В лабиринте миров

Глава 36

Мы стояли на окраине деревни. Остались позади бедные избёнки и покосившиеся заборы. Перед нами неприступной стеной чернела полоса зимнего леса, и гудение раздавалось оттуда.

Бабка потянула носом, словно охотничий пёс.

— Да шут его знает… Васька!

Дядька Василий подобрался к нам ближе, утопая в глубоком снегу и тревожно размахивая руками.

— Тише девки, тише… айда сюда!..

Василий схватил меня за рукав и потащил за собой. Я не сопротивлялась.

Вся наша компания вслед за Василием укрылась за высоким сугробом, наваленным возле старой ветлы. Убежище ненадёжное и едва прикрывало нас лишь с одной стороны. Как раз с той, с которой появились первые ослоухие.

Они вышли из леса, тревожно озираясь, и поводя тупыми мордами по сторонам.

— Пот-поть, — едва слышно произнёс дядька Вася за моей спиной и Борис Григорьевич принялся усердно раскидывать снег, повинуясь ему одному понятной команде.

— Ты чего?! — прошипела бабка Вера. — На кой шут траншею роешь? Нападать надо…

— Погодь, Вера, — выдохнул Василий. — Это так, цветочки… нехай себе идут. Ягодки следом будут, носом чую. Я вас в лес проведу, прямо к болотам. Там и поглядим, чего нам черти окаянные приготовили.

Бабка кивнула, соглашаясь, а я следила глазами за ослоухими.

Их было пятеро.

Подойдя к околице, они глухо заворчали, не решаясь ступить на кривые деревенские улочки. Разговор их становился всё возбуждённее, видимо решали, кто первый войдёт в спящую деревню. Наконец, прерывая всяческие разногласия, самый крупный из пятерых наподдал широкой рукой одному из своих собратьев. Тот, не успел отреагировать и ласточкой полетел вперёд, взрывая рылом глубокий снег.

Остальные глухо заклокотали. Видимо, это означало смех.

Мне вдруг подумалось, что я уже видела эту картину: землю, засыпанную снегом и ослоухих чудищ, ковыляющих по белому полю. Но где?..

Меж тем видение не отпускало, и чувство яростной злости завладело всем моим существом. Я ненавидела ослоухих. Ненависть моя была осязаема, поднималась из мрачных глубин моей памяти и стлалась чёрными тучами, гонимыми ветром прямиком к нашим врагам.

— Ты чего творишь-то, Женька?! — испуганно забормотал дядька Василий. — Ты не думай про них, оставь! Не то…

Бабка Вера зыркнула на нас из-под низко надвинутого платка и ахнула.

— Женька! Чтоб тебя!!! Они ж увидят думки твои, нас заметят…

И они заметили.

Один из постземов тревожно завыл, показывая растопыренной пятернёй на летящую прямо на них чёрную тучу. Остальные тревожно закрутили башками, втягивая носом воздух и все, как один подобрались, разом поворачивая ощеренные морды в нашу сторону.

— Ну, всё!.. обречённо пробормотал дядька Василий. — Говорил я вам, девки, беречься надо…

Один из постземов коротко взвыл и из тёмного леса ему ответили мрачным и свирепым воем.

Словно получившие приказ, постземы прытью понеслись в нашу сторону, а от тёмной кромки леса отделились и направились им на подмогу бесшумные серые тени.

— Наволы! Ох, беда! Бей их, Женька! Всё одно — сдохнем!

С этими словами бабка тяжело опрокинулась наземь, и из-за сугроба вздымая тучи белого снега, на постземов кинулся огромный чёрный волк. Первый же постзем был опрокинут на спину и волк одним движением оскаленной пасти вырвал ему горло. Остальные кинулись на волка с четырёх сторон и несдобровать бы ему, но на помощь оборотню пришёл бесстрашный Тотошка. С воем он вцепился в глаз одного из постземов и не успел тот махнуть когтистой лапой, как лемантийский дракон перекинулся на голову следующего постзема, повторяя тот же трюк. Замешательство среди врагов, дало волку лишние секунды, и вот он уже рванул клок тёмной шерсти из бедра одного из постземов и сцепился с другим в смертельной схватке, обагряя снег следами алой крови: вражеской и своей.

Мы с дядькой Василием не были так быстры.

Не успели мы добежать до места схватки, как серые тени выросли на нашем пути. Вблизи они оказались ничем иным, как обычными людьми, но быстрота их движений и пустота взгляда наводила ужас.

Дядька Василий внезапно остановился и рухнул на колени, воздевая руки к небу.

— Наволы! Наволы! А-а-а-а-а-а!!!!

Больше он ничего произнести не мог. И сделать не мог тоже, только бессмысленно кривил рот в страшном крике.

— Дядька Василий, встань! Дядь Вась!..

Тело моего отчима обмякло и повалилось набок, будто лишённое костей.

Наволы тихо заурчали и окружили нас, двигаясь в бесшумном танце не касаясь ногами белого снега. В голове моей зашумело, заговорило, забормотало тысячью голосов, путая мысли и замедляя движение. Ещё мгновение, и я готова была встать на колени рядом со скотником Василием и кричать, лишь бы не слышать этот устрашающий хор, но звуки внезапно оборвались.

Разрывая тесный круг, к нам прорвался Борис Григорьевич — кукла, о которой мы забыли в первые же секунды сражения.

Он поднял безжизненную голову дядьки Василия и заревел, запрокидывая голову назад. Наволы насторожились и остановили свой смертельный танец. Борис Григорьевич бросился на самого ближнего из них, руки его прорвали пустоту и он упал лицом в снег. Наволы заурчали, заухали, подвывая и перекатывая невесомые тела, и облепили тело упавшего Бориса Григорьевича, словно деловитые мухи, нашедшие лакомый кусок.

Борис Григорьевич дёрнулся. Его лицо смутно виднелось сквозь серые тени.

Вмешательство Бориса Григорьевича позволило мне стряхнуть с себя наваждение, навеянное голосами наволов, и я поспешила на помощь своему ангелу. Кем бы он ни стал, и что не совершил — сейчас ангел воевал и погибал на нашей стороне и не дело бросать несчастного Бориса Григорьевича на расправу безжалостным наволам.

Моя попытка атаковать наволов, так же, как и попытка Бориса Григорьевича закончилась неудачей. Две или три из серых теней, привлечённые моим появлением отделились от неподвижного тела ангела и обратили своё внимание на меня. И снова голову мою взорвал шум тысячи голосов. Но теперь я к этому была готова. Плевать мне на голоса! Снежный покров вздыбился под моими ногами и заплясал миллионами снежинок. Снег сложился причудливыми узорами, и многочисленная армия снежных солдат поднялась, оголяя замёрзшую землю. Солдаты схватились с наволами, двигая во все стороны белыми руками и бросая комья снега в серые тени. Наволы заверещали, заухали, но мои солдаты не слышали их. Им происки наволов были нипочём. Но и наволам снежная армия не наносила существенного ущерба. Серые тени скрутились вперемежку с белыми телами, и битва эта могла затянуться до бесконечности, если бы снова не вмешался ангел. Он поднял голову и оттолкнул (именно — оттолкнул!) одного из наволов, слишком близко стоявшего на его пути. Я удивилась и, готова поклясться, что и навол удивился тоже. Борис Григорьевич поднялся и цепко схватил навола за горло: серая тень беспомощно дёрнулась, и навол рухнул на снег, осыпаясь серым пеплом. Следующий навол попал в руки ангела, и его постигла та же участь. В эту секунду я могла поклясться, что на руках Бориса Григорьевича звякнули цепи. Неужели кукла ожила?! Что могло послужить его пробуждению?! Ещё три навола превратились в пепел, пока остальные не заметили потерю своих бойцов.

Страшно завывая и отбиваясь от наседавших снеговиков, наволы снова окружили Бориса Григорьевича, закрывая его серым тенями, и тогда я снова почувствовала слепую ярость.

Тяжёлая туча-думка отделилась от моей головы и, вытягиваясь в тугую струю, похожую на чёрный шланг стремительно понеслась в сторону наволов. Мои руки не могли причинить призрачным наволам никакого вреда, но моя ненависть — могла.

Из чёрного шланга вырвался стоп белого огня и опалил наволов, заставляя их корчиться от палящей струи. Некоторые из наволов пытались бежать, но, как не были быстры наволы, огонь настигал их и серые тени пали один за другим. Скоро всё было кончено.

Снежная армия рассыпалась по полю белым покровом, словно её и не бывало. Снег накрыл дядьку Василия, ангела… Я торопливо разгребла ладонями снег возле отчима.

— Ох, дочка! — дядька Василий встал, покачиваясь и вытирая покрасневшие глаза. — Что с Верой?

Поодаль лежали трупы постземов, один из которых кровожадно рвал на части чёрный волк. Тотошка трусил к нам неровно, заметно прихрамывая. На его морде темнели пятна крови.

— Баб Вер!

Словно опомнившись, волк поднял морду и посмотрел на нас осмысленно и настороженно. От этого взгляда мне стало не по себе.

— Вера! — слабо крикнул дядь Василий. — Будет тебе! Остановись…

Волк нагнулся, намереваясь прыгнуть в нашу сторону, и я невольно шагнула назад. Мускулистый зверь взвился в воздух, и на колени тяжело рухнула бабка Вера, оглашая пустынное поле жалобным стоном.

— Ох, грехи наши тяжкие! Да рази ж можно так-то надо мной измываться в мои-то годы!.. Ох, пресвятая богородица… Женька, сумка моя где?! Давление бы померить надо…

Пока бабка причитала и ощупывала своё изрядно помятое тело, я откинула снег от лица Бориса Григорьевича. Ангел был мёртв. Окончательно и бесповоротно. Снова он спас мою жизнь и на этот раз не было силы, чтобы его поднять. Хотя оно и к лучшему. Я вспомнила тот эффект, что произошёл от его оживления, и порылась мелкой дрожью.

— Это верно, — старый леший грустно кивал головой, соглашаясь с моими невысказанными мыслями. — Каждому свой срок. Чего делать с ним будем, дочка?

— Похороним, — я шмыгнула носом. — Надо лопату найти.

— Очумели? — бабка Вера наш план не одобрила. — Сейчас каждая минута на счету, а они куклу взялись хоронить. Брось его, Женька! Нехай себе в поле гниёт, чай не божья душа!

— Похороним, — я упрямо сдвинула брови. Других слов я не находила.

Меж тем тёмное небо посерело, и на востоке показалась бледная полоска света.

От околицы отделились и направились к нам две фигурки: одна из них сгибалась под тяжестью рюкзака.

— Маша с Тамарой поспешают. Не дождались рассвета, — с неудовольствием проворчала бабка Вера, но было видно, что появление подруг ей приятно.

— Как там Настасья? — крикнула бабка Вера, едва подмога вступила в зону слышимости.

— Хворает! — запыхавшись, отвечала тётка Тамара.

— Да уже получше! — в тон ей вторила тётка Марья. — Жàру нет.

Дядька Василий сердито прикрикнул на всех троих, перекрывая своим хриплым голосом громкоголосые переговоры, огласившие предутренний лес.

— Ополоумели девки?! Чего разорались-то?

— Вы все здесь ополоумели, — мрачно поддакнула я. — Где лопату взять? В деревню идти?

— Нет, — леший поскрёб затылок. — В деревне сейчас народ подымается. На заимку его отнесём. Там и похороним.

— Что за заимка?

— Лешачье стойбище, — хмыкнула бабка Вера. — Там вашему покойнику самое место.

— Почему?

— Нехристь он. И место бесовское.

— Так уж и бесовское, — обиделся дядька Василий. — Я в войну там, между прочим, партизан от немцев прятал!

— Да ты всех прятал! — бабка Вера махнула на лешего рукой. — Помнишь, как ты там офицера фашистского лечил? Вот уж умора! В одной сараюшке у него партизаны от немцев прячутся, а в другой — он лётчика немецкого выхаживает! Одно слово — леший! Ни флага, ни родины…

— Он сопливый был, немец-то, — оправдывался дядька Василий, прилаживая под тело Бориса Григорьевича длинные жерди. — Пацан совсем. Всё фотографию мамки своей показывал. Муттер по-ихнему.

— А куда он потом делся-то, немец?

— Куда… — дядька Василий смешался и низко наклонил голову. — Пособи-ка, Женька. Мы ангела-то к жердям привяжем и поволочем. Иначе не донести нам его.

— Ангела! — бабка Вера всплеснула руками и злорадно добавила в адрес дядьки Василия: — Он ещё двоих партизан в болоте утопил за фашистика своего!

— Да не так всё было! — дядька Василий в сердцах кинул жерди, и тело Бориса Григорьевича глухо стукнулось о снег. — Они хату мою разграбили, как антихристы в дом мой вошли, хоть и партизаны… И Карлушку зарезали! А за что? Он ведь безоружный был! Раненый!.. Не по-людски это.

Подошедшие тётки положили конец вспыхнувшему, видимо не в первый раз, спору.

Тётка Марья бегло оглядела тело Бориса Григорьевича и деловито покивала головой. С куклой покончено. Тётка Тамара и вовсе не взглянула на ангела, больше проявив внимания к поверженным врагам.

Так же, как и бабка Вера, они выказали удивление моему желанию оказать Борису Григорьевичу последние почести, но спорить не стали. А вот нести тяжёлое тело покойного отказались наотрез.

— Дура ты, Женька, — осуждающе покачала головой тётка Тамара. — Нам силы надо беречь, а ты никому не нужную куклу таскаешь. Как есть дура.

Бориса Григорьевича тащили мы вдвоём: я и дядька Василий. Благо идти оказалось недалеко. Леший снова повёл нас всё к той же ветле и, так же как и Борис Григорьевич принялся разрывать снег. Под снегом оказалась земляная насыпь с широкой дверью, украшенной металлически кольцом. Тяжело поднатужившись, дядька Василий ухватился за кольцо, и из открытого прохода на нас пахнуло сыростью и плесенью.

— И куда ведёт этот ход?

— Прямиком в заимку.

— В заимку? Что же никто из деревенских этого хода не видал?!

— Нет, — дядька Василий довольно потёр руки. — Место отменно надёжное, от любопытного взгляда укрытое. Сколько раз я этим ходом от врагов уходил — не счесть!

Мы протащили свою ношу внутрь и зашагали по земляному полу. Дорога была широкой: её вполне хватало, чтобы идти двоим, и потому бабка Вера и тётка Тамара шли впереди, за ними мы с дядькой Василием волокли свою печальную ношу, шествие замыкала тётка Марья. Она шла, крепко о чём-то думая и по рассеянности часто наступала на ноги Бориса Григорьевича. Наглый Тотошка сидел верхом на трупе и нипочём не собирался слезать со своего места, предпочитая ехать, чем идти пешком.

Проход кончился быстро и по моим ощущениям мы едва могли достичь под землёй кромки леса, но открывшаяся перед нами картина меня удивила. Выход вывел нас в густой бор, поросший древними соснами. Серый мох свисал с широких стволов, холодный ветер едва шевелил недосягаемо высокие кроны. Прямо среди сосен стояла изба, сложенная из тёмных брёвен и покрытая чем-то серым и корявым, похожим на отставшую кору. Замка на двери не было и дядька Василий гостеприимно открыл перед нами дверь.

— Заходите, девки, ставьте чайник. Мы с Женькой покуда, своё дело сделаем.

Тётка Тамара и тётка Марья вошли в дом, постучав перед порогом тяжёлыми валенками и отряхивая снег, а бабка Вера нехотя повернулась к нам и недовольно проворчала.

— Пойду, что ли подсоблю вам, а не то провозитесь до морковкина заговенья.

Мы с дядькой Василием не возражали.

Я заметила, что воздух в этом лесу был не такой, как в деревне. Мороз отступил, и день насытился влагой, какая только бывает при приближении весны. Я сказала об этом Василию, и он беспечно пожал плечами:

— Здесь всегда так. Время течёт по-другому. Может здесь и весна… редко я стал сюда приходить.

В старой сараюшке, видимо в той самой, в которой прятались партизаны (или немец по имени Карл?) нашлись две лопаты и мотыга.

Мотыгу взяла я и неумело била ею по замёрзшей земле, а бабка Вера и дядька Василий принялись орудовать лопатами привычно, словно всю жизнь только и занимались тем, что копали могилы.

Время застыло, пока мы втроём ковырялись в земле. Нам на помощь приходили тётки: Тамара и Марья и пока они копали, дядька Василий приволок откуда-то вполне сносный гроб, хоть у меня и было стойкое подозрение, что этот гроб уже когда-то использовали. Наконец, дядька Василий счёл, что яма достаточно глубока.

Бабка Вера, охая, подтащила гроб к краю могилы, и мы переложили туда тяжёлое тело Бориса Григорьевича. Тётка Тамара вытерла грязную лопату комьями серого снега и буднично произнесла.

— Верёвки нужны. Как гроб будем в могилу опускать?

Нашлись и верёвки. Гроб плавно лёг в могилу, и тётка Марья тут же кинула в неё первый комок земли. Мы все тоже кинули по разу и торопливо заработали лопатами. Скоро под сосной вырос свежий могильный холм.

— Немного погодя крест сооружу, — пообещал дядька Василий, ни к кому не обращаясь. — Сейчас ещё рано, земле надо осесть.

Бабка Вера плюнула рассерженно и пошла прочь, бормоча что-то вполголоса. Я могла разобрать только слова «нехристь» и «старый идиот».

Тётка Тамара тоже направилась в дом, равнодушно перешагивая через низкий холмик, а тётка Марья сокрушённо покачала головой и, хихикнув, подобрала что-то с могильной земли. Видно пополнила нужными ингредиентами запасы своих колдовских штучек.

Мы остались втроём: я дядька Василий и Тотошка.

— Вот ведь всё божья тварь, — задумчиво произнёс старый леший. — И цветок, и пчела и зверь лесной и человек всякого роду-племени. А ангел — нет. Порождение слабости человеческой, а то и злого умысла. А ведь тоже поди ты: страдает, мается… покуда смерть его не освободит. Тут ему и конец. Навечно. И надежды на спасение, как у всякого человека нет. И в чём справедливость?

Он собрал разбросанный инструмент: мотыгу и лопаты и тяжело побрёл к дому. Меня с собой не позвал.

Я сидела на стволе поваленной временем и ветром сосны и задумчиво смотрела могилу. Ни о чём не думалось. Ни сожаления, ни горя. Пустота. Тотошка подошёл и сел на колени, намереваясь залезть мне за пазуху. Замёрз зверёк. Я расстегнула куртку и сунула Тотошку внутрь. Грейся.

Ветер крепчал. Верхушки сосен раскачивались всё сильнее, и гул их заглушал лесные шорохи: осторожную поступь зверей, шелест крыльев редких птиц, стук дятла и робкую весеннюю капель. Вскоре гул стал таким нестерпимым, что я посмотрела вверх, не понимая, откуда исходит такой шум.

Небо было серым. Не однородно серым и не покрытым серыми облаками, нет. Оно было переливчато серого цвета. Таким, будто серебряная ртуть переливалась, меняя оттенки от светло-серого до тёмно-фиолетового. Я откинулась назад, пытаясь рассмотреть необычайное явление и Тотошка выпал из-под полы моей куртки. Выпал и остался лежать на земле будто парализованный. Я взяла зверька на руки — он едва дышал, закатив под лоб огромные, выразительные глаза. Да что это с ним?!

Небо опустилось и надавило на мою голову. Серая ртуть обволакивала, давила, оглушала, не позволяя мышцам шевельнуться. Я сглотнула слюну и втянула носом воздух. Воздуха не было. То, что окружало меня, не давало моим лёгким ни одного глотка. В глазах запрыгали цветные точки и чёрточки, руки потянулись к горлу. Из пересохшего рта вырвался хрип. И тогда я откинула тень.

Разорвала её на тысячу мелких копий и пустила в серую мглу, пробивая в свинцово-ртутном покрывале тысячу мелких дыр. Мгла дрогнула. Я подняла вверх дрожащие от напряжения ладони, и мои тени вернулись в них, принося с собой струйки свежего воздуха. Тысяча глотков. Снова острые стрелы взметнулись вверх и с ними в мглистую, кисельно-плотную массу поднялась и я. Точно, уверенно, так, как когда-то пронзала своим плечом синие просторы Материнского мира. Но сейчас вместо ласковых ладоней молодой вселенной меня окружали враги. Наволы. Их было не десяток, не сотня, тысячи серых призрачных тел, метались и переплетались в небесной выси, заглушая гулом стонущих голосов всякий звук, парализуя всякое движение. И все они ринулись на меня.

На этот раз моя ненависть не успела сформироваться. Слишком неожиданным и многочисленным было нашествие наволов. Первое время мне удавалось уходить от их парализующих звуков. Я летела над верхушками старых сосен, ныряла в туман облаков, пикировала вниз, заставляя своих врагов, сталкиваться между собой, сбивая стройный хор их смертельных голосов. Закружившись спиралью вокруг одинокого горного хребта, вздымающего свою вершину высоко над кронами самых высоких сосен, я со злорадной радостью увидела, что некоторые наволы попали под напор своего же собственного оружия и застыли обездвиженные, беспомощно суча призрачными конечностями, но также я увидела далеко внизу неподвижное тело старого лешего. Он лежал, уткнувшись лицом вниз в серый и влажный снег, и кучка наволов суетливо разрывала на части его беспомощное тело. И тогда во мне проснулась долгожданная злость.

Чёрные тучи ворвались в серую, копошащуюся массу. Белый огонь полыхнул по ненавистным наволам и всё смешалось в глазах моих. Зелёные ветви вековых сосен хлестали меня по лицу. Ветер срывал одежду с моих плеч, белый огонь обжигал руки. Но наволы падали. Скручивались их обугленные тела, вспыхивали и разлетались серым пеплом. Воздуха не хватало и снова на помощь мне приходили стрелы-тени. Глоток, ещё глоток. Проклятые наволы! Чёрные тучи переплетались с серыми тенями. Один неудачный манёвр и мои волосы вспыхнули, опалённые собственным же пламенем. Я взвыла от боли. Наволы закружили, заплясали, запели победные песни, но их ждал новый взрыв белого огня.

Загорелись кроны сосен, и каждая искра от горевших деревьев-великанов была смертельной для наволов. Ряды их редели. Небо уже не было непроглядно-серым. Гул голосов не парализовал мозг, но лишь замедлял движение.

Наволы спрятались среди сосен. Я спустилась вниз.

Серые тени мелькали от ствола к стволу, и я точными ударами посылала по ним белый, смертельный огонь. Стало легче дышать. Грудь наполнилась воздухам, голове вернулась ясность, и ко мне вернулся Тотошка. Верный дружок злобно взвыл и принялся нападать на одиноких наволов. Его клыки не приносили им вреда, но он точно находил местоположение каждого навола и тогда его настигал белый огонь.

— Дави их, Тотошка, бей!

От моего тела пахло горелым мясом.

Возле избушки лешего послышались громкие крики, и мы с Тотошкой устремились туда.

Солнечный луч едва не сбил меня с ног. Тётка Тамара бросалась солнечными ядрами, как автомат, разбрасывает выстрелы.

— Это я! Осторожно! — мой голос был едва различим в свирепом вое схватки, но старухи заметили моё присутствие и воодушевились.

Поляна перед избушкой была заполнена постземами, наволами и подобным им тварям, названия которым я не знала.

Чёрный волк валял по снегу предмет, больше всего напоминавший рваное одеяло. Ещё два таких же «одеяла» пикировали сверху, и громадные сосны сплющились от их приземления, как песочные куличи.

Тётка Тамара брызнула в их сторону шрапнель солнечных искр и одно «одеяло» полыхнуло весёлым пламенем. Другое заколыхалось и растянувшись во все четыре стороны накрыло своим полотном дерущихся, в том числе и тётку Тамару. Я не успела ничего сделать и ждала, что тётке пришёл конец — она погибнет под прессом «летающего одеяла», но под его полотнище бесстрашно юркнула тётка Марья и «одеяло», рассыпалось, расползлось на сотню беспомощных кусков. Тётка Марья, как ни в чём не бывало, подмигнула мне, а солнечный воин тётка Тамара, будто и не заметила, что едва избежала неминуемой гибели.

Справиться с наволами для меня уже было детской задачей, да и осталось их немного, а в небольшом количестве сила их была невелика. Но вот постземы… этих было больше чем сосен в лесу. Сила моей ненависти и белый огонь лишь опаляли их, с каждым приходилось сражаться врукопашную.

Бок о бок со мной сражался Тотошка и чёрный волк. Мы — сила, которая справлялась с постземами лучше всего. Тётки: Тамара и Марья боролись с «летающими одеялами», низкорослыми существами, похожими на кабанов, но обезьяньими лицами, огромными комарами без крыльев, но с жалами, словно шпаги. И их было много. Их всех было так бесконечно много, что казалось, наш бой не закончиться никогда.

Я запретила себе думать об усталости. Мои руки рубили направо и налево. Пальцы кололи глаза, вырывали глотки. Глаза мои, залитые чужой кровью и собственным потом плохо видели и я промахивалась. И тогда яростные когти рвали мою кожу. Боли я не чувствовала. Один постзем так рубанул огромной лапой по моему плечу, что правая рука повисла плетью. Может он её оторвал? Не было времени посмотреть. За соснами послышались новые крики. Тотошка где-то выл высоко над головой, громко и яростно и в его голосе слышалась боль.

Тёмная туша навалилась на меня, огромные клыки лязгнули возле самого горла, но не успели они сомкнуться, как тело постзема обмякло и придавило меня к земле.

— Вставай! — голос тётки Тамары был хриплым. — Сражайся!

Убитый ею постзем корчился на залитом кровью снегу. Предсмертные судороги ещё не отпустили его.

Тётки Тамары нигде не было видно. Тотошка тоже пропал. Погиб?

Солнце скрылось за тучи, и посыпал мелкий, противный снег. Тётка Тамара беспомощно взглянула на меня. С исчезновением солнца её силы иссякли.

Я стрелой пронеслась сквозь верхушки сосен и вскинула здоровую руку, разгоняя тучи в сторону. Получалось плохо. Силы оставляли меня, но я не сдавалась. Посылая проклятья переменчивой погоде, я заставила ветер собраться в кулак и ударить по набежавшим тучам, разгоняя их в стороны. Солнце безмятежно засияло на небосводе, что ему до жизни и смерти обитателей далёкой Земли! Я понеслась вниз на помощь тётке Тамаре и в сиянии солнечного дня заметила ещё одну стычку по другую сторону лесной избушки. Кто там сражается? Волк-оборотень? Мой друг Тотошка?

Некогда было разглядывать, дела тётки Тамары были совсем плохи. Два постзема держали её за руки, не позволяя поймать солнечный луч, а третий приготовился с разбегу всадить острую пику ей в грудь.

Я приземлилась точно на голову метателя копья. Сжала коленями его череп, и он хрустнул, как яичная скорлупа, разбрызгивая чёрную кровь и растекаясь белесой неприятной жидкостью. Мозги? Да какие к чёрту!.. Следующий удар пришёлся в живот тому, что держал тётку Тамару за правую руку. Спутанная связка внутренностей вывалилась на снег и задышала паром. Постзем смотрел на свой ливер, тупо вращая башкой, потом попытался собрать всё это и затолкать обратно в разорванный живот, и ему это почти удалось, только не помогло. За этим занятием он и умер. Со вторым постземом тётка Тамара расправилась сама: зарядила ему в лицо солнечной стрелой, и он упал с дырой в голове размером с хороший кулак. Знай наших!

Времени для ликования не было. Постземы ровным строем шагнули ко мне, скаля одинаковые морды. Сколько их? Восемь? Десять? Нет времени сосчитать. Удар — и оторванная голова катится по земле. Удар — и короткий хрип оповестил о новой смерти. Удар — и… в глазах моих потемнело, свет померк, и я рухнула на землю. Всё.