Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 11: Незваный гость

Обнаружилось еще одно сходство между реальной жизнью и рассказами о Ван Тасселе. У того, помню, был этакий заклятый враг, доктор… не помню фамилию, что-то такое, паучье в ней было… в общем, этого доктора даже сам сыщик, при всем своем умище, не мог победить. Так, пару раз планы нарушил — и всё. А доктор тот злодейский не просто так доктор был — он под себя всю преступность Лондона и окрестностей подгреб. Навроде как у наших доморощенных жиганов есть иваны, самые, значит, опытные и уважаемые воры и грабители. Другими ворами и грабителями уважаемые, понятно, уж точно не честными людьми. Только у нас нет такого единственного ивана, чтобы над всеми стоял.

Ну, так я думал.

Рассказал мне товарищ Чеглок, что есть у него подозрение, временами перерастающее в уверенность, что за некоторыми, если не сказать — многими, преступлениями в Москве стоит некий человек. Вроде того доктора. Только, в отличие от того же доктора, этот человек за славой не гонится и скрывается куда как лучше. Настолько хорошо скрывается, что даже те, кто его планы выполняют, и не в курсе, что не только на себя работают, но и еще на кого-то. Ни один информатор моего начальника про такого человека не знает и не слыхивал. Разве что — на уровне каких-то смутных слухов, а то и того самого «ощущения». Только про чувства и ощущения хорошо девочкам на лавочке говорить, а к начальству с ними не пойдешь. Вот Чеглок и роет землю в поисках этого верховного преступника в одиночку.

Раньше он вдвоем его искал. Вместе с Карлом Иосифовичем. Был такой сотрудник в МУРе, еще до меня. Да что там до мен — еще до самого МУРа. Он еще в сыскной части до революции служил. Как товарищ Чеглок рассказывал — в семнадцатом году Карл Иосифович сам пришел в новосозданную советскую милицию и предложил свою посильную помощь. Честно сказал, что большевиков считает бунтовщиками, но видит их меньшим злом по сравнению с разгулом преступности, начавшимся после того, как из тюрем в феврале не только политических выпустили, что правильно, но и уголовников, что уже нет. Сейчас его, за такие слова, может, и вычистили бы из милиции, не глядя ни на какие заслуги, но тогда дореволюционные специалисты не больно-то рвались советской власти помогать. Так что взяли его и служил он не за страх, а за совесть. Только убили его бандиты, в двадцатом. Но до того успел он нынешнему начальнику ОБН рассказать о том, что еще до революции заподозрил Карл Иосифович, что кто-то преступниками Москвы играет, прямо как куклами-петрушками. Вон откуда еще эта зараза тянется, аж с царских времен. Рассказал, показал материалы, которые смог насобирать, даже прозвище сказал, которое он этому неуловимому кукловоду дал.

Двойной Нельсон.

Кто его знает, почему: двойной нельсон — это прием такой, из французской борьбы. Может, имел в виду, что тот, кто в лапы этого Нельсона попадет — уже не вырвется, прям как из борцовского нельсона? Кто знает…

Но вы не думайте, что я, о таком открытии узнав, прям бросил все дела и кинулся эту мерзопакость выискивать. Тут сам товарищ Чеглок его найти не может, а Степа Кречетов отыщет, ага. Не говоря уж о том, что и без всяких нельсонов работенки у МУРа хватало.

Сидим мы, значит, как-то в отделе… Ну, как «мы». Я да Цюрупа, пресвитер наш.

Товарищ Чеглок уже несколько дней как отправился самолично банду колдунов вскрывать. Внедриться к ним под видом, значит, коллеги, прибывшего из Запорожья. Правда, не помню, чтоб Запорожье какими-то колдунами славилось, но на том и упор был, что он, значит, в ремесле этом неопытен, вот и приехал умений и мастерства у старших товарищей понабраться. Честно говоря, мне эта затея сомнительно показалась: товарища Чеглока в Москве не то, что каждая собака, думаю, и половина кошек знает. Но товарищи меня успокоили, сказав, мол, не боись, Степа, наш начальник так замаскироваться может, что его родная мать не узнает, не то, что какие-то там колдуны-бандиты. Не первый раз, чай, у нас в МУРе этот прием, внедрение под видом кого-нибудь, вообще частенько использовался. Так-то оно так, но на сердце все равно неспокойно…

Коля Балаболкин в больнице лежал, рану свою боевую залечивал. Главное — при нем эту рану боевой не назвать, а то ж обидится смертельно. Ну сами посудите — в перестрелке участвовать, ни единой царапинки не получить, а потом, когда уже все закончилось — на доску с гвоздем наступить. Пробил ногу насквозь, хуже, чем любой пулей. Вроде и смешно, а вроде и подцепишь от ржавого гвоздя столбняк — и будешь корчиться, пока не закопают. Лекарства от этой заразы еще не придумали, одна надежда на врачебные заговоры, которые, знаете ли, тоже не каждый раз срабатывают. Один врач прошепчет «Заря-заряница, красная девица…» и все такое прочее — и как рукой снимет. А другой хоть изшепчись весь — никакого толку.

Хороненко в Лефортовский распределитель Петьку-Паука повез. Взяли мы его с Хороненко буквально сегодня утром, неделю охотились. Думали — какой-то особо хитрый уголовник, по ночам в квартиры влезает и все, что ни на есть ценного найдет — с собой уносит. Да так ловко, что и хозяева не просыпались. Оказывается — мальчишка, нашел где-то на улице воровской инструмент, перчатки-стенолазки, да с их помощью по стенам, как тот паук, и ползал. Даже не из голода или там нищеты, из глупого азарта. Ладно был бы беспризорником — тогда понятно. Ладно бы совсем ребенком — тогда тоже понятно, ума еще нет. Так ему ж, дураку, уже восемнадцать стукнуло! Я сам не поверил — с виду мальчишка мальчишкой. В войну такие уже ротами командовали, под пули и сабли шли, а он — игрался. Вот посидит полгодика, ума наберется…

Фелинолог наш, с котом Трефом, уехали жалобу какой-то бабки на нечисть, в доме у нее озорующую, проверять. Вот и остались мы с Цюрупой вдвоем. Он цепь от кадила ремонтирует, разорвавшееся звено запаивает, а я решил вот, пользуясь минуткой свободной, «Известия» почитать. Так-то я больше «Гудок» люблю, как там товарищ Г. П. Ухов лентяев и жуликов продирает — хорошо пишет, чертяка — но сегодня про новости хотел узнать. Там басмачи Хиву осадили, а я ж воевал в тех краях, вот и хочу узнать, дали им по усам или еще нет.

В дверь бодро постучали и, не дожидаясь ответа, к нам в отдел вошли штаны.

Понятное дело, не сами — хотя после шубы, бегавшей по Тверской, я бы не удивился — штаны вошли вместе с хозяином. Просто настолько это были замечательные штаны, что сразу же притягивали к себе все внимание.

Широченные галифе, пошитые из ярко-зеленого сукна, похоже, когда-то стянутого с бильярдного стола, бросались в глаза так, что и не сразу обращаешь внимания на того, кто в них пришел.

Невысокий, даже где-то щупловатый парнишка, моего, наверное, возраста. Помимо галифе вошедший носил старое, вытертое осеннее пальто, совершенно не подходящее по сезону, и лисью шапку, до крайности похожую на чучело лисы, когда-то виденное мною в охотничьем магазине — такая же клокастая, облезлая и даже, вроде бы, так же разит нафталином.

— ОБН? — весело спросил вошедший, нимало не смущаясь своего клоунского вида.

— Он самый, — встал я из-за стола, — А вы, товарищ, кто таков будете?

— Я — Вася, — протянул тот руку, — Вася Березкин. Я к вам из Рязани приехал.

— Степан Кречетов.

Пресвитер махнул было рукой с паяльником, но глухо закашлялся. Вот еще беда с человеком, чахотка его бьет, на фронте подцепленная. И, как и со столбняком — ни лекарств, ни заговоров, разве что травы, да еще собачий жир, говорят, помогает. Только где ты в зимней Москве жирных собак сыщешь?

— Какими судьбами к нам? Заявление о преступлении?

— Неа. Сейчас… Погоди…

Вася из Рязани достал из-за пазухи белую тряпочку, развернул ее и протянул мне помятые бумажки. Я взял их, уже чувствуя, что ничего хорошего в них не увижу.

И как в воду глядел.

Согласно этим бумажкам товарищ Березкин направлен к нам в МУР в командировку. От уголовного розыска города Рязань.

Рязанский товарищ как будто походя сломал запор на двери, через которую к нам в отдел хлынули ранее где-то прятавшиеся события.

Сначала товарищ Цюрупа допаял, наконец, свое кадило и решил его опробовать и заодно разогнать в помещении возможно накопившихся эфирников. Когда б им накопиться, если сам же пресвитер регулярно их отсюда гоняет? Но, как говорит товарищ Семашко — болезнь легче предупредить, чем лечить. Цюрупа взмахнул кадилом, с инвентарным номером, написанном на боку свинцовым суриком…

И тут же закашлялся рязанский Вася, не успев рассказать, чего он в Москву, собственно, командировался.

Мы напряглись.

Дым от освященного ладана — вещь ароматная и кому-то, конечно, может и не понравиться, но у нас в ОБН уже условный рефлекс — если рядом кто реагирует на ладан, проверь, уж не нечисть ли?

Вася, продолжая кашлять, замахал руками, размотал замызганный шарф и полез за ворот, доставая из-за него крест. Ну… будем считать, что ложная тревога…

— Не поверите, — развел Вася руками, — Слюной поперхнулся. Сутки не евши, а тут дымком пахнуло, прям так сразу мясца жареного захотелось…

Не бросать же человека погибать от голода? Пришлось за кипятком идти, чаем поить, сушками угощать. Прибыл к нам рязанский гость, как выяснилось, в поисках одного мошенника, который, пообещав жениться, обманул аж трех рязанских вдовушек на очень красивую сумму. Обманул — и, по имеющейся информации, рванул тратить добытое в злачных заведениях города Москвы. Вот Васю за ним и отправили.

Тем временем в отдел вернулись Треф с фелинологом и некой бабкой. Кот, не отреагировав на незнакомца, сразу же запрыгнул на подоконник и закрыл глаза, мол, устал я с вами, людьми, дальше без меня. А фелинолог принялся записывать сбивчивые и путаные слова бабушки, жалующейся сразу и на разгул нечисти в ее доме, и на соседа-стрекулиста тонконогого, и на цены на дрова, которые растут, как скаженные. Цены, понятное дело, не дрова.

А тут и курьер Митрофан — ни в коем случае не Митроха! Обидится! — принес мне аж два конверта с бумагами.

В первом было письмо из Воронежа, в котором сообщалось, что от них к нам едет известный мошенник, благополучно облегчивший карманы воронежских граждан и кассы воронежских же учреждений, после чего… правильно, рванувший в Москву.

— Отдел по борьбе с нечистью… — проворчал я под нос, копируя отсутствующего Чеглока, — мошенниками не… А, вот оно что…

Мошенниками мы, правильно, не занимались. А вот людьми, которые для своего неблагого ремесла используют колдовские внушения — занимались. И еще как.

Я раскрыл второй пакет, уже чувствуя, что и в нем меня не ждет ничего хорошего. И снова угадал, хоть ты проверку проходи на предмет внезапно открывшихся способностей к ясновидению.

Второе письмо сообщало, что на днях границу под Питером нелегально пересек человек, впоследствии опоознанный как бывший белогвардейский офицер Осип Петрович Белоцерковский. Зачем господину Белоцерковскому переться в страну, где по нему в три ручья плачет ОГПУ — неизвестно, но навряд ли он хочет просто прогуляться по памятным местам детства и вспомнить первую любови и вздохи на скамейке… ну или где они там с первой любовью вздыхали. И едет он, как бывший москвич… тоже в Москву.

Что ж их всех сюда тянет-то⁈

В этот момент я остро пожалел о том, что в отделе сегодня нет товарища Чеглока. Уж как-то очень удачно у него получалось — глянет одним глазом в документы или там заявление от потерпевшего, и тут же скажет, что произошло, как произошло, кто виноват и что делать. И даже где покраденное искать и с кого конкретно за наложенную порчу спрашивать.

Про порчу мне пришло на ум потому, что бабка, притащенная фелинологом, уже прекратила жаловаться на жизнь в общем и принялась обвинять свою соседку, молодую «девку», которая, что ни день, то постоянно несчастной старушке очередную порчу накладывает. Иногда и в суп.

Ладно, пес с ней, с бабкой… вернее, кот, который на нее не реагирует вовсе, а, значит, и порч на ней никаких нет. Если только на общей кухне в супе остались. Что мне с поступившей информацией делать-то? Реагировать-то как-то нужно… а как? У меня опыта в таких делах все ж таки маловато. Опытных товарищей дождаться? А если тот самый господин Белоцерковский чего натворит? Кто виноват будет? И как бы выговоров от начальства я не боюсь, а вот то, что невинные люди могут пострадать — это главное. Встречался я на войне с беляками, и вот что скажу — им все равно, сколько крови лить и кто пострадает. Люди вообще воевали не пойми за что. Мы, красные — за мир, за всеобщее счастье, за коммунизм, за равенство, за братство. А они? За царя? Так вроде нет, тем более — царя еще в начале гражданской уконтрапупили. За земли и имения? Так те, у кого земли и имения были, те еще в семнадцатом сбежали. Так за что воевали-то? Чисто из ненависти? Получается, что так. Так и ненависть эта никуда не делась, значит, из нее же он может ой каких дел натворить… Мало ли их братия уже натворила в Советской России, сколько терактов… И опять-таки — без всякого смысла, только чтобы напакостить. Такая уж у них натура…

В общем, по зрелому размышлению, я решил для начала внимательно прочитать, что там в сводке прислали, а потом уже решать, что делать и куда бежать.

Рязанский Вася разместился на стуле, как оказалось, ему должны были оформить наряд на служебное жилье на время командировки, вот он решил у нас подождать, пока бумаги подпишут. Фелинолог устало записывал за бабкой, а я шелестел бумажками.

Начал я все же с мошенника. Беляк, при всей своей опасности, все ж таки не по нашему ОБНовскому профилю проходит, за ним, я думаю, уже ОГПУ по следам идет. А вот мошенник, да еще и манипулятор разумом — это наш клиент.

Итак. Валентин Евгеньевич Бачей, из дворян, сын генерала… ого… Он же Арчил Вардеванян, он же Рафаил Гершуни, он же Александр Аметистов, он же… В общем, как я понял, фантазия у гражданина Бачея работала как надо. 1898 года рождения, внешности… Вот внешность все пострадавшие описывали по-разному. Не сходились даже данные о росте — то ли среднего, то ли низкого, кто-то даже называл его высоким. Совпадало только то, что никто его внешность описать не мог. Обаятельный, но незапоминающийся. Ну, в принципе, для манипулятора разумом это как раз нормально, затереть у пострадавших воспоминания о себе. Правда, будь он манипулятором опытным — они бы и вовсе о его существовании не вспомнили бы, но откуда там опыту взяться, в двадцать лет с небольшим?

Так, что там еще…

Десяток эпизодов, часть — в советских учреждениях, часть — по гражданам прошелся… Так… Ага… Если посмотреть сходство во всех эпизодах, то с первого взгляда его вроде и нет. А со второго… А со второго — есть.

Образ действия — есть какое-то мудреное латинское название для него, но я в гимназиях не учился и из латыни знаю только «Салям алейкум» — у Бачея в целом один и тот же. К будущим потерпевшим — которые, разумеется, еще не знали, кем они будут — приходит молодой человек. Представляется кем попало, от милиционера до священника, в зависимости от жертвы — понятно, что в учреждение священником он не пойдет — и мигом очаровывает каким-то крайне выгодным предложением. Причем, что интересно, денег не просит практически никогда — так получается, что потерпевшие всегда сами приходят к мысли, что надо бы вот этому замечательному человеку выделить деньги под вот это замечательное предложение. Иногда приходит не один, а с кем-то, кто оказывается в конечном итоге автором этого самого предложения, причем этот автор понятия не имел, что является соучастником мошеннических действий. Он просто случайно познакомился на улице с очень добрым и понимающим человеком, который совершенно бескорыстно вызвался помочь во внедрении его проекта, с которым автор не знал, куда и бежать. Так, например, еще до Воронежа, в Казахской АССР товарищ Бачей вместе с неким, в сводке не поименованным гражданином, пришли в управления общепита города Орска с предложением о создании пирожкового треста на основе изобретенной гражданином пирожколепительной машины. И честно внедрял эту самую машину, пока, как я понимаю, ему просто не надоело и он не уехал в бессрочную командировку, в которой и пропал без вести. Причем, что интересно — пирожковый трест продолжил свою работу, машинно лепя пирожки и заваливая ими город Орск и окрестности.

Короче, Бачей — не столько мошенник, сколько авантюрист, которому без риска, схем и комбинаций и жизнь не мила.

Что там еще про него интересного написано? Так… Так… Так… А вот это уже интересно — при необходимости Бачей предъявляет документы, подтверждающие его личность, по установленным данным — изготавливает их собственноручно, до революции считался подающим надежды юным художником. Для манипуляторов это как раз не характерно — им гораздо проще показать тебе чистый лис бумаги или этикетку от пивной бутылки и внушить, что это и есть документ. Хотя… Если опыта у него немного… С другой стороны — он же мозги закручивает не одному человеку, а иногда целому учреждению… Непонятно.

Я снова посмотрел на бумаги. Мошенник… Молодой… Незапоминающийся… Денег не просит… Сами предлагают…

Почему мне это кажется знакомым?

Я посмотрел на скучающего Васю… а, нет, тот не скучал, с интересом слушал жалобы старухи… Нет, васин мошенник — брачный аферист, Бачей за этим не замечен… Тогда?

Погоди-ка…

Я перелистал заявления от граждан, поступившие на этой неделе. Вот оно!

Позавчера в одно невнятное учреждение, прилепившееся к одной из секций Московского горсовнархоза, явился восторженный молодой человек, представившийся журналистом «Торгово-промышленной газеты», каковая решила написать хвалебную заметку о работе сего славного учреждения. Погорелов, начальник учреждения — название и род деятельности не упоминались, что-то связанное то ли с лесом, то ли с дровами — похоже, Хороненко, принимавший заявление, так и не смог этого понять — разумеется, от этой перспективы пришел в восторг и принялся водить товарища журналиста по кабинетам и отделам, рассказывая о работе. Журналист оказался товарищем въедливым, каждый недостаток в работе подмечал, озвучивал, отчего по ходу экскурсии становился все менее восторженным и все более хмурым, отчего товарищ Погорелов начал подозревать, что хвалебной статьи он, похоже, не дождется, а от той, что дождется, может попасть в соответствие со своей фамилией. И предложил товарищу журналисту небольшую сумму. А потом, когда тот вспыхнул от возмущения — сумму побольше. В итоге они сошлись на довольно-таки красиво сумме, журналист пообещал буквально на днях написать такую статью, что Погорелова наградили бы орденом, существуй они в Советской России. На этом они расстались и начальник учреждения принялся ждать статью о себе. Ждал-ждал… Ждал-ждал… Ждал-ждал… И в итоге решил связаться с обманщиком-журналистом, чтобы выяснить, в чем же дело. Позвонил в газету — и выяснил. Что товарищ Чертополохов у них отродясь не работал.

Все сходится. Внешность журнажулика Погорелов предсказуемо не запомнил, разве что оригинальную мохнатую кепку, неизвестно из какого зверя пошитую.

Вот и первое появление Бачея в Москве…

Я потер ладони, уже готовый отправиться в непонятное учреждение и вытрясти все же из Погорелова внешность и вообще все приметы мошенника — и тут заметил, что Вася из Рязани уже некоторое время подает мне некие таинственные знаки, намекающие, что надо бы нам с ним из кабинета выйти.

— Что случилось? — спросил я у него в коридоре.

Вася оглянулся на закрытую дверь и, понизив голос, произнес:

— Бабка врет.

Что за бабка? Потерпевшая?

— С чего ты взял?

— Бабка рассказывает, как соседка на нее трефы накладывала…

Что за трефы… а, на блатной музыке так порча называется…

— … порчу, то есть, наводила, а, судя по описанию, с такой порчей она б до угрозыска не дошла, по дороге б окочурилась.

— Так это понятно, что врет…

— Нее, ты не понял, Степ. Она ж не просто так на соседку собак вешает, она очень даже подробно про наведение порчи рассказывает, со знанием дела. Либо сама по молодости чем-то таким баловалась, либо… Либо продолжает баловаться.

— Вася…

— Ты погоди, не торопись. А дальше она пару раз упомянула, что знает, соседка трефные… порченые предметы прячет. Понимаешь? Она не просто жалуется, она соседку под трехсотые статьи подводит.

Я задумался. А ведь верно, Вася прав — если старуха хорошо в порчах разбирается, то могла бы понять, что то, что она говорит — ерунда, не выжила б она с такой мощной порчей. А если бы не разбиралась — то не смогла б правильно порчу описать. Похоже, и впрямь бабка ведьмовскими штучками балуется, только сжить соседку ими не смогла или не захотела, чтоб в МУР не загреметь, вот такую комбинацию и придумала.

За лишнюю комнату сейчас горло перегрызут, не то, что в ОБН сбегают.

— Толково, Вася, — хлопнул я его по плечу, — ты ж в своей Рязани вроде не в ОБН служишь?

— Я тебя умоляю, откуда в Рязани специальные отделы на каждый случай? Всем понемногу занимаемся, сегодня мошенниками, завтра — ведьмами…

— Давно ты в угро?

— Та нет, недавно пришел.

— Как и я, года еще не прошло. А чего тебя в милицию-то потянуло? Раньше с блатным сталкивался?

— Какие там блатные, тихим мальчиком был, в тетрадке перышком писал, папа-чиновник, мама-домоседка…

— Да уж, представляю, как бы мама на твои великолепные штаны посмотрела.

— А ты над моими штанами не смейся! — шутливо толкнул меня кулаков в бок Вася, — Мне их, между прочим, комиссар нашего полка вручил!

— Повоевать пришлось?

— А кому не пришлось? Бывал под Херсоном?

— Не приходилось. Все больше на Восточном фронте.

— То-то я вижу — загар еще не совсем сошел. А я — в шестой дивизии под Херсоном. Там-то мне товарищ Пельтцер их и вручил, носи, говорит, Березкин, заслужил!

— Чего ж не красные-то? — хмыкнул я.

— Красных не было.

В общем, пока мы старуху раскручивали — и впрямь бывшей ведьмой оказалась, а сейчас лишнюю комнатку захотела прирезать — пока то да се, вернулся я к своим бумагам только через полчаса. В этот раз — к белогрвардейцу.

Белоцерковский Аристарх Никифорович. Из московских дворян, воевал в Первую Мировую, потом — в банде Булак-Балаховича, на том же Восточном фронте отметился, а после победы Советской власти — подался в Европу. Чем там промышлял — неизвестно, а, значит, с белой эмиграцией, о реванше мечтающей, не связан. Ну или связан, но очень хитро.

А, вот оно что…

К нам ориентировку на него передали, потому что Белоцерковский был оборотнем.

«Отдел по борьбе с нечистью поджогами не занимается!» — всплыли у меня в памяти крылатые слова товарища Чеглока. Если в МУР в целом приходили по любой мелочи, от пропавшего чайного ситечка до дрязг с соседями по коммуналке, то в ОБН валили все, что хотя бы издалека, ночью и прищурившись казалось имеющим отношение к трехсотым статьям. Пора бы уже, елки зеленые, запомнить, что оборотни — это не нечисть! Да, их болезнь имеет магическое происхождение, но ключевое слово здесь — болезнь! Оборотни — не упыри и не вурдалаки, никаких связей с бесами не имеют и, если регулярно принимают лекарства, ничем не отличаются от обычных людей. Да даже у нас в милиции оборотни служат, петлицы носят, и никто им слова дурного не говорит. А если и говорят, на совещаниях там или на партсобраниях — так то никакого отношения к их оборотничеству не имеет.

Нет, есть, конечно, колдуны, что через нож перебрасываются и тем в волков превращаются, но это — не оборотни, а именно колдуны. Белогвардеец же, судя по краткой справке, именно что болел оборотничеством, так что к нам совершенно точно никакого отношения не имел.

Пусть им ОГПУ занимается.

Нет, понятно, что встреть я его — мимо не пройду, и приди к нам какая информация о Белоцерковском — дал же бог фамилию… — мы от нее тоже не отмахнемся. Но сейчас мне гораздо важнее мошенник Бачей с его вероятными способностями к контролю разума. Вероятными — потому как сильное меня сомнение в этом гложет, не очень-то его образ действий на манипулятора походит…

Я обвел взглядом отдел. Никого. Цюрупа ушел куда-то, кажется, на склад, то есть — надолго, фелинолог увел старуху, Треф без него никуда не пойдет…

Кот спрыгнул с подоконника и, задрав хвост, отправился гулять по коридорам МУРа, вальяжно толкнув входную дверь лапой.

…в смысле — со мной не пойдет… О!

— Вася! Пойдешь со мной потерпевших опрашивать, что от мошенника пострадали?

— Какого такого мошенника? — поднял брови рязанский командированный, — Вы ж, вроде, по нечисти больше? Или у вас тут брачный аферист с приворотным зельем завелся?

Я стиснул зубы. И без того к приворотному зелью я с нелюбовью относился, а после того, как один гад мою Марусеньку приворожить пытался… Собственными бы руками задушил.

— Да нет, приблудился к нам в Москву один, Валентин Бачей кличут, не попадался у вас такой?

Вася в задумчивости потер подбородок:

— Вроде не слышал…

— А тот, за которым ты приехал, не он ли?

— Та нет, тот наш, местный, доморощенный… Извини, Степ, но я лучше здесь посижу, наряд на жилье подожду. Я тут у вас в Москве не птичьих правах, из бумаг вон, одно командировочное, даже нагана — и того нет.

— Ну, не так нет.

Я обвел взглядом столы — пустые, ни одна бумажка у нас никогда просто так не валялась, всегда в сейф закрывалась — сложил стопкой свои документы, бросил взгляд на лежащую сверху сводку по Белоцерковскому…

Подождите…

Сверху, в краткой биографии, упоминалось, где он раньше в Москве жил.

Квартира в доходном доме Григаршина.

Это меняло дело… Это, доложу я вам, очень сильно меняло дело!

Потому что, так уж получилось, что я, сейчас, наверное, единственный человек в мире, который знает, куда направляется Белоцерковский… в смысле — второй, сам-то беляк, тоже, надо думать, в курсе.

В свой старый дом он рвется!

У меня пока что только один-единственный информатор. Если не считать Веньку Хрипатого, мальчишку-безпризорника. Но тот не столько информатор, сколько… да просто жалко мне мальчонку, не совсем еще пропащий, вот и подкармливаю иногда. А он, парень гордый, просто так хлеб жевать не согласен, вот и рассказывает мне всякие слухи, что среди такой же синьги ходят.

Настоящий информатор у меня только один.

Старый Гунзэн.

Шаман.

Шаманы в Советской России занимали странное место. С одной стороны — как бы что-то навроде священников, всяких там попов, мулл и лам. Но вроде бы как и не священники. С другой — вроде как что-то типа колдунов, то бишь людей, с нечистой силой связанных. Но духи шаманов вроде как бы и не нечисть. Непонятные, в общем, граждане, мутные. Подозрительные. Шаманы к себе такое отношение чувствовали, отчего любовью к человечеству не лучились и частенько связывались с преступностью, и впрямь уходя за ту грань, после которой ими начинали заниматься ОБН.

Гунзэн считал себя слишком старым для того, чтобы менять привычки с приходом советской власти, но, я подозревал, с преступностью он связался уже давно. Откуда-то ж у него были самые неожиданные знакомства среди жиганов, марвихеров, колдунов и ведьм Москвы? Да и приехал он сюда года два назад, наверняка ж не от хорошей жизни поменял адрес, верно?

Рядом со стариком я чувствовал себя… да вон таким вот Венькой Хрипатым и чувствовал, мальчишкой, которого подкармливают чисто из жалости. Только я Веньке подкидывал хлеб да сахар, а Гунзэн мне — информацию.

Прогуливались мы с ним по улочке, неподалеку от Петровки, шаман постукивал своей резной тростью и молчал. Я тоже молчал, у нас такой ритуал был. Захочет старик что-то рассказать — скажет. Не захочет — просто пройдемся молча по улочке, да и разойдемся в разные стороны.

Он неторопливо достал из кармана черного плаща портсигар. Вообще выглядел он колоритно: на первый взгляд — старик как старик, в черной хламиде, огромной меховой шапке-малахае, в руке — трость с вырезанным набалдашников в виде черепа, и узорной резьбой по черенку. Пальцы, сжимающие трость, покрыты татуировками с неизвестными — подозреваю, не только мне — надписями. Эти самые татуированные пальцы пробежали по рядку разноцветных самокруток: красных, синих, зеленых. Я достал свой кисет и принялся заворачивать свою собственную. Гунзэн мне никогда не предлагал курево из своего портсигара, а я не просил. Для того чтобы курить то, что курит шаман, нужно самому быть шаманом. Ну или дураком.

Он выпустил струйку голубоватого дыма и посмотрел на меня, моргнув глазами. Брр, до сих пор не привыкну — на веках шамана тоже были татуировки, в виде огромных неусыпных глаз.

— Духи сказали… — начал он. Он всегда так говорил, если хотел мне что-то поведать. А уж духи ему это нашептали или Петька Слоеный — я не спрашивал.

— Духи сказали, — и шаман указал тлеющей самокруткой на бывший доходный дом, мимо которого мы проходили, — что волк скоро вернется сюда.

Я поглядел на дом. До революции он принадлежал купцу Григаршину, а сейчас, надо полагать, отошел Моссовету. Дом как дом, совершенно не похожий на волчье логово. Да и Гунзэн раньше не был замечен в страсти к иносказаниям и напуску тумана. Непонятно.

— Что за волк? — уточнил я, — И чего он сюда припрется?

— Волк как волк, — пожал шаман плечами, — Белый. Злой он и голодный, вот и идет сюда, к дому.

На этом он замолчал и больше не произнес ни слова. Я покрутил эту информацию в голове и так и сяк, но ни к какому выводу не пришел. Волк, да еще и белый, голодный и злой, вернется домой… Хех, прям в рифму получилось. Непонятно. Но эти слова я не забыл — никогда еще шаман ничего ненужного мне не говорил.

И ведь он прав оказался!

Действительно, волк, действительно — белый, и уж наверняка — домой. И уж точно злой как, хех, волк. А что до голодного…

Было у меня одна мыслишка.

— Вася, а хочешь беляка ловить?

— А чего бы нет? — тот мгновенно передумал сидеть в кабинете.

— А мошенника, значит, не хочешь? — хохотнул я.

— С беляками у меня свои счеты, — хмуро произнес рязанский гость. Впрочем, судя по тому, что он тут же заулыбался — счеты эти были не очень серьезными.

Я кратко ввел его в курс дела. Мол, через финскую границу к нам в гости пробрался бывший белогвардеец, который, по имеющейся у меня оперативной информации…

Вася посмотрел на мой палец, поднятый к потолку. Я смутился и убрал его. Потом для верности и вовсе спрятал руку за спину.

В общем, по имеющейся у меня, кхм, оперативной информации, этот самый беляк направляется в свою бывшую квартиру. Появится он там, скорее всего, ночью, но, так как до ночи осталось уже совсем ничего, то нам нужно сходить туда, благо — недалеко, и прикинуть, как бы получше ему засаду организовать. Волчью яму, так сказать.

— А начерта ему вообще эта квартира? — задал Вася резонный вопрос, — Смахнуть слезы умиления, глядя на развешанные по стенкам паспарту с детскими фотографиями?

— Чего с фотографиями? — не понял я.

— Паспарту. Рамки такие.

Понятно. Буржуйские придумки какие-то.

— Я, Вася, думаю, что детские фотографии ему без всякой надобности. Особенно если учесть, что в его бывшей квартирке уже живет какой-нибудь токарь Пряхин или прачка Токарева. Которые совершенно точно выбросили ненужные им картинки в ближайшую мусорную урну. Если не сожгли в печке зимой восемнадцатого года. Я думаю, что господин Белоцерковский или его жена, маман, с кем он там жил, не знаю, перед семнадцатым годом, перед тем, как пятки салом смазать — припрятали где-то у себя в квартире ценности на неплохую такую сумму. Ради которой стоит рискнуть. Сам помнишь, в семнадцатом году многие думали, что большевики недолго продержаться, мол, переждем в тихой гавани месяцок-другой, да и вернемся домой. Месяцок-то за границей можно протянуть, а вот несколько лет — уже очень вряд ли. Работать надо, а работать наши баре непривычные. Вот беляк помаялся, помаялся, ручки свои белые поломал — да и решил рискнуть. А мы тут на него капканчик и поставим… Ты со мной?

— Да!

Как ни странно, на массивной резной двери в бывшую квартиру Белоцерковских не было уже привычных списков тех, кто там живет сейчас, с указанием «Ивановым стучать два раза, Петровым — три раза, Сидоровым — до тех пор, пока эти ленивые черти не откроют дверь». Разве что выцарапанное русское слово из трех букв, но навряд ли оно подразумевало, что там никто не живет. Видимо, квартира благополучно избежала превращения в коммунальную, доставшись какому-нибудь ценному специалисту. Ну, или в нее вселился нэпман за взятку, такое, будем честными, тоже встречалось.

Мы с Васей переглянулись. Я нажал на кнопку электрического звонка.

Тишина.

Мы постояли, подождали. Я тиснул кнопку еще раз.

Молчание.

Либо звонок просто-напросто не работал — что неудивительно, электрическая батарея в нем давным-давно могла протечь, а новую сейчас найти затруднительно — либо ж из-за толстой двери просто не был слышен звонок.

Я протянул руку снова…

Дверь резко распахнулась, и в приоткрытую щель высунулся человек. Высокий, худой как щепка, с таким узким лицом, как будто он каждый день протискивался в эту узкую дверную щель.

— Что вы трезвоните⁈ — заорал он. Вот тебе здрасьте…

— Вы кто такие? Что вам надо? Идите прочь!!! — продолжал разоряться человек, размахивая руками, как семафор.

Я уж было потянулся показать ему значок агента милиции, но тут внезапно влез рязанский Вася:

— Водопроводчики мы, — широко улыбнулся он, — Водопровод хотим починять.

Скандальный тип на мгновенье запнулся, глядя на шикарные васины галифе, потом заорал с пущей силой:

— Не надо мне починять водопровода! Не сломан у меня водопровод! Нет у меня никакого водопровода!

И захлопнул дверь, аж гул по лестнице пошел.

Я посмотрел на Васю, пытаясь понять, что не так с крикливым типом и с чего Вася вдруг решил представляться водопроводчиком… И вдруг понял.

Тип кричал, ругался — и одновременно боялся. Так бывает, когда трусоватый человек хамит от страха, тогда он кричит больше для того, чтобы собственный испуг заглушить. Но нас-то ему чего бояться? Ладно бы я успел представиться муровцем, тогда можно было бы подумать, что у него рыло в пуху. Так ведь — не успел. С чего бы ему бояться двух, прямо скажем, не внушающих опасения людей: один — в старой шинели, с тростью, второй — в шутовских штанах.

Ответ прост. Не нас он боялся. И Вася это допетрил чуть быстрее меня.

Я посмотрел на рязанца:

— Не получится на беляка засаду в квартире устроить. Он — уже в ней.

Вот управдом, товарищ Медунец, явственно боялся нас именно из-за того, что мы оба сразу же представились агентами. Он краснел, бледнел, иногда даже шел какими-то пятнами, поминутно вытирал лоб и шею замызганным клетчатым платком. Судя по всему, пуху с его рыла хватило бы на целую подушку. Но, стоит заметить, осознав, что мы пришли не по его душу, а всего лишь с вопросами о жильцах, он быстро успокоился, не переходя в приторное состояние, соответствующее его фамилии. Хоть и не переставал потеть, но быстро выложил нам с Васей требуемые сведения. Требуемые — по его мнению.

— В семнадцатой, значит, инженер Ершов проживает, Владимир Викторович, из служащих. На Дуксе работает, то есть, значит, на ГАЗе, «хевиленды» для Красного Воздушного флота собирают…

Тогда, в принципе, понятно, за какие заслуги ему целая квартира досталась.

— … жена с ним проживает, Агриппина Петровна, недавно сменила имя на Агата, в газете, значит, прописано было… Дочка, Татьяна, школьница, значит… Приходящая домработница есть, Груня, то есть, Агриппина, значит, тоже… Имя не меняла…

— Кто из них сейчас в квартире? — перебил я его, так как разговор начал расплываться маслом по тарелке.

— Сам товарищ, значит, Ершов, жена его, Агриппагата Петровна, дочка, значит, недавно из школы пришла, Груня… Груня… нет, Груни нет, уходила недавно, значит, наверное, за покупками…

— Кто-нибудь к нему в гости приходил? Недавно? — тут же уточнил я, пока управдом не начал перечислять всех посетителей инженера от рождества христова.

— Недавно? Недавно… Вот, значит, вчера…

— Вчера не надо. Сегодня, вот прямо сейчас, у него гость есть?

— Простите, товарищ агент, не могу знать. Не уследил, значит…

Ясно. Хорошо, то есть плохо. Плохо, что понятно, отчего Ершов такой нервный. Я б тоже нервничал, если б за моей спиной какой-то гад моих жену с дочкой под прицелом держал. А хоть бы и под ножом — тоже приятного мало.

Я представил в такой ситуации мою Марусеньку и скрипнул зубами, испытав острое желание задавить господина Белоцерковского, как ту самую вшу. Хочешь ты свои заначки достать — ну так договорись с тем же инженером, поделись с ним. Жадность обуяла? Подожди, пока нынешние хозяева из квартиры уйдут, да и лезь, когда внутри никого.

Помню, был такой случай, товарищи из отдела краж рассказывали. Жила, значит… тьфу, привязалось же… жила пожилая семейная пара, тихо-мирно, в своей квартирке, много в той квартирке чего ценного накопилось. И тут присылают им письмо. А в письме два билете в театр, на хорошее представление и не самые дешевые места. И записка: «Догадайтесь, от кого?». Ну, те, естественно, решили, что кто-то из старых приятелей решил их порадовать, собрались, да в театр и отправились на Фигару смотреть, ну или что там в тот день шло. Посмотрели, впечатлениями напитались, приходят домой — а оттуда все ценное повынесено. И только на столе записка: «Теперь поняли, от кого?».

— Вася, как нам в квартиру попасть? — бросил я, пока мы лётом поднимались на третий этаж. Тут мешкать некогда, в любой момент беляк сокровища свои выгребет, да инженера с семьей под нож и пустит.

— Опять водопроводчиками представиться?

— Боюсь, на второй раз по таким водопроводчикам беляк стрелять прямо через дверь начнет.

— А если женщина? — тут же придумал новый план Вася.

— Где мы тебе тут среди ночи живую женщину найдем?

— Какая ночь, чуть стемнело еще! И почему именно живую?

— Потому что от мертвой толку чуть, она в дверь стучать не будет. А если найдем такую, что будет — там мне же потом за этой упырицей и гоняться. Так что…

— Погоди!

Мы остановились у дверей семнадцатой, мать ее, квартиры.

— Ша, — Вася успокаивающе поднял ладонь, чуть продышался, откашлялся… И завопил, колотя в дверь ногами и руками, противно-истошным женским голосом:

— Где эти бесовы водопроводчики?!! Куда делись⁈ Давай их сюда!!!

Я выхватил наган и прижался к стене. Кто его знает, кто сейчас выскочит, то ли инженер, науськанный белогвардейцем, то ли инженер с семьей уже медленно остывает в луже крови и на площадку сейчас вылетит сам Белоцерковский. По хорошему, конечно, нужно было бы вызвать подкрепление, бойцов с винтовками… Но, пока до них добежишь, пока они приедут — гад точно уйдет.

Придется рисковать.

Инженер, как и в прошлый раз, резко раскрыл дверь — и никогда за ней не увидел.

— Что смотришь⁈ — взвизгнул Вася голосом соседки-хабалки.

Ершов высунул голову подальше… И я тут же схватил его за горло и выдернул из квартиры, как репу из земли. Вася тут же сориентировался и устроил целый спектакль, начав кричать на два голоса, один женский, другой так-сяк, но похожий на голос инженера.

— Кто в квартире? — шепотом спросил я, запоздало испугавшись, что все наши выкладки неверны, инженер такой злой только потому, что поругался с женой, а мы тут устроили балаган с петрушкой. Ох и поднимет же он скандал…

— Че-человек… — прошептал Ершов, — С револьвером… Вы кто…?

— МУР. Где он?

— В гостиной. Он… он стулья рвет. Там моя жена и Танечка, спасите их, умоляю…

— Стойте здесь, никуда… Вася, ты куда собрался? — ухватил я за локоть рванувшего было к двери рязанского гостя.

— Так…

— Сяк! Куда без оружия⁈ Стереги инженера, я сам справлюсь.

Я скользнул в полутьму коридора и быстро, на цыпочках, зашагал к светлому проему двери, надеясь, что это именно гостиная. Понастроили тут помещений, не разберешься…

На полу гостиной валялись комья конского волоса, разлетавшегося из выпотрошенных стульев. Один из них как раз терзал повернувшийся ко мне спиной человек в сером потертом пальто. Несколько стульев уже валялись в углу, с клочьями разорванной обивки.

У дальней стены сидели, привязанные к двум стульям, домочадцы инженера. Жена, крашеная блондинка в мелкую кудряшку, красная, в домашнем халате, с завязанным ртом. И дочка, неожиданно взрослая, лет четырнадцати — при том, что жене от силы двадцать пять — с двумя косичками, хмурым лицом и свежим фингалом под глазом. И обрывки красной материи на шее… ах, да, галстук юных пионеров. Видать, пионерская организация имени Спартака для беляка — как икона для нечисти.

Я поднял револьвер и навел его на серую спину. И опустил, под недовольное мычание дочки Ершова.

На войне я бы выстрелил, не задумываясь. Вот я — вот враг, и душевные терзания на тему «Ах, как можно стрелять в спину!» оставьте тем, кто стрелял. Но, елки зеленые, уже не война. И пусть передо мной все тот же враг — я-то уже милиционер. Моя задача — ловить, а не убивать…

— Белоцерковский.

Тот резко обернулся.

А потом обернулся.

Ведь мог же, мог же подумать раньше! Я ж знал, что Белоцерковский — оборотень!

Привык, что оборотни обычно лекарства пьют, без которых превращаются в волков не только в полнолуние, но и в момент сильных душевных переживаний. Да, пьют. У нас, в РСФСР… то есть, уже три недели как СССР, Союз Советских Социалистических Республик. У нас, где даже оборотней считают достойными нормальной жизни, поэтому лекарства они получают бесплатно. А в буржуазной Европе? Кто там Белоцерковского лекарствами снабжал? Или покупай за свои кровные или добро пожаловать в психиатрическую лечебницу, где тебя будут лечить электрическим током. Без всякого толку, кстати. Ну и откуда у нищего белогвардейца деньги на лекарства? Он, может, именно из-за этого через границу и рванул.

Но я-то мог бы подумать об это и раньше!

Секунду, одну секунду я видел его лицо, исхудавшее, небритое, с неаккуратной бородкой. А потом в стороны разлетелись лоскуты одежды — и на меня прыгнул здоровенный серый волк.

Насчет здоровенного — это я, конечно, погорячился. Комплекция волчьей ипостаси оборотня сильно зависит от состояния человеческой, а питался Белоцерковский кое-как и волк из него получился, честно говоря, тощеватый. Но это для человека он тощеватый, а так-то волк-оборотень крупнее обычного волка.

Да и некогда оценивать степени упитанности волка, когда он пытается перервать тебе горло, а револьвер ты уронил.

Оборотни, они, знаете ли, очень быстро двигаются. Очень.

Мой наган отлетел к стене, а я, сбитый с ног, полетел на пол, и только и успел, что вскинуть трость, в которую мгновенно впились зубы волка-Белоцерковского, что начал яростно грызть палку, что твой бобер.

Двумя руками я держал трость, волк рычал, в лицо мне летела вонючая слюна, передние лапы полосовали мне шинель, я бил коленом в бок оборотня, иногда попадая по ребрам, волк визжал, но не прекращал рваться к моему горлу…

Эк!

Я извернулся, крутанулся — и вот уже я придавливаю волка к полу…

Эть!

Задние лапы ударились меня в живот, выбивая воздух из легких, я взлетел вверх, сделал прямо-таки цирковое сальто, покатился кубарем по полу, моя измочаленная трость отлетела под стол, волк прыгнул, оскалив клыки…

Но я-то не просто так тут по полу валяюсь. Я целил туда, куда мой наган упал.

Оборотень на мгновенье как будто завис в воздухе посреди комнаты — и тут же закрыла от меня мушка нагана.

Выстрел! Второй! Третий!

Я встал и, прихрамывая, подошел к корчащемуся на полу волку. Навел револьвер между тускнеющих звериных глаз — и выстрелил.

Зверем жил — зверем и помер.

Когда в квартире закончилась суета и суматоха, поднявшиеся, как вихрь, как только мы отвязали от стульев жену и дочку инженера — и запустили в квартиру самого Ершова — я присел на резной деревянный стул, тот самый к которому и была привязана то ли жена, то ли дочка, и вздохнул.

Тяжеловато все же мне это далось…

— Езжай в отдел, Степ, — присел на соседний стул Вася Березкин, — Я тут квартиру постерегу, пока наши из МУРа не приедут.

Ну да, инженеру, в конечном итоге, стало плохо, перенервничал мужик, его повезли в карете скорой помощи в больницу, жена поехала с ним, дочка, естественно, тоже — улучив момент, она чмокнула меня в щеку, пискнула «Спасибо!» и, засмущавшись, убежала — так что остались тут только мы да дохлый оборотень.

— Думаешь? — посмотрел я на него.

— Езжай, езжай.

Я еще раз вздохнул и встал со стула:

— Да нет, не поеду я никуда… Бачей.

И навел наган на человека, который представлялся агентом рязанского угро.

Вася Березкин, а на самом деле — Валентин Бачей, сын генерала, обманщик и мошенник, сидел в нашем кабинете со связанными руками. И, честно говоря, не выглядел как человек, которому грозит суд и исправдом. Он, чертяка, даже огорченным не выглядел, так, мелкая неприятность. С другой стороны — он не так уж и неправ. Наш пресвитер Цюрупа проверил его и установил, что никакими способностями к манипуляциям разумом Бачей не обладает. Просто вот такая он хитрая и продувная бестия, что без всякого волшебства в душу залезет.

— Как ты понял, Степ, что я — это я? — спросил он меня, подмигнув.

Я оторвался от заполнения протокола, глянул на него и усмехнулся:

— Постепенно.

И продолжил писать, стараясь изложить понятным языком то, что сегодня произошло.

За трупом оборотня уже приезжал товарищ из ОГПУ, с незапоминающейся фамилией, я последовательно получил втык от начальника МУРа, товарища Висковатого, от огпушника и от всех агентов ОБН поочередно. Потому как не нужно с голой шашкой на дракона прыгать. В особенности, если это грозит смертью гражданским лицам. В особенности, если одно из этих гражданских лиц — важный инженер авиационного завода. Потому как белогвардейцев у нас как, кхм, мусора за баней, а толковых инженеров, желающих сотрудничать с советской властью — не пуды. Потом, правда, выяснилось, что клятый беляк пообещал инженеру, что один пес перережет его вместе с его семейкой — отчего Ершов и впал в такое умоисступление — так что я получил уже похвалу: от товарища Вискватого, от всех обнщиков, от кстати появившегося товарища Чеглока, и даже огпушник вернулся, чтобы поблагодарить. В общем, так на так и вышло.

Но бумажную работу никто не отменял.

— Степ, да ты расскажи, мне же интересно, — воззвал, улыбаясь, Бачей.

Я усмехнулся:

— Ну, для начала, тебя твои штаны подвели.

Вася-Валя посмотрел на свои изумрудные галифе:

— Это чем же?

— Да не носят милиционеры такие яркие вещи. У нас как-то само собой вырабатывается желание быть неприметными, в глаза не бросаться. А тебе они, надо полагать, как раз и были нужны, чтобы в глаза бросались, и от твоего лица внимание отводили.

Не зря никто из потерпевших его лицо припомнить не мог. Оно у Бачея и так-то незапоминающееся, а если, общаясь с ним, на его зеленые галифе, мохнатую кепку или там огромную бородавку смотришь — то тем более не запомнишь.

— Ну ладно, подумал я, всякое бывает, молодой еще сотрудник, не выработал нужных навыков… Молодой-то молодой, а блатной музыкой уже вовсю пользуешься, это при том, что до милиции с блатными вроде как не общался, по твоим же словам. Мы, в угро, тоже, бывает, по музыке словцо-другое чирикнем, но это, опять-таки, с опытом вырабатывается. Снова нескладушка. Заподозрил я в тебе какую-то непонятицу — да и не признался, что под Херсоном во время войны мне бывать приходилось. Тут-то ты и попался. Не мог тебе комиссар Пельтцер эти твои галифе подарить…

— Чего это? Сам слышал про такой случай!

— Тот и оно, что слышал. Но комиссара этого в глаза не видел. Потому что тогда не сказал бы, что Татьяна Сергеевна Пельтцер тебе их «подарил».

Бачей усмехнулся и повел плечами, попытавшись развести связанными руками:

— Ну, это ж не значит, что я — именно Бачей.

— Да если б про тебя ориентировка не пришла — я б и не подумал про твою фамилию. Понял только, что тип ты мутный, врешь, как нанятый, возможно — и не из милиции вовсе. А потом в справку про тебя вгляделся — и увидел в ней Васю Березкина. Лицо незапоминающееся, использует яркие предметы одежды для отвлечения внимания, документы подделывает, связаться с госорганами для него — раз плюнуть, так что наглости в милицию прийти под видом агента, да жилье себе выпросить, у него хватит… Неужто в Москве больше жить было негде?

— Да уж больно серьезные люди за тем обманутым стояли, могли из-под земли достать и в ту же землю обратно закопать, только немножко нецелым. Да и вы, агенты, тоже искать кинулись. Вот я и подумал, что уж где-где, а в МУРе меня точно никто искать не станет. Я ж не знал, что ты такой, догадливый.

— Ну а последний момент был, когда я предложил к тем съездить, кого ты и обманул. А ты изворачиваться начал, мол, да зачем, да не надо… А как белогвардейца ловить — так сразу готов. Так что, когда ты меня попытался из квартиры инженера убрать, я уже все про тебя понял. Думал, сам по-быстрому стулья выпотрошить?

— Ага.

Нет, вот что ты с ним будешь делать? На этого ж типуса даже обидеться невозможно!

— Жалко мне его, — призналась Маруся, когда я утром провожал ее до работы. У моей Марусеньки дрова на этот месяц закончились, в квартире холодрыга, вот я и предложил ей, чем мерзнуть — у меня ночевать. Благо, мой сосед в командировку укатил. Вот мы, раненько утром, по морозцу и прогуливались.

— Кого? — не понял я, — Беляка?

Ну да, рядом с ней я соображать как-то перестаю.

— Да нет. Бачея. Ты так его описал, что вроде как видно, что человек он хороший.

— Жулик он и мошенник, — проворчал я, внутренне признавая, что, как ни крути, а все же гнилой подлости в Бачее не было. Не обманывал он ни честных людей, ни детей, в основном только всякое жулье вокруг пальца обводил. А если вы скажете, что у бедных людей или там детей нечего взять — так вы просто степень подлости жулья недооцениваете.

Вон, был случай. Гуляет по улице или даже во дворе девочка, в хороших сапожках или ботиночках. Подходит к ней тетенька, мол, а я подружка твоей мамы, мама хочет тебе новые сапожки купить, да вот боится с размером не угадать. Дай мне твои ботиночки, я сейчас быстренько сбегаю, размер прикинуть. Так и остается ребенок босиком стоять, маму с новыми сапожками ждать…

Хотел я было Марусе сказать, что Бачею по всем приметам, не больше полугода в заключении обитать. А потом он выйдет и опять людей дурить будет, если за ум не возьмется. Хотел, да не успел.

Загудели фабричные гудки. И вроде бы для утра это обычное дело, только загудели они как-то непривычно, долго, тревожно. Вторя им послышались гудки паровозов. Город завыл, как зверь, получивший смертельную рану.

— Что случилось, Степушка? — схватила меня Маруся за рукав.

Все я успел передумать, пока не наткнулись мы на прохожего, который сказал нам, что произошло, все плохое — и войну и пожар и даже, чем черт не шутит, нападение марсиан, но самое страшное мне и в голову не пришло.

Ленин умер.