить, согласно своим представлениям о справедливости.

Стиль литературной или разговорной речи имеет тот же ритуальный смысл, тот же маркер свой-чужой.

Вот такие фразы, так построенные, с таким наборов эпитетов и ассоциаций, с восторгом воспринимает «вся читающая публика» втор.пол. 19 в. Такими текстами наслаждаются, вкушают, впитывают. Подобное сами пишут, говорят, этими конструкциями думает. Такой публики не много. Но она и есть «соль земли», «цвет нации», власть, управляющая нашлёпка общества. Такие тексты задают стереотипы поведения, формируют их менталитет.

И тут - мы. В смысле: попандопулы. С языком, не на много превосходящим диалект Людоедки Эллочки:

- Слышь ты. Чувак. Ты чё? Закурить нету? В натуре?

Реакция очевидна:

- Милейший, что ж ты вилы оставил? Твоё место в хлеву.

И дело не в знании языка, а в стиле мышления. В способности использовать естественно, не задумываясь, а, значит, думать вот так. Вместо «чувак» - «еле различимые лики эвменид, облакоподобная грудь фурий, адские химеры». Без потока «гюгоизмов» с вами, в лучшем случае, разговаривать не будут. Каких бы «семи пядей во лбу» вы не были. Похоже на формирование служилой элиты в Римской Империи: язычник ты или христианин, римлянин или гот - не важно. Важно, что знаешь «четыре классические поэмы». Ты «свой», ты можешь меня понять и тебя можно понять. Можно оценивать доверие, взаимопонимание, взаимодействие. Гомера с Овидием не знаешь? - Иди навоз кидать.

Клеймо невежественности, необразованности, нищеты (образование денег стоит), второсортности, «из подлого сословия». Где тут место попандопулы? В лучшем случае: «вельможа в случае», «калиф на час», «выскочка». Задавить такого при случае - естественное стремление стаи: чужой, эпитетов не знает.

Связь «мысль-слово» - двусторонняя. Мы говорим так, как думаем, мы думаем так, как говорим. Всего-то полтора века. Но менталитеты - уже катастрофические разные. Возможно, вас поймут дамы полусвета. Великосветские - нет.

И куда тогда? К Базарову, в «нигилисты»? «Об одном прошу тебя, Аркадий - не говори красиво».

Не скажу. Хуже: «красиво» - не смогу.

***

Человек теряется, слыша эти жуткие заклинания. Он отступает перед загадкой свирепых и жалобных воплей. Каков их скрытый смысл? Что означают они? Кому угрожают, кого умоляют они? В них чудится бешеная злоба. Яростно перекликается бездна с бездной, воздух с водою, ветер с волной, дождь с утесом, зенит с надиром, звезды с морскою пеной, несется вой пучины, сбросившей с себя намордник, - таков этот бунт, в который замешалась еще и таинственная распря каких-то злобных духов.

Многоречивость ночи столь же зловеща, как и ее безмолвие. В ней чувствуется гнев неведомого.

Ночь скрывает чье-то присутствие. Но чье?

Разрозненное, беглое, зыбкое, пагубное - вот что представляет собою покров ночной тайны. Земля пропадает у нас под ногами, вместо нее возникает иная реальность.

В беспредельном и смутном мраке чувствуется присутствие чего-то или кого-то живого, но от этого живого веет на нас холодом смерти. Когда закончится наш земной путь, когда этот мрак станет нам светом, тогда и мы станем частью этого неведомого мира. А пока - он протягивает к нам руку.

Темнота - его рукопожатие. Ночь налагает свою руку на нашу душу. Бывают ужасные и торжественные мгновения, когда мы чувствуем, как овладевает нами этот посмертный мир.

Нигде эта близость неведомого не ощущается более явственно, чем на море, во время бури. Здесь ужас возрастает от фантастической обстановки.

Древний тучегонитель, по своему произволу меняющий течение людских жизней, располагает здесь всем, что ему требуется для осуществления любой своей причуды: непостоянной, буйной стихией и рассеянными повсюду равнодушными силами. Буря исполняет приказания, ежеминутно повинуясь внушениям чьей-то мнимой или действительной воли.

Поэты всех времен называли это прихотью волн.

Но прихоти не существует.

Явления, повергающие нас в недоумение и именуемые нами случайностью в природе и случаем в человеческой жизни - следствия законов, сущность которых мы только начинаем постигать.

Здравый смысл романиста-романтиста, заставляющий после прочувственного описания «жутких заклинаний», обосновать их «следствиями законов», интуитивно перекликается с моей практичностью, и, даже, весьма свойственными мне ограниченностью, узколобостью и примитивностью.

Типа вопроса о «беспредельном и смутном мраке»:

- Раз темно, ночь типа, то чего ж свет не включить? «Ночь налагает свою руку на нашу душу» - а оно надо? Пущай ручки-то поуберёт.

- У нас нет света.

- Да вы что?! Лампочками не озаботились?! По цоколёвке не совпадают? А предохранители смотрели? Пробки вкручивали? Экая непредусмотрительность…

Тема из «ужасные и торжественные мгновения» превращается в обычные разгильдяйство, тупость и бестолковость. Что вызывает не благоговение, а образ матерящегося электрика.

Характерным признаком снежной бури является ее чернота. Обычная картина во время грозы - помрачневшее море или земля и свинцовое небо - резко изменяется: небо становится черным, море - белым. Внизу - пена, вверху - мрак. Горизонт заслонен стеною мглы, зенит занавешен крепом. Буря напоминает внутренность собора, задрапированную траурной материей. Но никакого освещения в этом соборе нет. Ни огней святого Эльма на гребнях волн, ни одной искорки, ни намека на фосфоресценцию - куда ни глянь, сплошной мрак.

Полярный циклон тем и отличается от циклона тропического, что один из них зажигает все огни, другой гасит их все до последнего. Над миром внезапно вырастает давящий каменный свод. В непроглядной тьме падают с неба, крутясь в воздухе, белые пушинки и постепенно опускаются в море. Пушинки эти - снежные хлопья, - порхают и кружатся в воздухе. Как будто с погребального покрова, раскинутого в небе срываются серебряные блестки и ожившими слезами падают одна за другой. Сеется снег, дует яростный ветер. Чернота, испещренная белыми точками, беснование во мраке, смятение перед разверзшейся могилой, ураган под катафалком - вот что представляет собою снежная буря.

Хлопья снега мгновенно превращаются в градины, и воздух пронизывают маленькие ядра. Обстреливаемая этой картечью, поверхность моря кипит.

***

«Нельзя быть одновременно веселым, трезвым и умным». - Неправда! А я буду! Вот сейчас пошучу и буду. Хотя… если шутка глупая...

В одном чёрном-чёрном городе, жила чёрная-чёрная девочка, и стоял чёрный-чёрный храм. По которому летала картечь. Вжик, вжик… Девочка поймала одну, поднесла к глазам да как закричит:

- А ты почему белая?! Расистка?!

***

Драккар летел стрелой. Порой он давал такой ужасный крен, что почти вставал на ребро, открывая днище до самого киля. Время от времени огромная молния цвета красной меди вспыхивала, рассекая черные напластования тьмы от зенита до горизонта. Прорезанная ее алым сверканием, толща туч казалась еще более грозной. Пламя пожара, внезапно охватывавшего ее глубины, озаряя на миг передние облака и хаотическое их нагромождение вдалеке, открывало взорам всю бездну. На этом огненном фоне хлопья казались черными бабочками, залетевшими в пылающую печь. Потом все гасло.

После первого натиска ураган принялся реветь глухим басом. Вторая фаза, фаза зловещего замирания грохота. Нет ничего тревожнее такого монолога бури. Этот угрюмый речитатив как будто прерывает на время борьбу таинственных противников и свидетельствует о том, что в мире неведомого кто-то стоит на страже.

Парус был напряжен до предела. Небо и море стали чернильного цвета, брызги пены взлетали выше мачты. Часть заглушек была выбита волнами из уключин - и это радовало: потоки воды то и дело захлестывали палубу, и всякий раз, когда судно накренялось то правым, то левым бортом, клюзы, подобно раскрытым ртам, изрыгали пену обратно в море.

Мои спутники тоже «изрыгали». Не только в море, а куда попало. Но пены у них получалось меньше.

Снежный вихрь слепил глаза. Волны плевали в лицо. Все вокруг было охвачено неистовством.

Всё было плохо, но не всё плохо - уже было.

***

«Единственное, к чему мы сейчас должны быть готовы, это ко всему».

Я - пытался. «Будь готов - всегда готов!». Но не представлял себе весь спектр этого «всего».

***

Наконец, я добрался до кормщика. Обнял его как родного и проорал в ухо:

- Нас унесло! В отрытое море!

Норманн стряхнул с ресниц и усов очередную порцию воды и ответил. Тоже криком:

- Знаю! Вода! Вкус!

Тю, блин. А я как-то… не распробовал. Вот что значит настоящая норманнистическая школа капитанов! Геолокация по дегустации.

- А почему не повернул?! Туда? В Мёртвую Вислу?

Очередной плевок волны в лицо заставил викинга задуматься. Ответ был исчерпывающим:

- Проскочили.

***

«Всё шло к лучшему, пока не прошло мимо» - наш случай.

***

Коллеги, кому из вас не приходилось проскакивать нужный поворот на трассе и потом долго искать место для разворота? Ощущая с каждой секундой растущее раздражение от наматываемых на кардан километров? Не просто бесцельных, а противоцельных? Ап-ап… вот только что… чуть бы раньше...

Тяжкий вздох кормщика вызвал у меня искреннее сочувствие - сам, бывало, проскакивал. Тем более обстановка: темно, ветер, скорость. Берегов не видно, а подходить к ним ближе рискованно.

Найти кормщику оправдания нетрудно. Трудно выкарабкаться из этой, как я уже определил - «ж...».

- И чего теперь?

Вопрос, по своему идиотизму, вполне соответствовал моему положению начальника. Кормщик сдул каплю моря с кончика носа и успокоил:

- Небось. Выберемся. Авось.

Слова показывали не только знание русского языка, но и глубокое проникновение в ментальность нашего народа.

Крыть было нечем, повторяя про себя:

- Небось, Ваня, небось. Авось, Ваня, авось, - я оправился в обратный путь: от задницы дракона к его голове.

Внезапно сбоку налетела огромная волна и хлынула на корму.

Во время бури не раз поднимается такой свирепый вал: как беспощадный тигр, он сначала крадется по морю ползком, потом с рычанием и скрежетом набрасывается на гибнущий корабль и превращает его в щепы. Кормовая часть драккара с кокетливо закрученным хвостиком дракона скрылась под горою пены, и в ту же минуту среди черного хаоса налетевших хлябей раздался громкий треск. Когда пена схлынула и из воды снова показалась корма, на ней не было уже ни кормщика, ни кормила, ни завиточка.

Все исчезло бесследно.

Хрясь. Бздынь.

Ё-ё...

Верх ахтерштевня с привязанным к нему человеком, семиметровый кусок двух верхних поясов обшивки по правому борту и кормило с румпелем, унесло волной в ревущий водоворот. Туда же ушла и «дева» с намотанным фалом-ахтерштагом.

Лишившись кормовой растяжки мачта высказалась в духе Кипелова:

- Я свободна, словно птица в небесах, - и беззвучно в общем рёве ветра, но весьма ощутимо скрипя корпусом кораблика, ушла в несвободный полёт.

Выламывая комлём оба толстенных, по 0.6-0.7 м. бруса, на которых она держалась, киль, с которым нижний брус связан, бимсы под мачт-фишерсом… По счастью, крепление брусьев оказалось непрочным. Получить подобие викинговской казни с выворачиванием рёбер из человека, но - из драккара, не довелось. Рёбра-шпангоуты издали душераздирающий скрип, но отпустили беглянку.

С неслышным в общем грохоте урагана звоном мачта лопнула оба своих ванта и, косо взлетев подобно огромной птице, рухнула в море чуть левее форштевня.

«Я свободна с диким ветром наравне,

Я свободна наяву, а не во сне!».

Очень точно. И про «дикий ветер», и про «наяву».

В темноте моря, в грязно-белой пене на волнах была видна кучка брёвен, полосы шерстяного паруса, вздувшегося пузырём, извивающиеся, как стая морских змей, пеньковые верёвки. Всё, что всего несколько минут назад составляло красу и гордость «балки зыби», он же - «конь дубовый».

Это скальдические кеннинги, не обращайте внимания. Мне ближе такое:

«Выйду ночью в море с конем,

Бурей темной мы поплывём,

Мы плывём с конем по морю вдвоем...»

И ещё с группой товарищей.

Посреди обломков мачты поднялась и принялась махать нам рука.

- Человек за бортом! Шипулю унесло!

Верещага верещал так, что пробивался даже сквозь рёв урагана.

Парочка охранников детей Казика так и осталась в его охране. В их тщательности я был уверен: уяснив, что мне следовало их убить, но я перетерпел и воздержался, они очень не хотели создавать повод для окончания моего воздержания.

Всё происходило рядом. В трёх десятках метров от борта я видел лицо унесённого. Сосредоточенное. Он пытался перехватить рей, уцепиться за него поудобнее.

Ветер вывернул мачту вперёд, но, попав в воду, она, с реем и парусом, начала отставать. Огромный, расползающийся на глазах, ком из шерсти и палок проносило мимо нашего левого борта.

В темноте с белыми вставками, что представлял нынче пейзаж, я уловил движение чего-то длинного по планширу. Форштаг.

Канат, которым мачта крепилась к форштевню, к носу корабля, к основанию той идиотской деревянной головы дракона, не был оборван.

Ура! Сейчас подтянем ту кучу плавучего мусора и спасём Шипулю!

Не успеем. Фактор времени. Парус отстаёт. Сейчас штаг натянется. Нас рванёт за нос. Оторвёт форштевень с деревянной головой и проржавевшими заклёпками. Следом придёт волна, от которой тут все и всё станет мусором.