Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 23: Неразменный пятак

Хорошо в Москве летом! Жара, духота, пыль, днем — мухи, ночью — комары. Нам еще повезло, что стены в здании МУРа толстые и не прогреваются, а то бы внутри было б невозможно находиться, как в духовке прямо-таки. Да еще нам, конкретно ОБН повезло — у нас окна не на солнечную сторону. Но все равно: закрыть их — душно, открыть — с улицы горячий воздух прямо вливается.

И это только начало июня! Что ж дальше-то будет?

Правильно Пушкин в свое время писал: «Ох, лето красное, любил бы я тебя! Когда б не зной, не пыль, да комары, да мухи!». Я так-то Пушкина не любил… да, честно говоря, и не читал. Не люблю я всяких стихоплетов, что про вздохи при луне кропают, мне больше Маяковский по душе. Но тут товарищ Чеглок как-то сказал, что в год, когда Пушкину 125 лет исполняется — исполнилось бы, не застрели его на дуэли — стыдно не знать, что он писал. Принес тонкую книжку-брошюрку и велел ознакомиться. Я полистал… и, знаете, зацепило. Пушкин-то, оказывается, человеком вполне нормальным был, не зануда, не размазня сиропная. Наш человек, с юмором, с пониманием. Даже про любовь писал… елки-палки, красиво писал! Нет, все ж таки, не зря его гением называли. Как-то у него в двух словах получалось сказать то, что другие на несколько страниц размазывали. Вон как точно про лето и летнюю жару сказал!

От этой жары, такое чувство, все с ума посходили, от политиков капиталистических парламентов до жулья с Хитровки, как будто им мозги расплавило.

Константинопольский патриарх вдруг вспомнил, что в безбожном СССР завелся свой патриарх, который ему, о боже, не подчиняется. И вынес постановление об отстранении патриарха Иосифа от управления советскими церквями. На что Иосиф, надо думать, плевал с колокольни Ивана Великого. Он в гражданскую не боялся красноармейцев под пулями беляков благословлять, что ему бумажка, которую константинопольский патриарх подмахнул. Все знают, что тот за деньги тебе все что хочешь напишет.

В ОГПУ приперся некий гражданин Грамматчиков и заявил, что у него есть изобретение, позволяющее сбивать вражеские самолеты чуть ли не быстрее, чем мух — мухобойкой. В ОГПУ после случая с лучами смерти профессора Гриловича к таким заявлениям и так относились с сильным сомнением, так мало того — оказалось, что этот самый Грамматчиков тот же самый чертеж и приволок! Где он его взял — бог весь, но в ОГПУ решили, что он над ними издевается, и выгнали взашей.

Про этот случай нам рассказал Седьмых, иногда заглядывавший, когда беспокойные пути сотрудника ОГПУ приводили его к нам в МУР.

Батька Махно, в свое время изрядно накуролесивший на Украине, после установления советской власти сбежал в Польшу, но и там никак не может успокоиться, периодически устраивая драки и дебош. От него полиция городка Торн воет уже в голос, но как его утихомирить — не знают.

До меньшевиков наконец-то дошло, что популярностью в Советском Союзе они, мягко говоря, не пользуются и в Нижнем Новгороде прошел съезд ВКП(м), на котором решили распустить свою партию.

В нашей Академии воздушного флота организовали секцию межпланетных сообщений. Изучают возможность постройки ракет для полетов на Марс и Венеру. И хотя дело это, несомненно, важное и нужное, но, как мне кажется, очень уж несвоевременное. Тут на земном-то шаре революция пока не распространилась, до других планет рановато лететь. Вот когда все государства станут коммунистическими, вот тогда все скопом межпланетные ракеты и построим. Хотя, повторюсь, дело нужное. Капиталисты-то уверены, что большевики только тем и заняты, что народ грабят и угнетают и больше ничего не делают.

Ну и преступники не отстают. Кто зелье приворотное варит, да так, что сам профессор Бруханский потом не знает, как этот приворот снять и что там в том зелье понамешали. Кто демона пытается призвать, благо еще, что поймали доморощенного демонолога еще на сборе ингредиентов для черных свечей. Кто ухитрился в домпредзак на Таганке пронести порошок разрыв-травы, после чего пятеро бандитов сломали решетку на окне и по связанным простыням, как в книжке про Ната Пинкертона, спустились во двор. Ну а во дворе приставили к забору лестницу, которую соорудили из разобранных нар и полезли на свободу. Трех застрелили, а Козырева с Сидоровым пришлось побегать по Москве поискать. И прощать их нельзя, на каждом крови, как репья на бродячей собаке, так еще ж надо выяснить, где они разрыв-траву раздобыли.

Я с тоской посмотрел на разложенные передо мной бумаги, в которых как раз и нужно было описать все то, что удалось узнать у бандитов. Поймали их, конечно, куда они от МУРа денутся. Только поймать их было легче, чем всё по бумагам оформить! Терпеть не могу эту писанину! Нет, у нас в отделе есть пишущая машинка марки «Ундервуд», Хороненко где-то раздобыл, только никто этой машинерией пользоваться не любит. Пока там найдешь, где кнопка с нужной буквой — проще уж от руки написать. Но «проще» — не значит «легко»…

— Не понимаю! — тоскливо взвыл товарищ Чеглок, который тоже сидел за столом в нашем общем кабинете, разложив перед собой бумаги, — Не понимаю!

Я промолчал, потому как что он не понимает, примерно представлял. Бумаги-то — из той самой папки с надписью «Двойной Нельсон».

После зимних событий, когда ранее ускользавший от внимания Чеглока Нельсон внезапно всплыл на поверхность и начал появляться то тут то там, называясь своим именем — ну или прозвищем, бог весть — мой начальник решил было, что его неуловимый и неосязаемый противник, долгие годы, еще с царских времен плетший сеть преступлений и убийств, наконец-то подошел к завершению своего замысла. В чем бы этот самый замысел не заключался. И вот сейчас-то его и можно будет взять за химок. Так и с самыми обычными преступниками бывает: вор или убийца может строить планы, готовиться, следить за жертвой, покупать необходимые инструменты — и в этот период поймать его, даже если ты точно знаешь, что готовится преступление, адски сложно. Но как только дело подходит к конечной точке, убийца приближается к своей жертве, вор склоняется над замком — тут-то они и становятся наиболее уязвимы. Теперь ты точно знаешь, что вот это — вор, и вот это — убийца. Главное — не упустить момент.

А что сделал Нельсон? Он исчез.

Никаких следов. Никаких движений. Никаких слухов. Ничего. Голый ноль.

Можно было бы предположить, что он все-таки совершил то, к чему готовился, поэтому и исчез. Но — что? В Москве за это время не произошло НИЧЕГО. Не буквально, конечно, раз МУР еще не распустили за ненадобностью. Но ничего такого, что можно было бы посчитать за конечную цель неуловимого Нельсона. Навряд ли он двадцать лет готовился, плел сеть для того, чтобы обнести ювелирный магазин на Неглинной или зарезать в пьяной драке слесаря с завода. Вот Чеглок сейчас и разложил свои записи, пытаясь уловить в них какую-то связь, пытаясь понять — что, ЧТО задумал Нельсон⁈

Выращивание упырицы — и ограбление ювелира. Лучи смерти — и разведение, елки-палки, кур, кур!!! Как это вообще может быть связано⁈

Чеглок не понимал. А если уж мой начальник не понимал — то мне и пытаться было нечего. Я, вон, с этим побегом из Таганки разобраться не могу. Вернее, с самим-то побегом мы разобрались, дело-то нехитрое… но как это все теперь на бумаге изложить⁈

В дверь отдела бодро постучали. Товарищ Чеглок один ловким движением ухитрился собрать сразу все бумаги, лежащие на столе, сложить из них аккуратную стопочку и упаковать в папку. Еще и папку повернуть вниз титульным листом. Как описывал это Коля Балаболкин: «Мордочкой вниз».

В дверь, не дожидаясь ответа, вошел человек со смутно знакомым лицом… и очень знакомыми ярко-зелеными галифе.

— Бачей?

Молодой парень с обаятельной улыбкой, мошенник, ухитрившийся в начале года обманом проникнуть в сам МУР, стоял в дверях кабинета с таким видом, как будто мы должны были если не ждать его прихода, то, как минимум, скучать.

— И вам доброго дня, гражданин агент.

— Тебя ж, вроде как, осудить должны были.

— Так и осудили. Четыре месяца принудработ, исправление трудом, так сказать — и на свободу.

Мда. Советский закон все ж таки иногда бывает излишне мягок. Вот какое Бачею исправление трудом — его уже не исправишь, он от рождения преступный склад ума имеет. Его только профессору Бруханскому, на опыты, тот всё считает, что преступность — это болезнь, навроде шизофрении, и ее можно вылечить. Если обнаружить, где она в преступнике скрывается.

— И вы не поверите, гражданин Кречетов… — приложил руку к сердцу Бачей, — … и вы вот, гражданин, не знаю, как вас по фамилии…

— Чеглок, Иван Николаевич. Начальник отдела.

— Прощения просим, не узнал вас, — мошенник скинул с головы тюбетейку, из тех, что во множестве шили и продавали татары, — не со зла, а только…

— Вы, гражданин Бачей, комедию ломать пришли? Так это не к нам, это вон, в театр Мейерхольда.

Чеглок рассматривал болтуна без всякой злости, даже с любопытством. Бачей вздохнул и врезал сам себе пощечину:

— Еще раз прошу прощения, — сказал он уже вполне спокойным и серьезным голосом. — Это я так… из образа не вышел. Я к вам, граждане милиционеры, по делу. Вернее, я к Степану думал зайти, но вы, я думаю, тоже не откажетесь.

С этими словами он скинул с плеча котомку, из которой достал вкусно запахший копченостью сверток.

— Это вам от меня в подарок, граждане агенты.

— За какие такие заслуги? — с интересом спросил я. Потому что трудно ожидать искренней благодарности от того, кого посадил. Пусть и ненадолго.

Бачей уселся на стул. Вернее, не уселся, нет. Он присел, неловко и, что неожиданно — неуверенно. Куда-то пропала в нем этакая вальяжность, разбитость, самоуверенность.

— За то, — неловко произнес он, — что как к человеку отнеслись. Другие бы долго разбираться на стали, намотали бы мне трехсотку и отправился бы я не на четыре месяца, а на два года комаров кормить.

Он вздохнул:

— Я ж как думал: ничего после семнадцатого года не изменилось. Как были при царе одни воры и мошенники, каждый только о себе думал, так и осталось все. А потом, знаете, побывал я тут… по своим делам… побывал я там… Нет, смотрю, люди-то другие стали. Честнее, что ли, о других думают, не только о том, как свое брюхо да свой карман набить. Ты… вы… можно на ты?

— Можно.

— Ты — это последняя соломинка, так сказать. Я еще на суде подумал — вот отработают положенное, и баста. Честным трудом буду работать. Каким — я пока еще не решил, но обманывать людей больше не хочу.

Во мне, конечно, жило большое сомнение, что Бачей удержится от мошенничества. Это ж как вино для пьяницы — сколько не зарекайся, а рано или поздно сорвешься. Но никак свои сомнения высказывать не стал. Если человек в меня верит — то, может, и мне стоит в него поверить? Хотя бы ненадолго.

В дверь постучали.

— Разрешите, товарищи?

Французы такое явление каким-то хитрым словом называют, не помню каким. Это когда с тобой что-то происходит, а у тебя твердая уверенность, что с тобой это уже происходило.

В дверях стоял молодой человек. В галифе. Пусть не таких замечательных, как у Бачея, но все равно — прямо таки повторение истории. Если он сейчас скажет, что прислан к нам в командировку…

— Я к вам в командировку прислан, из АКССР, петрозаводский угро.

Первым, неожиданно, отреагировал Бачей.

— А документики ваши можно посмотреть, товарищ из Петрозаводска?

Гость спокойно достал из внутреннего кармана френча — который был ему, честно говоря, маловат — бумаги и протянул их бывшему мошеннику. Если мошенники, конечно, бывают бывшими.

Бачей быстро пробежал бумаги глазами, после чего повернулся к нам с Чеглоком:

— Все в порядке, товарищи агенты, бумаги настоящие.

Учитывая, что он как раз поддельными документами и промышлял — его заключению можно было верить… так, какого лешего⁈

— Ты с каких это щей тут распоряжаешься⁈ — рыкнул я.

— Так… это… — тот растерялся и даже, кажется, чуть ли не заплакал. По крайней мере, губа у Бачея характерно так дернулась. Меня на секунду загрызла совесть — все же он и вправду попытался помочь, бескорыстно и честно, а я его тут на взлете, так сказать, подстрелил. Но с другой стороны — он, как ни крути, мошенник. А верить всему, что изображает мошенник… Я и сам, знаете ли, могу не хуже.

— Так, — вмешался Чеглок, — Товарищ Бачей, вы подтверждаете, что документы товарища…

— Волков.

— … товарища Волкова подлинные?

— Подтверждаю, — буркнул Бачей.

— Вот и отлично. Кречетов, проводи «коллегу».

Мы с мошенником вышли в коридор.

— Я помочь хотел… — обиженно проворчал тот.

— Спасибо, — сказал я, — Нет, правда, без всяких шуток — спасибо.

— А что ж ты тогда на меня оскалился?

— А чтоб не лез со своей помощью поперек батьки в пекло. Хочешь помочь — сначала спроси. Что мы тебе, отказали бы? Я и сам попервоначалу засомневался. Хоть и говорят, что молния в одно место два раза не бьет, да только я видал дерево, в которое молнии, что ни гроза лупили. Мог он оказаться жуликом, вроде тебя, мог.

— Я исправился!

Я посмотрел ему на спину.

— Что?

— Да вот, горба я на тебе не вижу, так что, возможно, тебя может исправить не только могила.

— Тьфу ты, Кречетов. Злой ты и недружелюбный. А я вам еще рыбы принес.

Хотя по тону Бачея было понятно, что тот уже не дуется и просто шутит.

— Можно я, как обустроюсь, к вам в гости загляну? Ну, рассказать, что и как, чтоб не думали плохого?

— А заходи. Хорошего человека всегда рады увидеть.

— Может, помочь чем?

У меня появилась мысль.

— Бачей, а ты не слышал о человеке по фамилии или по прозвищу Нельсон? Здесь, в Москве может жить, в большой силе среди жиганов и прочего жулья.

— Нельсон? — Бачей потер нос, — Что-то вроде такое слыхал… Ладно, поспрашиваю.

— Я тебе поспрашиваю! Не вздумай! Человек это опасный, поймет, что ты его выслеживаешь — костей не соберешь!

— Та я не выслеживать. Так, тут словцо, там словцо…

— А потом твои кости собаки по пустырю растащат. Бачей, я серьезно — если случайно вдруг услышишь, расскажи, но специально интересоваться не думай даже.

Тот пообещал, но несколько неубедительно. Ладно, надеюсь, мозги у него не только на обман и мошенство работают…

Мы попрощались и я вернулся в кабинет. Посмотреть, что там от нас человеку аж из самой Карелии нужно.

Пятак лежал на столе. Обычный пятак, медный. Новенький, блестящий, с гербом СССР на одной стороне и пузатой пятеркой — на другой. Такие пятаки как раз в этом году и начали выпускать, вон и год внизу… Ну, должен был быть 1924-ый, но щербинка пересекала монету как раз в этом месте, так что осталось только «19…4». Впрочем, и так понятно, что за год — в 1904ом и 1914ом на пятаках еще царские орлы крылья распускали, а 1934ый еще не наступил.

— Что скажешь, Степа?

— Это пятак.

— Чертовская проницательность. А кроме этого?

Я покрутил монетку в руке, подкинул пару раз. Она приземлялась исключительно гербом вверх.

— Ртутью, что ли, залита?

Я снова подкинул пятак. И еще раз. И еще. Нет — все время вверху оказывался герб.

— Монета, ртутью залитая, это, конечно, мошенничество, Степа, по крайней мере, когда ее в мошеннических целях используют. Но это не по нашему профилю, а товарища Волкова именно к нам направили.

Я посмотрел на карельца. Невысокий, какой-то недокормленный, но никак не соответствовал своей грозной фамилии.

Волков спокойно и с неким любопытством посмотрел на меня. Нет, на волка он, конечно, не походил, но и зайцем явно не был — МУР его не смущал, и он, кажется, даже прищурился с некоей хитринкой, мол, что, муровец, сможешь сообразить, в чем тут подвох?

Я снова посмотрел на пятак в моей ладони. По нашему профилю, значит… Хм…

— Товарищ Чеглок, а не продадите ли мне свой коробок спичек за вот этот пятачок?

Мой начальник заухмылялся, улыбнулся и Волков. Вот улыбка у него была, конечно, широченная, прям, как будто не на него шитая.

— Угадал, Степа, угадал. Это — неразменный пятак.

Неразменные пятаки в наше время встречались редко. Я, честно говоря, и случаев-то таких не помню. Что такое в наше время пятак? Ничего серьезного на него и не купишь, так баловство одно. Вот неразменный рубль или золотой червонец — совсем другое дело. Но, с другой стороны — суть одна и та же.

Что такое неразменная монета? Монета, которую ты не можешь отдать, потерять, подарить, выкинуть, и, самое главное — потратить. Отдашь ты, допустим, пятак за фунт соли, отсыплет тебе продавец сдачи три копейки, отойдешь в сторону, заглянешь в карман — а у тебя там снова этот же пятак лежит. И соль со сдачей остались. Как это называется? Волшебство, да. А с точки зрения уголовного кодекса? А с точки зрения кодекса это — мошенничество, сопряженное с использованием волшебных предметов, статья 321, до двух лет заключения. Ну, или, учитывая, что ущерб-то невелик — можно штрафом отделаться.

Это при условии, что ты монету от другого человека получил.

Есть всего два способа избавиться от неразменной монеты. Вернее, три — первый, это если ты, после того, как она тебе в руки попалась, ничего на нее не покупал, а сразу отдал или выбросил. Она не успела к тебе привязаться, поэтому потеряется с легкостью. Ну а если ты нашел такую кем-то выброшенную монету и успел на нее что-то купить и, самое главное, получить сдачу — это ключевой момент — то тогда остаются два способа. Первый — отдать неразменную монету со сдачей, если у тебя кто-то покупает. Поэтому владельцы старались такие пятаки отдельно держать. Чтобы ненароком ее не лишиться. Ну а второй способ — если у тебя ее по закону конфискуют. Против милиции ее волшебство бессильно будет.

Так что, если ты неразменный рубль получил случайно, со сдачей или там нашел потерянный — то ничего страшного тебе не грозит. А вот если ты захотел получить его… Неразменные монеты, что рубли, что пятаки, просто так не продаются. Продаются они по ночам, на перекрестке, в обмен на зажаренного живьем гуся — уже мерзко, да? — и продает их исключительно нечисть. А любое сношение с нечистью — это уже статья 301, тут сроки — ОТ двух лет. И — до высшей меры наказания. Ну, за покупку пятака не расстреляют, конечно, но приятного все равно мало.

И — все равно. Не настолько это огромное преступление, чтобы за тысячу километров человека отправлять.

Примерно в этом смысле я высказался, мол, странное что-то, товарищ Волков, чего-то вы недоговариваете. Неразменный пятак — это слишком мелко для МУРа.

— Мелко? — хмыкнул Волков.

Он полез в свою сумку, достал из нее увесистый узелок и, распустив завязки, брякнул его на стол.

Узелок был доверху наполнен пятаками. Навскидку — сотня, не меньше. И что-то мне подсказывало, что они ВСЕ были неразменными.

Это ж целое стадо гусей надо продать было.

— Кто-то у вас в Москве, товарищи, производство таких монеток на поток поставил. Поэтому меня к вам и отправили.

О том, что на городском рынке можно, при желании, прикупить неразменную монету, петрозаводский угро узнал от своих информаторов. И поначалу отнесся к этому несколько философски — всегда и во все времена были люди, которые хотели халявы, всегда и во все времена были люди, не боящиеся ради будущей наживы выйти ночью на перекресток четырех дорог с жареным гусем или там черным котом. Полностью от таких людей не избавишься, пока не наступит коммунизм, и деньги не отменят. Бывало и такое, что неразменные рубли продавали, как бы странно это не выглядело. Дело в том, что, как ни крути, а неразменный рубль — нечто, связанное с нечистой силой. И что лучше — возможность бесконечной оплаты плюс связь с нечистыми или небольшая сумма денег без всяких подобных обременений — каждый решал сам.

Да и помимо монет, которые то ли есть, то ли нет, у петрозаводского угро работы хватало. Было их ровным счетом восемнадцать человек, а территория ответственности на них лежала ой какая немаленькая. Да к тому же ее и прилегающая к финской границе, через которую постоянно лезло что ни попадя, от белофиннов, до контрабандистов. И пусть это уже было ответственностью ГПУ — милиции тоже работы было через край. Грабители, которые вечерами срывали с людей шапки на улицах, воры, залезшие в квартиру инженера Дягилева, участок реки, на котором повадились совершать самоубийства те, кому кажется, что мир к ним холоден и неприветлив. И поди разбери — то ли люди перед смертью хотят увидеть что-то красивое, то ли место проклятое и это уже вопрос уголовного розыска. Лично я подумал, что второе. Потому что ладно, когда люди ходят на реку топиться. Но если человек приходит на берег, чтобы застрелиться — это уже ненормально.

— Козы еще эти… — пробурчал Волков.

— Что за козы? — не понял я. Мне показалось, что он о девицах легкого поведения.

— Да обычные. С рогами. Хозяева за ними следить не хотят, козы бродят по всему городу, по проезжей части улицы слоняются, мешают. Не обращать на них внимания — так на нас жалуются, что милиция ничего не делает. Ловить и штрафовать хозяев — тогда жалуются, что штрафуем, в газету даже пишут. Ловить и отдавать хозяевам — там мы ж, блин, милиция, а не козопасы!

Судя по горячности Волкова, именно ему в силу молодости, чаще всего приходилось заниматься козиной проблемой.

В общем, в угро было, чем заняться и поступавшую информацию отрабатывали несколько с прохладцей. Тем более что неразменными попадались исключительно пятаки. Один пятак — это несерьезно.

— Мы поначалу, — рассказывал Волков, — думали, что это наши ученые балуются.

— Что там за ученые у вас такие?

— Да в Соловце у нас институт открыли, изучения магии. Вот поперву и подумали, что это какие-то научные эксперименты.

Вот только на третьем пятаке, попавшем в руки милиции, выяснилось, что никакие ученые с ними не связаны, а неразменные монеты банально продают всем желающим. Вернее — продает. Машинист поезда, Силантий Куча. У которого обнаружили вот этот самый мешочек с пятаками. Что моментально перевело дело на гораздо более серьезный уровень.

По словам машиниста, продававшего эти пятаки за два рубля, принадлежали они не ему… в том смысле, что это не он их получил у нечисти либо каким-то другим незаконным способом. Силантий… купил мешок неразменных пятаков. По рублю за штучку. На вокзале в Москве.

На резонный вопрос, нормальный ли он вообще или психический — пятак за рубль покупать — машинист ответил, что сразу же озвучил свое подозрение, что его держат за зайца лопоухого. Продавец пятаков согласился с тем, что ситуация выглядит несколько подозрительно и предложил проверить — вручил Силантию тот самый мешок с монетами и отправил прогуляться до ближайшего лотка, в каковом и проверить любую монету на выбор на предмет неразменности. Или, ежели у Силантия будет такой стих — хоть все. На высказанную в шутку мысль, что ему, Силантию, ничего не помешает после проверки просто-напросто положить пятаки к себе в карман да и отправиться, насвистывая, по своим делам, продавец заметил, что в случае такого нарушения устной договоренности, дела у Силантия будут идти крайне плохо. И, скорее всего, недолго. И голос у него при это был такой убедительный, что машинист, прикупив у моссельпромовского лоточника, несколько сигарет и убедившись, что обмана нет — честно выложил всю имеющуюся при нем наличность, получив в обмен пятаки.

Да, вот именно — голос. Дело в том, что внешность продавца Силантий Куча не видел и описать его не мог: тот подошел к нему со спины в безлюдном проулке и поворачиваться не велел. Поэтому в распоряжении у петрозаводского розыска имелись только место распространения — Москва и голос — грубый, мужской.

— Вот мне товарищ Кондратьев и сказал: дуй, говорит, Волков в Москву, расскажи тамошним товарищам, что у них кто-то неразменные пятаки штампует, как блины на Масленицу.

Сказать, что ОБН после таких новостей встал на уши — не стоит. Если по каждому происшествию на уши вставать — то нам с них на ноги можно и не возвращаться, так и ходить, пока мозоли не натопчешь. У нас же всегда — не упырь, так оборотень, не призрак, так отвод глаз, не колдун так ведьма. Спокойный день у меня в МУРЕ последний раз был никогда.

Но и сквозь пальцы на такое безобразие мы смотреть тоже не стали. Были подняты все информаторы, все источники, просеяны сквозь мелкое ситечко все слухи, сплетни, пьяные разговоры и бред больных и умирающих.

И знаете, что в итоге выяснилось?

Ничего.

Преступный мир Москвы понятия не имел о том, что кто-то где-то печатает неразменные пятаки. Нет, сама эта информация для некоторых была интересной и они с удовольствием узнали бы больше, для того, чтобы воспользоваться ею в своих целях. Но — нет. Никто ничего не знал.

Получалось, что… ничего не получалось. Где-то в Москве сидел человек, нашедший способ получать неограниченное количество неразменной монеты — а МУР ничего с этим сделать не мог.

Сами пятаки выйти на след тоже не помогали. Обычные монеты, точно такие же, какие во множестве проходят через руки каждого москвича. Разного чекана, разного года выпуска, разной сохранности… Общего у них было разве что то, что на каждом имелась небольшая щербинка. Как рассказал многознающий товарищ Чеглок, был способ, так сказать, закрепить за собой неразменную монету, если она случайно попалась тебе в руки — чуть-чуть повредить ее. Тогда, даже если тебе подсунули неразменный рубль, то к своему прежнему хозяину он уже не вернется — теперь это твой неразменный рубль. Правда, зачем Продавец их пометил заранее — непонятно. И почему все же пятаки, а не рубли — тоже непонятно. Я нутром чувствовал, что именно эти непонятности помогли бы выйти на след таинственного Продавца… но каким образом, так и не мог понять.

— Знаешь что, Степан, — рассуждал Волков, когда мы с ним вышли из здания МУРа, — я думаю, все дело в том, что Продавец этот — сам не местный. Не здесь он эти монеты делает, вот никто о нем в Москве и не знает. Приезжает он в Москву только для того, чтобы их продать, а потом уезжает обратно к себе в Вышний Волочек или там Великие Луки…

— Ага… — задумчиво произнес я, глядя на противоположную сторону Петровки.

— Степан, ты меня вообще слушаешь…?

Я не слушал. Все мое внимание было обращено на человека, неторопливо, по-стариковски, прогуливающегося по тротуару.

Это был шаман Гунзэн. Мой первый информатор, до сих пор иногда подкидывающий мне словцо-другое. Но — подкидывающий в том случае, если я сам прихожу к нему за советом. Здесь же ОН пришел ко мне… ну, пусть не ко мне, пусть на Петровку, но я был готов съесть собственную кепку, что он оказался здесь не случайно и выжидал именно моего появления.

— Степан…

— Погодь, Серега, я тут вспомнил… В общем — дело у меня срочное.

И я, перебежав улицу перед автомобилем, сердито рявкнувшим клаксоном, бодро зашагал по тротуару, нагоняя неспешно прогуливающегося шамана. Нагнал — и, не сбавляя скорости, прошел мимо. Нельзя, нельзя никому показывать, что мы знакомы. Прошел чуть дальше — и свернул в переулок. Где и остановился, ожидая. Недолго — послышался стук трости и в полутемную щель между домами свернул Гунзэн.

Он остановился и неторопливо полез в карман за портсигаром.

— Огоньку не найдется?

Я чиркнул спичкой.

Мы постояли молча.

— Я слышал, — негромко проговорил шаман, глядя куда-то вдаль, сквозь дома, сквозь саму реальность, как умеют только шаманы, — ты инклюзы ищешь.

В его голосе не было вопроса. Зато вопрос появился у меня.

— Что такое инклюзы⁈

Потому что я с этим словом первый раз сталкивался.

Гунзэн быстро взглянул на меня, моргнул своими жутковатыми татуированными веками и затянулся синей самокруткой:

— Инклюзы. Неразменные монеты.

— Ищу.

С одной стороны — я почувствовал облегчение. Шаман что-то знает, это — след, мы выйдем из тупика, в котором находимся. С другой же — шаман НИКОГДА не приходил ко мне первым. И если он решил вмешаться в происходящее — с этими пятаками что-то очень сильно НЕ ТАК.

Понять бы еще — что? Желательно — вовремя.

— Гимназия в Мерзляковской переулке, — шаман выпустил кольцо дыма, — там ищи.

Я в задумчивости смотрел на здание бывшей гимназии, острым углом напоминающее нос корабля, надвигающегося на меня. До революции здесь и впрямь была гимназия, сейчас же — единая трудовая школа имени знаменитого полярного путешественника Фритьофа Нансена. Не знаю, зачем ей присвоили его имя, он в этой школе никогда не был, да и полярных исследователей школа не готовила.

Почему шаман назвал эту школу?

Навряд ли он имел в виду, что неразменные пятаки клепают дети на уроках арифметики. Ну, чтоб задачки доходчивее были. Тем более что уже начались летние каникулы, и детей в школе все равно нет. Так что, скорее всего, шаман говорил не именно о школе, а использовал ее, как ориентир.

Где-то тут должна быть подсказка… Какая-то.

Я оглянулся, но с подсказками вокруг было небогато. Играло радио из открытого окна, дворник таскал толстую резиновую кишку, прибивая водой тротуарную пыль, цокали копытами лошади извозчиков, бежали мальчишки, провожая потрепанный грузовичок «Фиат» — по слухам, на АМО собирались начать выпуск, но пока что все ограничивалось слухами — прошел суровый пресвитер, видимо, здешний, участковый, торговал петушками вразнос лоточник…

Стой. Лоточник.

С пятаком за серьезной покупкой не пойдешь, горсть медяков не высыплешь. А вот купить петушка на палочке — очень даже можно. Особенно, для проверки, а точно ли пятак у тебя неразменный.

Я подошел к торговцу.

— Покупайте леденцы, гражданин прохожий! — расцвел тот в улыбке, — Сахарные, настоящие, как живые, того и гляди, закукарекают! Ваш ребенок будет счастлив до самых ушей!

— Так у меня нет ребенка.

— Себе купить, вспомните детство!

Детство мне воспоминать не хотелось, мне в нем таких петушков доставалось мало, поэтому я сразу перешел к делу, отвернув лацкан куртки и показав жетон:

— МУР.

Взгляд лоточника скользнул в сторону тем характерным образом, который яснее ясного показывал, что совесть у него нечиста. Может, сахар, их которого он леденцы варил, что называется, «ночной» — в том смысле, что его ночами добывают — а может, он супругу свою извел и закопал тело ночной порой в сквере под липой. Но мне выяснять его грехи сейчас недосуг, у меня другой вопрос.

— Скажите, гражданин…

— Пилипенко.

— Гражданин Пилипенко, а у вас были случаи недостачи в конце дня?

Торговец хохотнул:

— Откуда, товарищ милиционер? Я ж сам на себя работаю, кустарь без мотора, нешто сам себя обманывать бу…

И тут он осекся.

— Подождите… Товарищ милиционер, а это что-то важное?

— Возможно, это след преступления, — насторожился я. Он вспомнил, он явно что-то вспомнил!

— Знаете… — лоточник Пилипенко отвлекся на минуту, протягивая петушка подбежавшему мальчишке, — Был у меня случай, пару месяцев назад, такой… непонятный…

У лоточника начали пропадать деньги. Понемногу, копеек пятнадцать-двадцать, но почти каждый день. Он-то всегда точно мог подсчитать, сколько у него в мошне денег к концу дня будет — подсчитал утром петушков да на цену умножил — а тут — недостача. Поначалу подумал — обсчитался, бывает. На следующий день вроде бы внимательным был — опять нехватка. Погрешил бы на воров — да кто из карманников ради нескольких медяков мараться будет? Внимательно присматривался к покупателям — никто и не приближался к кошелю. А вечером — опять не хватает! Лоточник не знал уже, что и думать, подозревал, что его кто-то заколдовывает, но опять-таки, все идеи разбивались о незначительность суммы. А потом таинственные пропажи прекратились.

То, что было тайной для Пилипенко — не являлось тайной для меня. Все понятно — таинственный Продавец на нем проверял, действительно ли пятаки неразменные. А потом то ли нашел другой объект для проверки, то ли уверился в своих силах и перестал проверять вовсе. Нужно будет как следует опросить лоточника — основными-то покупателями леденцов были дети и мамы, то есть мужчину он должен запомнить, тем более — покупавшего несколько раз. А там уже и на след выйдем. Понятное дело, что вспомнить такие вещи лучше не посреди улицы, поэтому я пригласил Пилипенко в МУР. Осознав, что его ни в чем не обвиняют, а напротив — объяснят, что ж тогда происходило с деньгами, тот повеселел и с удовольствием согласился. А я намеренно не сказал ему, в чем было дело. Пусть будет для него лишний повод прийти в МУР.

Попрощавшись с лоточником, я побрел дальше по переулку, задумчиво оглядываясь, нет ли тут других зацепок…

— Товарищ Соколов! Товарищ Соколов!

Поначалу я не обратил внимания на девчоночий голос, кого-то зовущий, но потом сообразил, что голос приближается ко мне, а я тоже, в некотором роде, «Соколов». Обернулся — ну точно, ко мне бегут.

Девочка, лет четырнадцати, в легком летнем платье, с косичками и смутно знакомым лицом.

— Я не Соколов, я Кречетов, — улыбнулся я.

— Ой, — девочка покраснела и смущенно затеребила кончик кос, — Я… Я тогда плохо вашу фамилию запомнила…

— Таня Ершова, — вспомнил я ее. Дочка инженера, пострадавшая от оборотня-белогвардейца.

— Ой, вы меня помните, — Таня засмущалась еще больше и захлопала огромными ресницами.

— Конечно, — чуточку приврал я. Но она, кажется, восприняла мои слова в каком-то девчоночьем смысле, потому что, продолжая теребить косу, лукаво посмотрела на меня сквозь ресницы.

— А я тут гуляю! А это школа моя, я здесь учусь, а сейчас гуляю и тут вижу — вы идете…

И опять этот взгляд… Не будь ей четырнадцать — подумал бы, что она… кокетничает со мной? Да нет, не может быть — школьница, пионерка? Да нет… Будь повзрослее — я бы разобрался, но вот в девочках я совершенно не разбираюсь. Да и в детях вообще — для меня они какие-то странные и непонятные существа, с которыми не знаешь, как себя вести.

А Таня продолжала щебетать, рассказывая про самоуправление в своей школе, про то, как они выбирают предметы, про всеобщее увлечение химией… Ох уж эти дети… Думают, что…

Дети.

Дети.

А ведь, если подумать — какой человек в качестве неразменной монеты выберет пятак, а не рубль? Тот, у кого рубля нет. А у кого в кармане чаще всего только мелочь?

У детей.

Кто, получив неразменный пятак, первым делом побежит покупать сладости?

Дети.

И шаман… Он ведь прямо сказал «В школе ищи». Это я от себя додумал, что он выразился иносказательно, мол, рядом со школой тебя ждет подсказка. А что если речь шла именно о школе? А школа — это…

Дети.

Неразменные пятаки делает ребенок⁈

А дальше моя мысль заработала.

Ребенок.

Рядом — школа.

Рядом со мной — девочка из этой школы.

Таня Ершова, тем временем, вдохновившись моим молчанием, которое она приняла за интерес к своим рассказам, с азартом рассказывала о том, как они что-то там делают на уроках химии. Начало я прослушал, поэтому не мог понять — то ли что-то, защищающее от химического оружия, то ли какое-то новое химическое оружие. Надеюсь, все же первое — дети в своем энтузиазме могут такое изобрести, что пол-Москвы придется эвакуировать.

— Таня, — я взял ее за худые плечи, наклонился к ней и понизил голос, — я сейчас веду расследование, и оно может быть связано с вашей школой…

Глаза пионерки вспыхнули азартом. Она собралась и передо мной стояла уже не девочка-болтушка, а молодая и очень серьезная девушка.

— Слушаю вас, товарищ Кречетов.

— Таня, послушай меня, внимательно, подумай, вспомни, а потом ответь на вопрос. Не помнишь ли ты случая, чтобы приблизительно несколько месяцев назад у одного из учеников вашей школы как-то изменилось поведение? Ну, или произошли другие изменения, вроде бы без особых причин? Появились деньги, начал интересоваться предметом, к которому раньше был равнодушен или что-то подобное?

Ершова задумалась, забавно наморщив нос.

Я ждал, надеясь, что моя ставка сыграет. Ребенок же. Если к нему в руки попалась волшебная монета, вернее — целый способ получения таких монет, он не сможет вести себя как обычно. Хоть что-то да изменится.

— Было такое! — посветлела лицом Таня, — Было! Фаня Чернова!

Девочка? Хм… Я думал о мальчике, все же ему проще изобразить мужской голос, при продаже пятаков машинисту. С другой стороны — девочки тоже разные бывают…

— Сколько ей лет?

— Мм… Восемь.

Сколько⁈ Представить малышку, которая хрипит, изображая мужчину, и запугивает взрослого мужика, продавая ему монеты… Моя фантазия отказывается такое представлять. Скорее… А вот это — может быть.

Скорее всего, девочка, по неопытности, все же попалась с неразменным пятаком какому-то взрослому. Который выпытал у нее информацию о монетах, и теперь она их клепает, а он — продает.

Версия? Версия. Если, конечно, Таня Ершова просто-напросто не напридумывала себе это все…

— Что там с этой Фаней? Рассказывай.

Фаня Чернова, она же Феофания по полному имени, была девочкой хорошей, но… несколько жадноватой. Всегда копила, экономила, пользовалась случаем, чтобы положить в карманчик платьица лишнюю монетку. Впрочем, ее сложно осуждать — семья у нее, по словам Тани, была небогатая, отец погиб на фронтах Гражданской, мама работала прачкой, в общем, на фоне других детей, у которых родители — инженеры и прочие спецы, она и впрямь могла чувствовать себя бедной родственницей, вот и охотилась за денежкой.

По весне Фаня простыла и долго не ходила в школу, что-то случилось с горлом, отчего она не могла говорить. А после болезни она действительно изменилась.

Во-первых — появились деньги. Нет, она не хвасталась, не рассыпала деньги горстями, но это все же бросается в глаза. Если уж даже девочки на пять лет старше — и то заметили.

Во-вторых — она стала серьезнее и даже как-то взрослее. На переменках почти не играла с другими детьми, предпочитая сидеть и читать.

В-третьих — она вообще почти перестала общаться, в том числе и с бывшими подружками-неразлейвода. Все время то ли сидела дома, то ли где-то пропадала.

В цвет, как говорит Чеглок. Деньги — понятно, от неразменных пятаков. Серьезная и повзрослевшая — от того, что поняла, куда ввязалась, а в такой ситуации, как известно, вход — рупь, а выход — сто. Среди жиганов есть такие люди, что и мать родную не пожалеют, не то, что совершенно неродную девочку. Ну и пропадает — понятно, по заказу этого, пока неизвестного мужчины с грубым голосом, клепает монеты.

— Таня, ты молодец!

Девочка залилась краской, хотя ей явно было приятно. И опять она своими ресницами вот так делает!

— А ты когда-нибудь была в МУРе?

— Н-нет…

— А хочешь, пойдем туда со мной?

— ДА!!!

— Девочка, говоришь… — мой начальник задумчиво потер подбородок, — Хм… Если это то, о чем я думаю…

— О чем? — переспросил я.

— Да нет, навряд ли, конечно… В общем, Степа — девочку пока не трогаем! Даже не приближаемся к ней! Ты меня понял?

— Понял, отчего ж не понять… — ничего не понял я, — Может, хотя бы просто проследить за ней?

— Зачем?

— Как зачем? Найти, где она с этим хрипатым встречается.

— Хрипатым, говоришь… Вот что, Степа, — хлопнул Чеглок себя по коленям и встал, — бери свою подружку и пусть она тебе эту Фаню покажет. А то мы еще знать не знаем, кого ловим-то. Посмотреть, запомнить — и всё. Понял? А я тем временем к одним людям заскочу…

— Понял, как не понять.

Я нашел в соседнем кабинете Таню, которая и без того была в полном восторге от экскурсии на Петровку, а тут ей еще дали погладить нашего сыскного кота Трефа, перед обаянием которого таяли все женщины в возрасте от нуля до бесконечности. Нашел и объяснил задачу — провести меня туда, где эта самая Фаня живет и показать ее.

Фаня Чернова выглядела точно так же, как выглядит любая восьмилетняя девочка — ботиночки, серые бумажные чулки, голубовато-застиранное платье с кружавчиками. Короткая стрижка, не такая, чтоб прям как у тифозного больного, а такая, по-женски короткая, чуть выше плеч.

Она вышла из подъезда дома, у которого мы почти час ее ждали, и куда-то направилась вприпрыжку.

Я горячо поблагодарил Таню Ершову, пожал ей руку и — если честно, только для того, чтобы от нее отвязаться — сказал, что мне нужно проследить за Фаней. Мы попрощались — хотя обещание прийти в гости на чай у меня все же выбили — и я честно двинулся за восьмилетней девочкой, намереваясь за углом свернуть в сторону, дойти до МУРа и отчитаться начальнику, что девочка опознана, можно ее брать.

А потом подумал — а куда это она идет? Может, как раз на встречу с тем самым неизвестным типом? Может, будет польза, если я за ней и вправду прослежу?

Понятное дело, что навыки слежки у меня… ну… не то, чтобы их нет, просто опыта у меня маловато. Чай, не в шпики готовился. Впрочем, основные ошибки следящего, вроде прятаться за деревом и завязывать шнурки на сапогах — мне рассказали, так что, я думаю, моего умения следить на одну маленькую девочку должно хватить.

Ни о какой слежке Фаня и не подозревала, не оглядывалась, мирно гуляла по улице, покорчила себе рожицы в витрине магазина, перешла улицу, остановившись и пропустив грузовик… А потом — раз! И исчезла.

Понятное дело, не растворилась в воздухе посреди мостовой, просто я в первый момент не понял, куда она делась. Потом заметил узкий переулок между двумя домами. Переулок был перегорожен дощатым забором, но когда это такая мелочь останавливала детей? Наверняка в этом заборе отодвигается пара досок, как раз, чтобы прошмыгнуть на ту сторону. Сам в детстве все дырки в окрестных заборах знал наизусть. Ну а если девочка лезет через забор — значит, похоже, именно за забором и находится то, куда она шла.

Я поправил кепку, перешел улицу и заглянул в переулок. Никого. Один забор. Шагнул в проход…

Шорох сзади!

Я бросил руку в карман за наганом, но не успел. Меня схватили сзади за одежду, а потом перед глазами все замелькало и что-то огромное и тяжелое врезалось в меня, выбивая дух. Кажется, земной шар…

Закряхтев, как старый дед, я попытался перевернуться со спины на бок. Стрельнула боль, кажется ребро сломано, ну или как минимум треснуло. С другой стороны — неплохое состояние для человека, который шмякнулся оземь с высоты.

То, что за девочкой не стоило следить, я уже понял…

А вот кто это такой шустрый? Я, наконец, шипя от боли в боку, сел на землю, прислонившись спиной к каким-то деревянным ящикам. Огляделся.

Нико… Стой.

Девочка Фаня. Она стояла в тени забора, глядя на меня. Темные волосы и светлые серые глаза — такое сочетание встречается у жителей белорусского Полесья.

Девочка. И больше никого.

— Кто ты? — спросила она. Я пошевелился — рядом больше никого не было, но ведь не девочка же перекинула меня через забор. Где он? Куда спрятался?

— МУР, — прохрипел я, отвернув лацкан и показав значок.

Девочка шагнула вперед и сказала:

— Зря ты следил за мной, милиционер.

Грубым мужским голосом.

Я еще не успел понять, что происходит и КТО это — ЧТО это — стоит передо мной в облике девочки, а навыки, наработанные во время войны, уже действовали.

Выстрел! Второй!

Я стрелял из нагана почти в упор — и не попал. При каждой выстреле «девочка» мгновенно смещалась в сторону так, что пуля пролетала мимо. И при этом она продолжала шагать ко мне. И мне совершенно не хотелось узнавать, что произойдет, когда она доберется до меня…

— Именем святого Трифона — стой!

«Девочка» споткнулась, как будто ее туфельки мгновенно прилипли к земле, начала падать вперед, удержалась в невозможном положении, какое бывает у человека, идущего против сильного ветра. Медленно выпрямилась и оглянулась. Я тоже посмотрел в ту сторону.

Сквозь дыру в заборе прошли два человека. Оба в одинаковых черных одеждах, похожих на сюртуки. В таких стали ходить советские монахи после революции.

— Трифонцы… — произнесла «девочка» жутким нечеловеческим голосом, каким могла бы говорить, к примеру, лесопилка, звеняще-лязгающим. Она сжалась, присела, как будто собираясь прыгнуть…

Один из черных незнакомцев выставил вперед раскрытую ладонь, пустую — и «девочку» как будто снесло мощным толчком, она упала на спину и замерла, чуть подергиваясь, как придавленная огромной тяжестью.

В дыру в заборе заглянул Чеглок, увидел меня, подмигнул, а потом погрозил кулаком.

«Черные» обошли лежащую на земле «девочку», склонились над ней и хором запели:

— Именем Господа всемогущего…

На груди у них тускло поблескивали кресты из вороненой стали — уж ее-то я всюду узнаю.

Чеглок подошел ко мне:

— Не послушал ты меня, значит…

— Виноват, това…

— Да лежи ты уже. Виноват, конечно, и не думай, что двумя сломанными ребрами отделаешься, гонять буду, как вшивого по бане.

— Товарищ Чеглок… — я кивнул в сторону «черных». Они уже закончили свою мрачную песнь, один из них взял на руки бессознательную девочку — уже без всяких кавычек, второй, высокий, чернявый, щелкнул медной зажигалкой и закурил сигарету. Глухо закашлялся.

— А кто это? И что здесь вообще было⁈

— Здесь, Степа, произошло пресечение онтологической миграции.

— А? — глупо спросил я. Потому как последние слова не очень понял. Очень не понял, так будет вернее.

Чеглок посмотрел на меня:

— Изгнание демона.

Девочка осталась жива и дала показания… в смысле — рассказала, что произошло. Как выяснилось, она действительно хотела получить неразменный пятак, но связываться с бесами для этого все же опасалась. А тут услыхала она где-то способ, заключающийся в том, чтобы взять обычный пятак, положить его под мышку и носить так несколько недель, не говоря ни слова, не читая молитв и не заходя в церковь. И так уж получилось, что она застудила горло и все равно не могла разговаривать. Ну и никуда ходить, естественно, тоже. Решила попробовать. Только вот в чем беда оказалась…

Пятак, с которым она решила проэкспериментировать УЖЕ оказался неразменным. Я говорил, такое бывает, когда неразменная монета не привязана к хозяину и ходит, неузнанная по свету, вот такая вот монетка девочке и попалась. А каждая неразменная монета — имеет связь с демоном, собственно, благодаря ему она и становится неразменной.

Понятно, что случилось? Фаня несколько недель держала при себе вещь, связанную с демоном, да еще при этом ни в церкви не была, ни молитв не читала. Для демона это, фактически, то же самое, что открытая дверь с табличкой «Добро пожаловать!». Он и пожаловал.

Демон вселился в девочку… ну, как демон… по сути — мелкий бес, всех способностей хватало только на то, чтобы создавать неразменные пятаки. Даже не рубли! Но, нужно признать, бес оказался умным и сообразительным, сумел не выдать себя, придумать способ, как с помощью своих пятаков заработать уже солидные деньги, а не собирать их по копеечке на сдачу. Что он собирался делать дальше — Фаня не знала, для нее все выглядело так, как будто она заснула у себя дома, а проснулась в больнице через три месяца. Самого же беса, понятное дело, уже не спросишь.

Вообще, вселение демона в человека, вещь достаточно редкая, поэтому я и не понял, что происходит. А вот товарищ Чеглок по моему рассказу заподозил неладное и связался с братьями святого Трифона, специалистами в изгнании демонов. Хорошо, что и он перестраховался, и что его знакомый, брат Константин, тот курильщик, ему поверил, и что они втроем успели. А то демон, знаете ли, это все-таки демон. Для него даже в теле восьмилетки порвать меня на куски — задача плевая.

Хотя…

В самом конце изгнания, когда визг демонического голоса перешел в еле слышный сип, он поднял голову и, я четко слышал, произнес:

— Девочку не наказывайте… Она не знала про инклюз…

Может, у демонов тоже есть совесть?