Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 13: Луч смерти

Смерть Владимира Ильича сильно ударила… да по всем. Не было в этом мире, нет, и, я думаю, не будет, человека, которого Ленин оставил бы равнодушным. Одни его любили, другие — ненавидели, но равнодушных не было. И его смерть, я не побоюсь, качнула наш огромный корабль под названием «СССР» так, что еще немного — и перевернулся бы. Владимир Ильич был вождем, вождем революции, вождем страны, вождем пролетариата всего мира и без него никто себе советское государство не представлял. Нет, были, конечно, и другие вожди: Троцкий, Рыков, Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Сталин… Но все совершенно искренне считали, что вождями их назвали только потому, что товарищ Ленин, от своей скромности, не захотел, чтобы его считали единственным. А, может, он предполагал, что рано или поздно умрет — после покушения эсеров здоровье у него было не очень — и назначил кроме себя и других вождей, чтобы его смерть не стала таким потрясением… каким стала.

Не сработало. Наверное, это был единственный раз в жизни, когда товарищ Ленин ошибся. Но случилось то, чего он явно не предполагал и на что определенно не закладывался.

После смерти товарищ Ленин стал святым.

Многих людей называли святыми, иногда — в силу откровенно политических причин, так, при Николашке объявили святым его деда, мол, погиб мученической смертью от рук безбожников, но с древних времен известен совершенно точный способ определить, был ли святым умерший или же все же нет.

Нетленные мощи.

Тело Ленина осталось нетленным после смерти.

Он стал первым святым советского государства, да что там — первым святым в России за последние… елки-палки, забыл, когда хирург Пирогов умер. Тот ведь тоже святой, до сих пор его тело в его усадьбе лежит. Хоть и из дворян, а столько людей спас, что никто и не удивился, когда его святым объявили. А вот с Владимиром Ильичом, если честно, поражены были многие. Все ж таки быть главой государства во время войны — это не только людей спасать, но и на смерть их посылать. Однако ж бог судил по своему, пути его, как известно, неисповедимы.

Нет, за границей, конечно, хай по этому поводу подняли до небес. Особенно белогвардейцы злобствовали, да всякие аристократики, из России сбежавшие. До того дошли, что объявили, мол, не нетленное это тело вовсе, забальзамировали, мол, большевики своего вожака, чуть ли не в спирту его держат. Но наши вожди, они, хоть и без Владимира Ильича, да тоже не лаптем щи хлебают. На Красной площади за неделю склеп построили, Мавзолеем по-древнему его называют, туда тело Ленина и поместили. Чтоб любой желающий мог зайти и благословение от его святых мощей получить.

И я там был. Мы с Марусей вместе были. Очередь, конечно, отстояли — ужас, чуть не целый день. Но, знаете ли, не зря. Посмотрели мы на Ленина, лежащего, да и спросили его тихонечко, мол, благословляете ли вы нас на наш, советский, брак? И, знаете, в ту же секунду нам двоим как будто кто-то по-доброму на ухо прошептал «Совет да любовь». Не поверите — в тот же день в нашей советской церкви обвенчались. Ну, в смысле — на следующий, так-то пресвитер в ней хоть и советский, но по ночам венчать не согласный.

Товарищ Чеглок пожурил меня, конечно, по-доброму, по-товарищески, мол, все, пропал Степа Кречетов, засосет его сейчас быт, начнет он вместо того, чтобы всего себя службе посвящать, домой к жене торопиться, под теплый бочок. А там, того и гляди, совсем омещанится, канарейку себе заведет, салфетки вязаные, семь слоников на комоде… Зачем мне эти слоники? У меня и комода-то нет… Да и Марусенька моя, Мария Кречетова отныне, сразу сказала, что, ты, мол, Степа, на своей работе обо мне не беспокойся, я все понимаю и ждать тебя согласная, как солдатка солдата с войны. Начальник мой, хоть и ворчал, но все же помог нам жилье получить. Комнату в коммуналке, огромная хоромина, хоть конем гуляй, и кровать можно поставить и… собственно, больше у нас ничего и не было, кровать марусина, да два чемодана. Ничего, наживем еще, какие наши годы, жизнь-то в стране у нас вон какая начинается!

Именем товарища Ленина целый город окрестили. Был Петроград, а стал — Ленинград. Некоторые ворчали, мол, надо было Москву его именем называть, чай, не меньше заслужено будет. Может, и не меньше, да все же товарищ Ленин революцию в Петрограде делал, так что, все правильно назвали. Потом, правда, те, кто от имени товарища Ленина толику благословения получить хотел, а то и просто к его славе примазаться, называть в его честь стали что попало, так что на Съезде Советов пришло запретить самовольно его именем пользоваться.

Вроде даже всякая нечисть приутихла, не иначе как именем Владимира Ильича ее придавило. Хотя… Все ж таки без работы ОБН, сами понимаете, не остался.

В бывшем «Елисеевском» некие хитроумные граждане стенку подвала разобрали и унесли много чего себе на память о посещении. И так ловко разобрали, что без наших клиентов тут дело явно не обошлось. Так-то кражи с ветерком, то есть, с проломом стен — дело не такое уж и редкое, да вот только настолько толстую кирпичную кладку взломать, это пошуметь надо изрядно и не один день. А тут же — тишь да гладь да божья благодать. Можно подумать, кирпичи сами из стены вынимались, да в кучку укладывались… А это уже — наш профиль.

У Немецкого кладбища очередного подражателя питерским попрыгунчикам видели. Ну, из тех, что призраками наряжались, на ноги пружинки цепляли и прыгали по улицам, притворяясь призраками, пугая и грабя прохожих. Это — не наш профиль.

В своей квартире на Остоженке найден мертвым профессор Грилович.

— Да… — сказал Чеглок, задумчиво глядя на тело и перекатываясь с пятки на носок, — Чисто роман этого… Степа, ты должен помнить.

— Ван Тассела? — переспросил я. Потому как больше детективных романов мне в голову не приходило.

— Да нет. Давний, французский, про сыщика… как его, беса… не, не помню… Петушиное что-то…

— А! — озарило меня, — Эмиль Габорио!

— Во! Точно, он!

Мы все — я, Чеглок и Коля Балаболкин — посмотрели на труп профессора.

Старый, насколько с могу судить по совершенно лысой морщинистой голове в пигментных пятнах и совершенно седой бороде, торчащей вбок. Старик-профессор лежал ничком на полу своей лаборатории… кстати, то, что ему вообще позволили не только завести в своей квартире эту самую лабораторию, но и вообще оставили квартиру в полном распоряжении — говорили о том, что профессор не какой-то там буржуазный интеллигент, кадет, а то и монархист, а вполне себе заслуженный товарищ.

— Вот-вот, — как бы вторя моим словам, бубнил из коридора управдом, товарищ Пеструхин, — не знаю, за какие такие заслуги вашему мужу квартиру оставили, это мы еще разъясним, кто в Моссовете его протежирует… ровал… разъясним, не думайте! А уж вас-то мы точно попросим съехать, да не попросим, а прямо скажем…

— Вы, нелюбезный Павел Матвеевич, чем, простите, в девятьсот третьем году занимались? — сухо отвечала вдова профессора.

— Я? Я в этом годе только-только на свет народился! В семье рабочего, между прочим! Пока вы, с вашим мужем, трудовой хлеб у трудящихся…

— А вот мой покойный Михаил Филиппович в девятьсот третьем году находился в ссылке. За участие в работе кружка РСДРП.

— А бэ или мэ? Кем ваш муж-то до революции, значит, был, а? — тон управдома явно понизился, но сдаваться просто так он не собирался. Уж больно жирным куском выглядела незанятая квартира из пяти комнат, не считая лаборатории.

— Историю нужно учить, нелюбезный. А то сразу видно, что вы в ней — ни бэ ни мэ…

Я отвлекся от интересного, но не имеющего отношения к делу разговора и снова обратил внимание на профессора.

Тело. Лежит на полу лаборатории. Окна закрыты изнутри, причем, судя по слоям белой краски, открывались они последний раз еще при царе Николашке. А может и при его отце. Единственная дверь в помещение щетинится свежими щепками, так как ее пришлось выламывать — заперта она была изнутри, и не на замок, а на массивный засов.

В общем, можно было бы предположить, что профессор отправился по своим делам в лабораторию, запер дверь, тут дал о себе знать возраст — какого он там года? Пятьдесят восьмого? — и товарища профессора обнял Кондратий. Хорошая версия. Убедительная. Только ей мешает один ма-аленький пустячок.

Нож в спине.

Эмиль, мать его, Габорио. Убийство в запертой комнате.

— Может, он с собой покончил? — с надеждой произнес Коля.

— Как ты себе это представляешь? — скептически поинтересовался Чеглок, наблюдая за работой нашего нового пресвитера. Да, как ни боролся наш Цюрупа с чахоткой, а она его все ж таки доконала. Буквально на днях хоронили, вот этот, новичок, и отпевал…

— Ну… — Коля огляделся, — закрепил, к примеру, нож, где понадежнее, да спиной на него и — рраз!

— Интересная версия. А зачем ему такие трюки выделывать? Специально, чтобы мы голову поломали? Даже в романах для таких кунштюков повод был, а мы-то тем более — не в романе.

— А, может, он с ума спрыгнул? А что? Обычное дело, у старичков-то — рраз! И с ума!

— С ума, Коля, вдруг не спрыгивают. А у профессора никаких таких признаков не наблюдалось… Товарищ Шлёнов, что скажете?

Пресвитер, ражий детина с лихими кудрями, покачал головой:

— Никаких следов нечистой силы, товарищ Чеглок. Домовой не шалил.

— Ну, что не домовой — и так понятно, не задушили же… Жаль, очень жаль… Как-то ж убийца сюда проник и, самое главное — отсюда выбрался!

— А может это несчастный случай? — родил Балаболкин еще одну идею, — А что? Подсклизнулся и…

— Рраз и на нож, я уже твою мысль уловил, — хмыкнул Чеглок, — Это ж насколько невезучим надо быть, чтобы спиной на нож упасть, а? Степа, ты чего молчишь?

— Может, сглазили его? — от неожиданности я опешил и произнес заведомую ерунду.

Так-то от сильного сглаза не то, что спиной на нож упасть — в чашке чаю утонуть можно. Только сглаз — вещь такая, неизученная, и наукой до сих пор не подтверждено, существующая ли вообще. Проклятья — те да, существуют, и бывали случаи, когда ими пользовались, чтоб человека, значит, уконтрапупить. Да вот только проклятью нож для погибели человеческой не нужен вовсе…

— Сглазили… — Чеглок опять посмотрел на труп, как будто я не полную ерунду сказанул, а что-то очень даже ценное и толковое, — Сглазили… Что-то сдается мне, товарищи, не от той печки мы пляшем. Может, нам для начала нужно понять — ЗАЧЕМ профессора убили. А от этого уж выясним — КТО. Ну а уж это самое «кто» нам и расскажет — КАК.

Теперь мы втроем смотрели на труп — пресвитер сложил свои причиндалы в сумку и ушел — размышляя, кому вообще мог понадобиться престарелый ученый. Хотя, он вроде как лекции читает в МГУ… да нет, что, студент какой-то обиделся на неправильную оценку? Пришел, заколол профессора ножом, да и улетел в замочную скважину. Или…

Я подошел к вытяжному шкафу, неприметно торчащему в углу. Неприметно — потому что в лаборатории было много гораздо более интересных вещей. Один труп чего стоит.

Открыл дверцы и, кашлянув от едкого запаха, засунул внутрь голову. Изогнулся, чтобы посмотреть на вентиляцию.

Ага. Профессор тоже дураком не был и, во избежание проникновения каких-нибудь чакли или тому подобного мелкого народца, выходная труба шкафа была забрана прочной решеткой.

— Да кому он нужен? — горячился тем временем Коля, — Кому его физика вообще сдалась?

— ОГПУ.

— Им-то зачем⁈

— ОГПУ, — повторил вошедший, на которого в первый момент никто не обратил внимания, — Агент Седьмых.

Товарищ Чеглок ощутимо насторожился. Нет, со стороны непривычному человеку это было бы непонятно, но мы то с ним уже скоро год как бок о бок работаем, я его чаще, чем свою Марусю вижу, так что всякие там тонкости научился подмечать влет. Вон, и Балаболкин, который с начальником и того больше, тоже, радушно улыбаясь во все свои тридцать — плюс два стальных — тихонечко отодвигается в сторону, чтобы, в случае чего, прикрыть нас сбоку.

Чеглока я понимаю, он во всем непонятном подозревает происки таинственного Нельсона, вот и сейчас он наверняка прокачивает вошедшего на предмет того, не самозванец ли он. И я его в этом прекрасно понимаю. Вообще. А в частности, в данном случае — он все же ошибается.

Этого агента я знаю.

— Добрый день, товарищ Седьмых, — влез я, пока пауза не слишком затянулась.

— Добрый день, товарищ Кречетов, — коротко кивнул Седьмых. Тот самый огпушник, который, в свое время, забирал у меня труп оборотня-белогвардейца. Звали его… честно говоря, не помню, к нему, вроде как, все по фамилии обращались. Среднего роста, худой, с ввалившимся щеками, отчего выглядел похожим на голодного вурдалака. В потертой бекеше, в руках — портфель. Тоже потертый, и даже на вид очень тяжелый.

— Чеглок, начальник ОБН МУРа.

Коля решил, что он человек маленький и представляться не стал.

Седьмых задумчиво посмотрел на труп профессора, все так же печально лежащий на полу с ножом в спине — перевел взгляд на нас:

— Кто убил?

— Ищем, — коротко ответил Чеглок, — Быстро вы появились. Чем это смерть профессора Гриловича так ОГПУ заинтересовала?

— Смерть — еще не успела, вы преувеличиваете нашу оперативность. Нас заинтересовал сам профессор, вернее — его разработка.

Седьмых задумчиво осмотрел нас, как будто сомневаясь в том, можно ли нам доверять. Меньше всего доверия, судя по взгляду, у него вызвал Коля.

— То, что вы услышите… и увидите, — предупредил нас огпушник, — разглашению не подлежит. Эта информация, возможно, имеет отношение к смерти профессора. Возможно, — он сделал паузу, — его убили агенты империалистических разведок. В том случае, если мы не найдем чертежи — эту версию можно будет считать доказанной, тогда дело об убийстве заберет себе ОГПУ.

— Что за чертежи? — в глазах Чеглока вспыхнул азарт, как у гончей собаки, учуявшей след.

Седьмых подошел к ближайшему столу, перешагнув труп. Со стуком поставил на него портфель и извлек из него стальную пластину, где-то в палец толщиной.

— Интересно… — протянул Чеглок.

Пластина была прожжена насквозь.

Причем это была не просто какая-то дырка в середине. Через всю пластину тянулся узкий разрез с краями, покрытыми потеками расплавленного и застывшего металла, посиневшего от воздействия высокой температуры. Разрез извивался, вырисовывая буквы, складывающиеся в короткое слово «ПРОБА».

Кружек в середине буквы «О» отсутствовал.

Я осторожно потрогал металл. Чем это так можно железо-то резать? На газосварку не похоже…

Чеглок тоже рассмотрел пластину. Разве что, в отличие от меня, он разглядывал ее внимательнее, пристально вглядываясь в края реза. Он даже понюхал их, да что там понюхал — осторожно попробовал на вкус! Возможно, пришел к каким-то выводам, даже наверняка, но ничего не сказал. Только по чрезвычайно довольному лицу можно было понять, что он явно что-то понял.

— Профессор Грилович, — заговорил Седьмых, когда мы все рассмотрели таинственную пластину, — работал над созданием лучей смерти. И, судя по этому, — агент кивнул на разрезанную пластину, — у него получилось.

Про лучи смерти я слышал. Это было модно и до войны и после нее. Мол, создать оружие, которое узкими лучами будет уничтожать людей, строения и технику с отдаленного расстояния. Типа того, каким были вооружены марсианские вампиры в книге англичанина Уэллса. Того самого, что к нам в Советскую Россию приезжал во время войны, а потом книгу написал, «Россия во мгле». Мол, все плохо, все развалено, все разрушено и ничего у большевиков не получится. Лучше бы он продолжал фантастику писать, так я вам скажу. Она у него лучше получается. Вот, скажем, те же лучи смерти.

Вдохновленные мистером Уэллсом изобретатели прям таки кинулись эти самые лучи создавать. Правда, ни у кого до сих пор не получилось. Насколько я знаю, ближе всего к их созданию подошли те же англичане. Когда не стали опираться исключительно на физику, а подключили магию, «взгляд Балора», великана из старинных ирландских легенд, который своим взглядом мог убить. У англичан, правда, их луч никого не убивал, зато бодро взрывал корабли-мишени… до тех пор, пока не выяснилось, что это обман и корабли взрывались не от какого-то там луча, а от заложенной взрывчатки.

В общем, пока ни у кого не лучи смерти не получились.

А вот у профессора, кажется, получились.

— Несколько дней назад к нам, в ОГПУ, пришла по почте эта пластина с сопроводительным письмом. В нем профессор Грилович утверждал, что в результате проведенных экспериментов ему удалось создать действующий прототип лучей смерти. Подтверждением чего служит эта вот пластина. Правда, прототип, в силу несовершенства технологии разрушился во время испытаний, однако он, профессор, готов передать чертежи устройства советскому государству для продолжения разработки установки «лучей Гриловича»…

— Скромный был дядька, — хмыкнул Коля.

— Что-то это больше на мошенничество похоже, — потер подбородок Чеглок, — Если б он еще деньги на эксперименты попросил…

— Попросил, — улыбнулся уголком рта Седьмых, — мол, необходимы средства для закупки материалов, зеркального стекла, еще чего-то… Там не так много, не стоило того, чтобы огород городить. Тем более — профессору, который в партию большевиков вступил еще до того, как она стала партией большевиков. Товарищ с такими заслугами перед советской властью мелким мошенничеством заниматься бы не стал.

Мы все посмотрели на продолжавшего лежать на полу профессора. То, что его лучи смерти — не шутка и не обман, явственно доказывал нож в спине. Из-за несуществующих лучей человека убивать не стали бы…

— Так что… — начал было Седьмых.

В коридоре за дверью лаборатории послышался шум и чей-то мужской голос, что-то неразборчиво спрашивающий у хозяйки квартиры.

— Алексей Николаевич! Так ведь Мишеньку-то убили!

— Как⁈

И в дверях лаборатории появился еще один незваный гость.

Мужчина, лет сорока, с округлым лицом, блеснул на нас стеклышками очков:

— Вы кто, товарищи?

— Агент Чеглок, МУР.

— Агент Седьмых, ОГПУ.

— Кто убил Михаила Федоровича? — с места в карьер пустил незнакомец. Труп он успел быстро осмотреть и теперь требовал от нас информации.

— Вы, простите, кто будете? — перебил его Чеглок.

— Прошу прощения. Не каждый день, знаете ли, твоего хорошего знакомого убивают, несколько растерялся…

Честно говоря, очкастый не выглядел растерянным или ошарашенным трагической новостью, вполне себе собранный и деловитый человек. Уж не он ли профессора ножичком-то и зарезал? Чертежи лучей смерти украл, а теперь за чертежами и вернулся… Так, погодите-ка, что-то у меня не складывается…

— Толстой, Алексей Николаевич. Писатель.

— Писателя Толстого Лев звали… — окончательно запутался я. Что-то этот очкастый гражданин нам тут вкручивает…

— Лев Николаевич Толстой — это мой дальний родственник. Седьмая вода на киселе, если честно. А я — Алексей Николаевич. «Аэлита» у меня недавно издана была, может, читали?

— Точно! — я прищелкнул пальцами. Попадалась мне эта книжка на глаза. «Аэлита или закат Марса». Марсианских упырей в ней не было, зато был красноармеец Гусев с двумя гранатами. Чем-то на меня похожий, я тех же краях, что и он, воевал. Только я не такой лихой, и с махновцами не связывался. Еще там была какая-то бестолковая любовная история с принцессой, но это я пролистывал.

— Вы, товарищ Толстой… — начал было Седьмых. И опять не договорил.

Товарищ Толстой, быстро оглядывавший помещение, в конце концов наткнулся взглядом на разрезанную полосу стали. И поднял брови.

— Не может быть, — сказал он.

И всем присутствующим вдруг стало понятно, что писатель Толстой что-то знает о лучах смерти.

— Мы с Михаилом Филипповичем совсем недавно познакомились, — Толстой сидел за столом, закинув ногу на ногу, и отпивал чай из фарфоровой кружки. Кружка была фарфоровая, а чай — морковный. Видимо, у покойного профессора с деньгами было не очень-то… Впрочем, у кого с ними сейчас хорошо? Только у нэпманов.

— С какой целью? — товарищ Чеглок чай не пил. Седьмых рассматривал кружку, так, как будто ожидал, что из нее вынырнет какая-нибудь мавка. Я тоже побаивался их трогать. Такие стенки тоненькие, как яичная скорлупа, того и гляди пальцем продавишь, позору не оберешься.

Воспользовавшись паузой, возникшей в разговоре, писатель, не отрывая от нас взгляда сквозь очки, нащупал рукой кожаную папку, с которой пришел, достал лист бумаги, карандаш и принялся что-то быстро записывать.

— Я, писатель, товарищ Чеглок. А писателям иногда для написания книг своего собственного опыта маловато, бывает потребность в сведениях самого неожиданного толка. Вот вы, — он неожиданно повернулся ко мне, — мою «Аэлиту», говорите, читали? Показалось ли вам там что-то… мм… неестественным? Нереалистичным?

— Да, — кивнул я, честно говоря, не очень понимая, к чему Толстой это завел, — Принцесса эта марсианская, навряд ли он б в этого, в инженера влюбилась. Принцесса же! Они же все такие… как крем-брюле. Нежные, мимозные. А инженер — он наш человек, сам, своими руками работать умел. Вон какую ракету собрал! Не, она бы свой носик сморщила бы «Фи, грязный мужлан!» и ни в жисть бы не влюбилась.

Был у меня один товарищ, под Херсоном, Костя, так тот, не смотри, что простой крестьянин, влюбился, видишь ли, в барскую дочку. И до сих пор ее любил. Найду, мол, и женю на себе. Ну и чем дело закончилось? Ушел от нас к махновцам и пропал без вести. Любить нужно… Таких, как Маруся.

— Неожиданный взгляд, — вроде как признал Толстой мою правоту, — только я не совсем это имел в виду. Чисто технические моменты. Знаете, как мою ракету из «Аэлиты» раскритиковали физики? Распушили ее, как двоечника-гимназиста на экзамене. И это не так, и то неправильно, и неработоспособна она с точки зрения физических законов. Вот я и, прежде чем второй раз в омут технической фантастики соваться, решил, так сказать, проконсультироваться со специалистом…

Он продолжал говорить и при этом все так же быстро писал, или даже рисовал на бумаге. Вернее…

Если присмотреться, то это не Толстой писал. Его рука действовал совершенно самостоятельно. Как будто ею управлял не он. Как будто ею управлял кто-то другой.

Я не успел сообразить, что это означает, как меня опередил Чеглок:

— Так вы, товарищ Толстой, не только граф? — кивнул он на продолжавшую строчить руку, — Вы еще и психограф?

Психография — это когда человек способен неосознанно писать… всякое такое… что он само по себе написать не сможет. Стихи, например, причем такие, как будто он всю жизнь только и делал, что стихи то писал, что читал. Хотя человек при этом может быть бурлаком или плотогоном, который тех стихов в глаза никогда не видел. Или вообще безграмотным быть. В старину считалось, что в человека демоны вселяются, но потом, после проведенных исследований, установили, что это нечто вроде способностей медиума — рукой человека пишут духи, души людей, умерших, не завершив написанное, нарисованное, задуманное, и нашедшие вот такой путь продолжить свое творчество. Преступлением не является, к болезням тоже не относится, просто вот такая особенность организма, типа родинки или бородавки.

Толстой смущенно посмотрел на продолжавшую что-то писать руку, с заметным усилием остановил ее, оторвал от бумаги, положил карандаш на стол и взял в другую руку листок бумаги. Хмыкнул и повернул к нам.

На бумажке был не текст, а рисунок. Набросок веселого мальчишки, из под колпачка с кисточкой торчали веселые кудряшки, похоже на стружки из-под рубанка, а нос его вытягивался вперед чуть ли не на аршин. Но мальчишку это не смущало, он весело смотрел с рисунка, держа в руке здоровенный амбарный ключ.

— Это кто? — заинтересованно спросил Чеглок.

— Не знаю, — пожал плечами Толстой, — Пиноккио, кажется. Моя рука, как вы заметили, иногда выдает… что-то вот такое, непонятное.

Он еще раз посмотрел на рисунок, дернулся, как будто хотел скомкать и выбросить, но потом всмотрелся повнимательнее, хмыкнул и убрал его в папку. Которую, видимо, и носил с собой на тот случай, если его психографической руке взбредет в голову что-то нарисовать.

— Это вот так вы свои книги и пишите? — озадаченно поинтересовался Седьмых.

— Свои книги я пишу сам! — резко вздернул голову писатель, — Простите… Дело в том, что меня уже не один раз, на основании моей психографии, обвиняли в отсутствии таланта, чуть ли не в плагиате… для меня это больная тема. Каждому ж не объяснишь, что рука моя романы не пишет и вообще литературой не увлекается. Она у меня выдает изобретения, которые потом не знаешь, куда и девать. А бросать их все же жалко, вот и приходится их хотя бы в фантастические романы запихивать, может, кого-то вдохновят на постройку настоящего космического корабля.

Аа, помню, в той «Аэлите» инженер как раз корабль до Марса и построил. Видимо, идею писателю рука подкинула, а он на ее основе уже книгу сочинил. Нет, чтоб, к примеру, отнести ученым, в Общество межпланетных путешествий… я, правда, не знаю, есть ли у нас такое, но наверняка есть. Или скоро будет — в Советской России ничего не бросают только потому, что не знают, как это сделать. Мы вон какую глыбу свернули, царя спихнули, бар да попов, беляков прогнали, интервентов — что нам какой-то там космос. Радий изучают, целый институт открыли, солнце… Погодите-ка… Отнести специалистам?

Я открыл было рот, чтобы мысль не потерялась, но товарищ Чеглок меня опередил:

— Так это получается, товарищ Толстой, чертежи лучей смерти ВЫ профессору Гриловичу принесли?

Толстой замялся: уж больно пристально мы втроем в него впились взглядами. Но, к его чести — оправился он быстро.

— Я. Знаете, обнаружил у себя под рукой чертежи некоего устройства, выдающего высокотемпературный луч, режущий сталь, как масло. Там что-то с параболическими зеркалами было связано… я не очень понял, если честно. Уже даже наметки романа в голове возникли, про этакого беспринципного авантюриста, этакого зловещего пикаро, но потом подумалось — а что, если на этой основе и впрямь реально создать луч смерти? Вспомнил, что не так давно познакомился с Михаилом Филипповичем, дай, думаю, отнесу ему, покажу. Если реально — пусть он сделает, я краем уха слышал, что он этой темой интересовался. Ну а если тут есть какие-то фундаментальные ошибки — моя рука, знаете ли, не гений и зачастую игнорирует объективную реальность — пусть тогда профессор подскажет, в чем они заключаются, я бы тогда их в романе, так сказать, завуалировал…

Я хмыкнул, подумав, что ремесло писателя чем-то похоже на ремесло мошенника: втюхать фрайеру выдумку, да так, чтобы тот в нее поверил. Разве что писатели честно признают, что это выдумка. Но поверить в нее клиент все равно должен.

— Так, — товарищ Чеглок на мелочи не отвлекался, он быстро и четко шел по следу, — Вы принесли профессору чертежи. Что он вам сказал?

— Сказал, что посмотрит, сразу дать заключение он был не готов.

— Когда принесли?

— Дней пять назад… да, в прошлый четверг.

Чеглок прищурился, он явно уже что-то понимал в произошедшем, или, по крайней мере, видел, куда повернул след.

— Чертежи вы ему оставляли?

— Да, разумеется, он мне их не вернул. Я как раз сегодня пришел спросить…

— Где профессор их хранил?

— Не готов сказать, при мне он их никуда не убирал, положил на стол, но, скорее всего — в несгораемом шкафе. Американский, фирмы Трамбулла, он в углу лаборатории стоит.

Шкаф действительно стоял в углу лаборатории — тело профессора уже увезли — черный, с начищенными до блеска латунными ручками и цифровой головкой.

— Код вы знаете? — спросил Чеглок у писателя.

— Откуда?

— Действительно, откуда…

Мой начальник наклонился над сейфом, достал из кармана карандаш и осторожно подцепив им ручку, потянул на себя.

Дверца бесшумно раскрылась.

— Нет, — вдова промокнула глаза застиранным кружевным платочком, — Миша никогда дверь не бросал открытой. Шутил, пусть там ничего ценного нет, но если какой-то вор приникнет — пусть он потратит время на то, чтобы сейф взломать, чем на то, чтобы найти наши серебряные ложечки.

В несгораемом шкафу — сейфе на американский манер — и впрямь ничего ценного не было. Бумаги с записями лабораторных испытаний, разлохмаченные журналы наблюдений, пробирки, коробочки и порошками.

Вот только чертежей параболической установки товарища Толстого там тоже не было. А вдова таки подтвердила — профессор их туда клал.

— Похоже, наш профессор вора прямо у шкафа и поймал. Тот его ножиком и ткнул, — подытожил Чеглок.

— Так воры на дело обычно без ножей ходят, брезгуют, — влез с замечанием я.

— Так-то оно так, Степан, вору оружие без всякой надобности. За простую кражу, то бишь за похищение имущества частного лица без применения технических или магических средств — до полугода, если не исправработы, а вот разбой — там уже срок от трех лет начинается. Гражданочка Грилович, вы нож, которым вашего мужа, простите, убили, не разглядели?

— Нет, — всхлипнула она, — Не до того мне было, поверьте.

— А если я вам его нарисую — сможете сказать?

— Попробую…

Чеглок попросил у так и оставшегося в квартире товарища Толстого листок бумаги и ручку и в три росчерка изобразил тот нож, который от нас вместе с покойным увезли. Отпечатки пальцев снимать, глубину проникновения замерять, все такое.

— Я могу ошибиться, — вдова хлюпнула носом, — но, кажется, это наш лабораторный нож. У Миши было несколько таких.

Если точнее — было их четыре. А осталось — три. Четвертый, похоже, в спине профессора и уехал. Рукоятки оставшихся, по крайней мере, точь-в-точь как у него были.

— Как я и говорил, — глаза Чеглока горели азартом, — вор полез в сейф, достал чертежи, тут-то Грилович на него и наткнулся. Вор запаниковал — и ткнул его, чем придется, что под руку подвернулось.

— Зачем? — мне в сложившейся картине не все было понятно, — Профессор — старик, задержать не смог бы, тем более, раз его ударили в спину — он убегал. Схватил, к примеру…

Я пошарил взглядом по столу.

— … вот эту дуру, да и по голове. Зачем валить-то?

— Это, Степа, не дура, это лабораторный пестик. А валить, как ты выразился, человека нужно, если он тебя в лицо увидел…

— А…

Вот так всегда я — рот раскрою быстрее, чем подумаю. Прав товарищ Чеглок — убивать человека вору нужно в том случае, когда он тебя в лицо не только увидел.

Но и узнал.

Профессора убил знакомый.

— То, что знакомый — и так понятно. Шкаф товарищ профессор, как все говорят, всегда закрывал — а вор его открытым бросил. Значит, перед этим открыл, верно? А код к нему он тоже не всем подряд рассказывал.

Впрочем, профессор не был и настолько осторожен, чтобы держать комбинацию в тайне, кто-то из присутствующих в лаборатории мог ее просто-напросто подсмотреть. Но под подозрение попадали все, кто мог код к американскому шкафу знать изначально.

Вдова. Конечно, она с профессором всю жизнь прожила, с чего бы ей вдруг убивать его из-за каких-то паршивых чертежей, но в жизни всякое бывает. Может, она советскую власть, в отличие от него, не приняла, а он, к тому же, спутался с молоденькой студенткой…

Помощник профессора, Борис Борисович Плотников. Бывший его студент, собственно, как я понял, профессор его взял в помощники не потому, что ему так уж помощь была нужна, а чтобы помочь и подкормить человека. Тот даже иногда ночевал здесь, в лаборатории, на старом кожаном диване.

И ученик профессора, из нынешних студентов. Владимир Алексеевич Адорф. Очень умный молодой человек, будущая надежда советской науки, по словам вдовы.

В момент убийства ни одного из них в квартире не было. Вдова уходила за покупками, вернулась — а тут на тебе. Плотников где-то подрабатывал электриком и, кажется, получил комнату в общежитии. Адорф в этот день приходить и не должен был, потому как профессор собирался куда-то уехать за город, о чем загодя всех и предупредил.

В общем, мы решили разойтись по трем разным направлениям. Товарищ Чеглок — в отдел, там и других дел много, товарищ Седьмых — на поиски Плотникова, а мне достался Адорф.

— До свидания, товарищ Грилович, — на прощание Чеглок, к моему удивлению, склонился и коротко поцеловал пальцы засмущавшейся вдове.

— Чего это вы, товарищ Чеглок, по-старорежимному ручки ей целуете? — спросил я уже на улице, с откровенным интересом. Таких манер я за ним ранее не замечал, а просто так он никогда ничего и не делал.

— Потому что, Степа, чем профессора зарезали?

— Ножом.

— А крестовина у того ножа была?

— Не было. Обычный нож.

— А что произойдет, если непривычный человек таким ножом другого человека ткнет?

— Понятно.

Соскользнет у него рука с рукоятки ножа. И по лезвию и проедет. Чеглок не столько пальцы целовал, сколько посмотрел — нет ли на них пореза от соскользнувшей руки.

Надо будет и мне к ручкам моего Адорфа присмотреться.

Мелькнула было в голове мысль взять всех троих, притащить в МУР, да там уже и допрашивать, кто убийца. Да вот только убийца — один, а два — ни в чем не виноваты.

Нет, убийца, конечно, должен нести наказание… Только, прежде чем он его понесет, нужно убедиться — а точно ли именно это убийца?

— А я уверен, что это Адорф, — буркнул я, остывая. Спор уже закончился, и я продолжал стоять на своем из чистого упрямства.

Так-то я до сих пор уверен, что профессора Гриловича убил его нынешний ученик. И внешне тот неприятный: низкорослый, нескладный, лицом похожий на плохо бритую обезьяну, и, когда я к нему пришел на квартиру и представился агентом МУРа — на лице Адорфа отразился такой страх, что практически можно было сразу его хватать и тащить в отдел. Ну сразу ж понятно, что рыльце у него в пуху, а руки — в крови!

Честно говоря, сдержался я тогда только потому, что получил четкие инструкции от товарища Чеглока. Даже сумел, не моргнув глазом, сделать вид, что я ничего не заметил, рассказать ему об убийстве профессора — Адорф изобразил удивление настолько топорно, что моя уверенность только укрепилась — и так, между делом, спросил, не знает ли он, что за бумаги могли украсть у профессора. А то мы, мол, нашли какие-то рецепты химических источников освещения, но к чему они — не обнаружено.

Писатель Толстой сказал, что во время психографии он начертил только само устройство, выдающее луч смерти, а вот то, на чем оно, собственно, работает, в чертежах не было. Возможно, подобрать состав и несложно, но ведь подозреваемый и не знает — что там еще может быть, в тех бумагах, что он якобы упустил. Вдруг да ключевые моменты. Непременно, непременно явится сегодня ночью на квартиру профессора, тем более о том, что вдовы сегодня не будет дома, я тоже упомянул.

И вот, с такими замечательными новостями, о том, что убийца уже практически изобличен, я прибыл к нам в отдел — а там уже сидел Седьмых, в твердой уверенности, что он изобличил убийцу и это не Адорф!

Плотников, дореволюционных ученик профессора, по мнению огпушника, и был убийцей. И внешность Плотникова ему не понравилась — худой, с усиками, вылитый белогвардеец, и поведение — тот, узнав, что его учителя и друга вообще-то убили, и усом не дернул, как будто заранее об этом знал или же как будто ему эта новость совершенно неинтересна.

В общем, мы с Седьмых сошлись в жарком споре, пока не явился Чеглок и не сказал, что смысла в нем никакого нет — все равно ночью ждать в засаде на квартире и кто придет, тот, соответственно, и убийца.

Вот мы и сидим.

— А если это жена мужа убила? — тихо спросил Седьмых, переводя разговор. Ему тоже, видимо, спорить надоело.

— Есть такая гимназическая задачка… — проговорил Толстой.

Да, писатель тоже напросился с нами в засаду. Интересно ему, видите ли, стало, как работает советская милиция. На возражение, что может быть опасно — не бабочку ловим, а убийцу все ж таки, Толстой ответил, что лезть на рожон не собирается, тихонько посидит в уголке, а насчет опасности — он в свое время через территорию, занятую махновцами, проехал, так что какой-то там одиночный убийца его не особо пугает. Ну а на крайней случай… Он показал небольшой «браунинг».

— … про три ореха, одинакового веса. Один из них гнилой, он легче остальных. И есть чашечные весы. Как найти гнилой орех одним взвешиванием?

— Взять любые два ореха и взвесить, — пожал плечами Седьмых, — Который легче — то и гнилой. А если оба весят одинаково, значит, гнилой — тот, который остался… Аа, понял.

Ну да, я тоже понял. Вдова знает о засаде, так что если ночью никто не придет — значит, убийца она. Ну или кто-то совершенно посторонний, что в жизни тоже случается. Жизнь — не гимназическая задачка.

Мы разместились в лаборатории, в темноте, только свет от фонарей падал на потолок, размечая его бледными квадратами. Дверь в коридор раскрыта, так, чтобы сразу услышать, если кто попытается отпереть замок, и, соответственно, притаиться.

— Товарищ Чеглок, — шепнул я, — А вдруг этот гад нас все же заметит? Мы ж не прячемся, просто в углу сидим. Хоть и в темноте, но все ж…

— Не боись, Степа, — хлопнул начальник меня по плечу, — На тот случай у меня заговор на непрогляд есть. Полностью он нас, конечно, не спрячет, я тебе не колдун, но в глаза попервой не бросимся, минут пять продержится. Да и он сюда придет не нами любоваться, а бумаги из шкафа забрать. Главное — сразу ему руки блокируйте, а я рот зажму, чтобы не ушел.

Как мы не крутили ситуацию, не вертели — а получалось, что в первый раз убийца из запертой изнутри комнаты Тайными тропами ушел.

Есть в магии способы ходить… вроде как по той стороне реальности. Как это точно происходит — я не знаю, я не ученый… да и ученые еще не знают, не раскрыли, иначе б в Москве вместо метрополитена какой-нибудь тайнотропополитен строили. Сам по себе переход на Тайные тропы — дело-то нехитрое, тут главное — знать как. Еще Степан Разин в свое время этими тропами ходил, у него все на воду было завязано — попросит ковшик, попить, мол, а там ход откроет — и на свободе. Для тех, кто это видывал, все выглядело в точности как будто он в ковшик-то этот и нырнул.

От этих троп пользы было бы чуть побольше, если бы можно было заранее установить — куда ты с их помощью придешь. Тогда, правда, нам, муровцам, работы-то поприбавилось бы — воры б, недолго думая, ход сразу внутрь банка открывали, да деньги и выносились. Но, к частью или к сожалению, тут как посмотреть — Тайная тропа всегда выбрасывает в случайное место. Так что годится она, как в случае с Разиным, только для побега…

Тихо!

Скрежетнул ключ во входной двери.

— Закрываюсь, закрываюсь, — быстро забормотал Чеглок, сцепив безымянные пальцы, — укрываюсь, укрываюсь, от любого ворога…

Как наш непрогляд со стороны выглядел — не знаю, а для нас ничего не изменилось. Но человек, тихонько вошедший в темную лабораторию, прошел мимо нас, стоявших у стены, как мимо пустого места. И двигался он явственно к несгораемому шкафу…

— Берем!

Товарищ Толстой не подвел — не дернулся, не рыпнулся, зайчиком отпрыгнул в сторону, чтоб под ногами не мешаться. А мы втроем уже крутили сбитого с ног вторженца. Я прижал коленом правую руку, быстро ощупал пальцы — в руке ничего, колец нет…

— Чисто!

— Чист! — эхом отозвался Седьмых.

Мы связали руки за спиной недовольно мычащего незнакомца — Чеглок заткнул ему рот какой-то тряпкой — и, перевернув его лицом вверх, прислонили к ближайшему шкафу.

— Свет!

Писатель снова показал, что интеллигенция бывает не только гнилая — моментом ухватил, что обращаются к нему и щелкнул выключателем.

Ага! Я же говорил!

— Добрый вечер, гражданин Адорф.

Седьмых фыркнул.

Любимый ученик профессора затравленно озирался своими маленькими глазками. Не зря мне его рожа сразу не понравилась! Он, сидя на полу, поерзал, устраиваясь поудобнее и что-то промычал сквозь тряпку.

— Ладно, Степа, ты, как самый молодой, беги, зови нашего извозчика, будем грузить клиента.

Я сбегал… ну как сбегал, на хромой ноге сильно не побежишь… растолкал дремавшего на облучке сотрудника и скомандовал подгонять транспорт. После чего вернулся обратно в лабораторию.

Адорф, все так же ерзая — муравьи там у него, что ли? — смотрел на нас сверху вниз, мыча уже не недовольно, а жалобно. Толстой наблюдал за этим действом несколько разочарованно — ну да, лихие погони и перестрелки, это не к МУРу, это к Нику Картеру — но с определенным любопытством.

— Поднимай борова, повели!

Задержанный встал на ноги, неловко качнулся, зацепив плечом фанерную дверцу шкафа, та от толчка распахнулась…

Я прыгнул вперед, сбивая Адорфа с ног.

— Ну, рассказывай, Степа, как же ты углядел-то?

Чеглок честно признался, что не допетрил, к чему там задержанный ерзает, и с интересом спрашивал, как я догадался, что тот сейчас уйдет.

— Да, товарищ Чеглок, повезло мне, с большего. Шкаф в мою сторону раскрылся, я рисунок и увидел. Ну и доперло.

Этот гадский Адорф не просто так ерзал-то. Он, гаденыш, прятал в рукаве кусочек грязно-серого мела. Седьмых, как его увидел, аж затрясся — это, оказывается, разработка нашей разведки, сугубо секретная вещь, а тут ею так запросто какие-то студенты размахивают. Работал мелок очень просто — рисуешь на двери, на любой, хоть на дверце шкафа, ключ, раскрываешь ее — и попадаешь, что характерно, не в шкаф, а… ну тут уж как повезет. Адорфа в прошлый раз аж в Подмосковье, в какой-то свинарник, прямо в кучу навоза. Ну а в этот раз я успел заметить на дверце, внизу, у самого пола, криво намалеванный ключик, которого, это я точно помнил, там раньше не было — ну и как-то сообразил…

— Да ты не журись! Сообразил быстро, действовал и того быстрее, толковым агентом вырос, Степа!

Что произошло в лаборатории — мы, в принципе, угадали. Адорф действительно узнал о чертежах лучей смерти, действительно решил их выкрасть — клянется, что собирался передать их советской власти, а что там на самом деле было, ОГПУ из него вытянет — выждал, пока Гриловичи из квартиры уйдут, полез в шкаф за чертежами — а профессор некстати вернулся.

Все ж интеллигенция к жизни не очень приспособлена — профессор с возмущением заявил, что краж не потерпит, что отлучает ученика от дома и ученичества — и, нимало не думая, повернулся к Адорфу спиной. А тому попался на глаза нож и он долго не раздумывал.

Все выглядело бы гораздо банальнее, не вернись в этот момент жена профессора — то есть, уже вдова, но еще не знающая об этом — да еще и прихватившая по дороге каких-то знакомых поболтать. Адорф сообразил, что сейчас его накроют на горячем, быстренько закрыл дверь на засов — и вспомнил о своем волшебном меле. Где он его взял — опять-таки сейчас из него выбивают в ОГПУ и нам навряд ли расскажут. Нарисовал ключ на дверце и сбежал. А рисунок после использования, кстати, осыпается.

Ах да — чертежи луча смерти.

Чертежи Адорф, естественно, выдал, но товарищ Чеглок быстро разочаровал ухватившего было их Седьмых:

— Ты бумаги забирай, конечно, только, боюсь, не сработает эта машинерия.

— Чего это? — взметнулся Седьмых.

— Да от того, что она и у всамделишнего профессора физики не сработала.

— Погоди, как не сработала? Я ж тебе прожженный лучом кусок железа показывал.

— Ты, товарищ Седьмых, человек увлекающийся. Как только увидел эту железяку горелую, так и представил, как наши красноармейцы с ручными лучеметами буржуйскую нечисть гонят. А мы тут, в МУРе, люди приземленные. Мы тут таких чудес понавидали, что нам мечтать некогда, мы каждое первым делом на зуб пробуем.

Я вспомнил, что Чеглок действительно железяку даже лизнул.

— Я вот, например, попробовал. И знаешь, что почувствовал?

— Что?

— Вкус термита. Состав такой, которым железо без всяких лучей прожигают. Откуда б ему взяться, если б железо чистым лучом резали? Да и если присмотреться — капли расплавленного железа не в ту сторону текли. Эта железка, когда ее резали, не вертикально стояла, а на столе лежала, ну или на камне каком. А самое главное — Грилович вам эту железку принес через несколько дней после того, как чертежи от Толстого получил. Когда бы он успел работающую модель собрать?

Седьмых смотрел обиженно, как ребенок, которому пообещали конфету, а вручили вареную картошку.

— Да зачем профессору нас обманывать? Мог же догадаться, что мы рано или поздно его разоблачим… — пробормотал он, цепляясь за остатки надежды.

— Я думаю, он не обманывал. Он вправду верил, что эта чертовщина будет работать. Думал, что обман с прожжённой железякой — не обман вовсе, а небольшая хитрость, чтобы убедить вас начать работу с лучом.

В общем, если не считать разочарования Седьмых и ОГПУ в целом — луч так и не заработал — все закончилось хорошо.

Убийцу поймали.

Толстой передумал писать роман о лучах смерти и собрался сочинять что-то другое, с рабочим названием «Атомные бомбы инженера Гарина».

А мне выплатили премию. Я на нее Марусе чулки купил. Фильдеперсовые!