Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 19: Попрыгунчик

— Ну что, теперь ты со мной согласен? Интересно же было, ну!

— Конечно, интересно! — я оглянулся, рядом с нами людей не было, но дальше по улице они все же виднелись, и украдкой чмокнул Марусю в щечку.

В один прекрасный — хотя и не очень — день, я вдруг выяснил, что как-то настолько погрузился в свою службу, что совершенно не замечаю ничего вокруг. Служба, розыск, преследование, задворки, заулки, малины, хазы, темнота, вонь, грязь, а после службы — дом, жена, ужин, обед, завтрак, постель, сон. И так по кругу. Каждый день. Я даже радио не слушал, не говоря уж про газеты, в политической ситуации вообще перестал ориентироваться!

В Германии тамошние фашисты еще в декабре подняли мятеж, эти… как их… ну вот, даже это не помню! Да что там не помню — не знаю! Вот, что я говорил!

Итальянские фашисты выиграли выборы в парламент, в Турции окончательно прогнали тамошнего царя, у нас сняли фильму-сказку про «Морозко»…

Вот на этой новости, вычитанной в подборке газет, я и решил, что надо в какой-нибудь из вечеров культурно просветиться. В синематограф, например, сходить… Тем более я в нем никогда не был. До войны — как-то не было денег, потом — возможности, надо, в конце концов, хоть раз… Тем более, после вполне настоящей нечисти, колдунов и ведьм — хочется посмотреть на выдуманную.

Вот только Маруся, услышав о таких моих планах, раскритиковала их, заявив, что в сказках никакой культуры нет, одно только пустое и бессмысленное развлечение. И она, как жена агента угрозыска, не может допустить, чтоб ее муж продолжал погрязать в пучины бескультурия и невежества. Поэтому в свободное время мы пойдем не в синематограф, а в Дом раскрепощенных женщин.

На этом предложении я подавился картошкой.

Нет, я, конечно, все понимаю, отринем оковы старого и все такое, но вот эти современные течения, типа недавно появившегося «Долой стыд» и всякого такого прочего… Может, я и отсталый и темный, но, на мой взгляд, брак должен быть браком, не более двух человек, причем — одних и тех же, и, что характерно — разного пола… А всякие женские раскрепощения — это как-то…

После этих бормотаний я получил половником по лбу и выяснил, что свои распутные фантазии я могу оставить при себе, а Дом раскрепощенных женщин — это не какое-то там кабаре с гёрлз, а очень даже серьезное заведение, тем более что находится оно в бывшем Новодевичьем монастыре.

После революции монастыри, понятное дело, никто закрывать не собирался, дело-то нужное и полезное, вот только не все монахи с монахинями, особенно игумены с игуменьями, желали за советскую власть молиться. Напели новодевичьим монашкам в уши, что, мол, придут большевики, и кто знает, что сестер заставят делать. Вот они и разбежались кто куда. Ну а новых сестер пока не набрали, вот, временно, и открыли дом, в котором рассказывают, как до революции женщин за людей не считали, да как они после революции сбросили оковы, да не те, о которых я подумал, а самые настоящие. Мне как-то и не к чему было, а ведь до революции женщинам за ту же работу официально платили меньше, чем мужчинам. Не говоря уж про право голоса, его, конечно, у многих и так не было, но у женщин-то его не было вовсе. Так что только сейчас женщины полностью обрели свободу, не зря Владимир Ильич говорил, что теперь каждой кухарке придется учиться управлять государством. Потому что без учебы за кого она, кухарка, проголосует? За какого-нибудь смазливого красавчика вроде Фербенкса Дугласа?

Все это я не сам придумал — это я в ДРЖ услышал, когда нас с Марусей и еще группой интересующихся по выставкам водили. Вот, мол, так жили женщины в деревне, так — в женских гимназиях, вот так — при царях, вот так — при боярах толстопузых. Жилось им, конечно, тяжело, ладно среди крестьян, они люди темные, и впрямь могли жену за человека не считать, но даже среди бояр до того доходило, что в книге о домашней экономике, «Домострой», «экономика» так с греческого и переводится, так вот, даже там приходилось говорить о том, что если уж тебе приходится жену лупить — то хоть не до полусмерти и не на глазах у слуг и детей. Это что ж там творили те, кто книг не читал?

Фильму, кстати, я все же посмотрел. Короткую, минут двадцать всего, но зато занимательную. Прям на экране картинки двигались и без всякого волшебства, только силой науки. Маруся фыркала, толкала меня в бок и говорила, чтобы я не смотрел на экран с таким раскрытым ртом, как будто впервые фильму вижу. Впервые же!

Фильма была про мужика Пахома, который впервые в Москву попал и ходил, на все пялился, рот разиня, прямо как… кхм…

Я закрыл рот и сосредоточился на картинках, на которых Пахом, попав на летное поле, так заинтересовался самолетами, что согласился пролететь круг над городом. А приземлившись, дал твердый зарок устроить самолеты и у себя в деревне. Понятное дело, не голосом он это говорил, картинки все же движущиеся, а не говорящие, так что слова мужика на экране буквами писали. Чтоб не так скучно было смотреть — у экрана стояло пианино, на котором бодро играла девушка в кожаной куртке и алой косынке.

После показа та же девушка — а, может, и другая, ни тут все был в коже — прочитала лекцию на тему, что вот такие фильмы надо снимать, от них и интерес и польза. А вот, например, «Морозко», которое многие хвалят… при этом она безошибочно посмотрела в мою сторону, как будто точно знала, что я хотел посмотреть… так вот, это самое «Морозко»… эта самая «Морозко»… «Морозко» этот самый… Девушка немного запуталась в словах, но потом все же бодро продолжила, что фильма эта, несомненно, вредная и учит молодых девушек совсем не так и не тому. Мол, по фильме получается так, что старикова дочка Марфуша от Деда-Мороза и подарки дорогие и жениха-красавца, того самого Морозко, получила только за свое послушание и угодничество. А те ли это качества, которыми должна обладать советская девушка? Нет, нет и еще раз — нет!

В общем, не знаю, как кому, а мне было интересно.

Взявшись за руки, мы с Марусей вышли из ворот бывшего монастыря и решили прогуляться вдоль по Лужнецкому проезду до ближайшего трамвая. Впрочем, потом мы решили, что апрельская погода выдалась слишком хорошей, чтобы потратить вечер на то, чтобы трястись в грохочущем вагоне, развернулись и двинулись к прудам. Погулять по тропинке, выбрать место, где нет лишних глаз…

— А на нас тут… грабители… не нападут? — вздохнула Маруся между поцелуями.

— Нет, — улыбнулся я, на всякий случай бросив взгляд вправо-влево вдоль кирпичной ограды монастыря, — Во—первых, твой муж и его товарищи не просто так работают, не покладая рук, так что грабители в Москве, считай, повывелись.

— А если вдруг найдется какой-нибудь недочищеный?

— А на этот случай есть «во-вторых», — и я хлопнул себя по карману шинели, который оттягивал табельный наган.

Маруся привстала на цыпочки, потянулась ко мне губами… и замерла. Быстро повернула голову влево.

— Степа, — спокойно сказала она. И я понял, что, кажется, пришло время для «во-вторых».

Ствол нагана нацелился вдоль тропинки. Туда, откуда к нам приближался…

Призрак?

Высокая фигура в грязно-белом балахоне — саване? — с белым колпаком на голове, закрывающим лицо, которого, казалось, светилось сквозь ткань тусклым желтым светом.

Фигура приближалась к нам прыжками, огромными, неестественно высокими. Ни один человек так прыгать просто-напросто не сможет.

Именно эта неестественность меня и успокоила.

— Вы, товарищ Кречетова, наблюдаете перед собой так называемого «попрыгунчика», грабителя, нацепившего на ноги пружины, в подражание питерским грабителям времен войны.

Фигура сделала еще один прыжок — и замерла, чуть пригнувшись. Сквозь тряпку на лице видно не было, но попрыгунчик явно заметил, что жертва вооружена.

— Попрыгунчики переодевались в призраков, чтобы пугать прохожих, — продолжил я, чуть повысив голос, чтобы застывший грабитель тоже меня слышал, — только, в отличие от призраков, их можно было застрелить.

Попрыгунчик сорвался с места и, с топотом, теми же самыми неестественными прыжками, скрылся от нас, кажется, напоследок, перепрыгнув через забор кладбища.

— На чем мы остановились? — снова повернулся я к Марусе.

Верно, вот на этом…

Когда, через пару дней, я, бодро насвистывая, вошел в отдел, то несколько удивился — с утра пораньше у нас оказалось как-то неожиданно много народа. За одним из столов сидел бледный парень из другого отдела, то ли убийств, то ли краж, мы с ним шапочно были знакомы. Тот тихо что-то рассказывал, Хороненко записывал, товарищ Чеглок сидел на краю стола по своему обыкновению, молчали кинолог и пресвитер, молчал даже обычно разговорчивый Балаболкин, поэтому мое отличное настроение, приподнятое после вчерашнего вечера, начало несколько гаснуть и тухнуть.

— Что случилось? — тихо спросил я у Коли.

— У Григорьева невесту убили.

Екнуло сердце — я сразу представил себя на месте убитого горем Григорьева, как будто это я сижу, шепчу бледными губами, стискиваю стакан с водой, а рядом тихо шепчут «У Кречетова жену убили…». Мозг, видимо, никак не желая продолжать такую страшную картину, тут же подкинул мне отвлечение.

— А почему он у нас? — спросил я у Балаболкина, мы вроде как убийствами не занимаемся, и тут же понял, в чем дело, — Как ее убили? Колдовство? Порча?

Как выяснилось, ни то и ни другое. Вчера коллега со своей будущей — уже никогда не будущей… — невестой гуляли по улицам, строили планы на будущее, в общем — радовались жизни. Но всему приходит свой конец, пришла пора и ей торопиться домой. Потому как уже начинало смеркаться, и приличным девушкам пора было ложиться в постель. Сейчас Григорьев казнил себя за то, что отпустил ее руку, не проводил ее до самого подъезда, до квартиры, до кровати — и пусть, пусть ее родители были бы недовольны, зато Катенька была бы жива! Девушка зацокала каблучками, свернула за угол, скрылась из глаз замешкавшегося Григорьева буквально на несколько секунд… И сразу после того, как она исчезла за углом, он услышал девичий крик, мгновенно бросился туда — кому как не агенту угро знать, что московские улицы все же еще не настолько безопасны, как хотелось бы. И опоздал.

Невеста лежала на тротуаре, огромные глаза смотрели в вечернее небо. Девушка была мертва. Никаких следов на ней не было. Ни ран, ни синяков — ничего.

«Что это может быть?» — заворочались у меня в голове шестеренки мыслительного процесса. Укол отравленной или заколдованной иглой? Тогда где убийца? Улетел? Всплыли воспоминания о полученных из Минска ориентировках, мол, среди тамошних колдунов выявлено использование ядовитых птиц-Садяржиц. Только где мы — и где Минск? Да и зачем белорусским колдунам убивать девушку-москвичку?

— Есть подозрение, что это был мстительный дух, — пояснил Балаболкин, увидев, что я задумался.

Мстительный дух — это да… Это возможно… Бывает, когда нехорошо умерший или неправильно похороненный человек становится не просто призраком, безобидным, разве что — неприятным, а злобным мстительным духом. Одно прикосновение призрачной руки такого духа — и человек падает замертво, могильный холод мгновенно останавливает сердце. Вот прям как с невестой Григорьева произошло. И самое главное — добравшись до тех, кому хотел отомстить, дух не успокаивается и начинает набрасываться на всех встречных-поперечных. Вот как с невестой Григорьева произошло. Правда…

— А откуда та мстительному духу взяться?

— Там Немецкое кладбище неподалеку.

Да, тогда — да. Тогда возможно. Все равно, конечно, маловероятно — все ж таки на кладбищах ритуалы блюдут и там не то, что мстительные духи, призраки и те редкое явление. С другой стороны — нашу русскую безалаберность никто не отменял. Могильщики схалтурили, батюшка, что землю освящался, оскоромился перед этим в пост, да далеко ходить за примером не надо — были случаи, когда бандиты тела своих жертв прятали прямо в свежих могилах, мол, никто не найдет. Понятное дело, никакими ритуалами не озадачиваясь…

И тут в моей голове сложились несколько фактов.

Призрак.

Кладбище по соседству.

Давнишняя ориентировка.

— Товарищ Чеглок.

— Степ, у тебя что-то важное?

— Я по вот этому самому делу…

И я рассказал, с чем позавчера столкнулся.

— Попрыгунчик, говоришь? — потер подбородок Чеглок, — То есть, не человека, который призраком притворяется, ты видел, а настоящего призрака? Это мысль, конечно… Правда, сомнительная.

— Чем это она сомнительная? — надулся я, уже успевший возгордиться тем, что распутал дело.

— Ну, во-первых, откуда б у нас взяться призраку попрыгунчика? Они все же таки в Питере промышляли, там их и поймали, там и расстреляли. Бальгаузен и его банда.

— Но…

— Верно говоришь, Степа, у нас тоже свои доморощенные попрыгунчики водились. Конечно, у наших дым был пожиже и труба пониже, но все ж таки были. Помер один такой, то ли своей смертью, то ли достала его милицейская пуля, то ли свои приголубили — не суть важно. Похоронили его… А где похоронили-то? Попрыгунчика у Немецкого кладбища видели, ты — у Новодевичьего. Его что, на части поделили, как святые мощи, прости Господи?

Чеглок перекрестился.

— Э…

— Да, может, конечно, таких попрыгунчиков было и несколько. Одного на Немецком похоронили, другого на Новодевичьем прикопали, всякое может быть. Только вот с каких пор призраки начали пуль бояться? Хоть бы и серебряных?

— Ну…

— И опять-таки — кто сказал, что он твоего нагана испугался? Крест табельный на тебе?

— Да, — я машинально дотронулся до груди, где под толстой материей одежды висел крест, освященный в соборе НКВД.

— Вот, вполне мог от твоего креста шарахнуться. Навряд ли ты, Степа, его своей физией перепугал…

По-моему, товарищ Чеглок меня вообще не слушал, а просто рассуждал вслух. Похоже, что версия с призраком попрыгунчика казалось ему логичной, но что-то все же вызывало сомнения. И тут ожил Григорьев.

— Был попрыгунчик! — резко поднял он голову, — Был! Мы его с Катей видели! Как раз неподалеку от того места, где ее… где она…

Неожиданно его глаза вспыхнули:

— Так это он Катю и убил, тварь!

— Может, совпадение… — начал было Чеглок, но агент уже вскочил со стула и, горячась и сбиваясь, заторопился.

— Нет, Чеглок, нет, никаких совпадений! Как только Катя за угол свернула — так оттуда хлопки послышались, как будто кто-то в ладоши хлопает. Это не хлопки были, это он по земле топал, когда прыгал! И когда я ее… ну… тело… увидел и к ней бросился — за оградой как будто бы что-то белое мелькнуло! Он это! Попрыгунчик!

Григорьев подскочилк моему начальнику и схватил за руку:

— Товарищ Чеглок! Христом-богом прошу — возьми меня к себе! Помоги эту тварь найти! Я ее за Катеньку из-под земли достану и обратно в ту землю закопаю!

— Погоди-погоди, Григорьев… А ты не выдумал сейчас вот все? Сам знаешь…

Да, те, кому приходилось опрашивать свидетелей и очевидцев, хорошо знали, как те, от желания помочь или просто от безудержной фантазии, «вспоминали», бывало, такие подробности произошедшего, которые даже рядом не стояли с истиной. Недаром в Муре поговорка ходила: «Врет как очевидец».

— Да нет… — вспышка Григорьева начала потухать, он явственно пытался вспомнить в подробностях произошедшее, — Нет, я точно помню… Я же сам милиционер, я знаю, как очевидцы очевидят, нет, у меня не то, я точно помню. Возьмите меня к себе!

— Ты, давай, несколько дней отдохни, ну, сколько там тебе твое начальство даст, приди в себя, а тогда уж и приходи, посмотрим. Сейчас ты нам, извини, не помощник, а помехой будешь.

Чеглок повернулся ко мне:

— Похоже, Степа, ты со своим попрыгунчиком в цвет попал. Только толку от этого немного.

— Чего это?

— А того, что нам-то все равно, попрыгунчик этот призрак или тень отца Гамлета. Один пес — кладбища обыскивать надо, хоть так, хоть этак. Так что бери пресвитера — и дуй на Немецкое. Оно и поменьше Новодевичьего будет и смерть все же рядом с ним произошла. А я тут еще малость покумекаю…

Новый пресвитер, тот, что пришел на замену покойному Цюрупе, мне не нравился. Как к пресвитеру к нему претензий не было, дело свое он знал твердо, но как человек… Вечно чем-то недовольный, вечно брюзжащий, ворчащий, как старый дед, ей-богу! Вот и сейчас он всю дорогу до кладбища бубнил, что дело это зряшное, что ничего мы не найдем и вообще…

Нет, с одной стороны я его понимал — погода была откровенно не сахар. Как это часто бывает в апреле, она поменялась на совершенно противоположную и солнечные деньки, стоявшие последнее время, сменились тоскливым моросящим дождиком. Да, в такую погоду бродить по кладбищам в поисках могил с неупокоенными духами совершенно не хочется. В такую погоду не хочется вообще выходить из отдела. А еще лучше — из дома. Завалиться на теплую печную лежанку и лежать, лежать, лежать…

— Что, прям все кладбище будет проверять? Оно ж вон какое! — снова забухтел пресвитер, когда мы подошли к входу. Дождь разогнал всех возможных посетителей, только у самых ворот закутывала брезентовым полотнищем тележку со своим товаром торговка цветами. Бумажными, понятное дело, откуда живым взяться ранней весной.

— Шлёнов, ты где работаешь? В МУРе или в школе для кисейных барышень? — не выдержал я, — Приказано: проверить кладбище, значит, проверяем кладбище! А то завтра этот призрак может еще одну девушку прикончить, хочешь этот грех на свою душу взять? А если это твоя невеста будет?

— Нет у меня невесты… — буркнул пресвитер.

— А чтоб тебе спокойнее было, то скажу тебе, что, скорее всего, нам все кладбище обыскивать не надо. Примерно вон тот участок, — взмахнул я рукой, очерчивая площадь работ.

— Это чего это не всё? — все тем же недовольным голосом, но уже с явным интересом спросил Шленов.

— Призраки от своих могил слишком далеко отходить не могут. Раз он смог за ограду выйти — значит, неподалеку от ограды и похоронен. При удаче — совсем немного могил придется обследовать, пару сотен, не больше.

— При удаче — это если мы с первой же попытки угадаем, — вздохнул пресвитер и, тяжело топая, двинулся к входу на кладбище, мимо торговки, с натугой потащившей свою тележку в более сухое место.

Я шагнул было за ним, но что-то меня остановило. Какое-то соображение… Я посмотрел в спину пресвитера. Который шел…

Топая…

Топая…

Топая.

Попрыгунчик — не призрак!

— Не призрак, говоришь? — потер подбородок Чеглок, когда я в отделе высказал ему свои соображения. Сначала я подождал, пока Шленов вышел, а то если наш пресвитер узнает, что я, осознав перед кладбищем, что наш попрыгунчик — все же не призрак, все равно заставил его прочесать сотню могил, то он же меня живьем съест. Он и так злой как волк, а тут выяснится, что работа изначально была вхолостую. Но я ж не безгрешный, тоже могу ошибиться, так что версию с попрыгунчиком-призраком все ж таки надо было отработать.

— Нет, товарищ Чеглок. Призраки не издают звуков, кроме голоса, а этот прыгал с явным стуком сапог. Да и Григорьев тоже слышал топот. Это не призрак, кто-то телесный.

— Человек?

— И не человек тоже, товарищ Чеглок, вот в чем загвоздка.

Во-первых, я, когда остыл от осознания ошибки насчет призрака, начал подробно вспоминать поведение попрыгунчика, увиденного мною у Новодевичьего. Не мог человек так скакать, хоть он пружины на ноги привяжи, хоть что. Не в человеческих это возможностях. Да и пружин, если вдуматься, я у него на ногах не видел. Во-вторых же — могильный холод. Не убивают люди могильным холодом, только призраки. А если какой ловкий колдун и научился бы такому трюку — то уж явно не стал бы его использовать, чтобы убивать прохожих девчонок, нашел бы применение посерьезее.

— Человек, но не человек, говоришь… И мыслей нет?

— Нет, товарищ Чеглок. Не призрак, не упырь, не вурдалак — но и не живой человек. Кто ж тогда?

— А возьми-ка ты, Степа, вон ту книжку с полочки… Нет, левее.

Я провел рукой по засаленным корешкам книжек, которые у нас на полке стояли, когда-то выструганной Хороненко из найденной где-то доски. Справочники, методички — полезная в нашей работе литература,

«Реестръ сущностей и созданій, къ нечисти, нежити и прочему, къ человѣчеству враждебному, относящихся». Год издания — 1837, ого! Отпечатано для седьмого отделения собственной его императорского величества канцелярии, автор — А. С. Пушкин, однофамилец поэта.

— На букву «Р» глянь.

Ры, ры, ры…

Радуницы…

Рарог…

Ржаницы… Стоп. Назад.

«Ревенантъ — видъ ожившаго мертвеца, вернувшегося къ жизни по неизвѣстной наукѣ причинѣ. Какъ правило, оживаетъ для того, чтобы завершить нѣкое дѣйствіе, по страннымъ обстоятельствамъ малосвязанное съ его жизнь, равно какъ и съ обстоятельствами смерти… Обликомъ отъ живаго человѣка не отличается, на ощупь теплый, иные признаки, позволяющіе опознать въ нёмъ мертвеца заключаются въ слѣдующемъ… Къ мѣсту своего погребенія не привязанъ, однако половину сутокъ долженъ проводить въ непосредственной близости къ кладбищамъ, дабы набраться силъ…».

Продравшись сквозь уже непривычные еры и яти, я понял, о ком идет речь. Были случаи в истории, хоть и крайне редко, когда мертвец и впрямь возвращается из могилы как живой человек. Но обычной жизнью он не живет, выполняет какую-то задачу, после чего возвращается на тот свет. Самый известный пример — солдат, выручивший Петра Первого, когда тот попал в засаду. Но случаи такого возвращения, как я сказал, крайне редки, так что, понятное дело, про этих самых ревенантов я и не подумал. Да я и слова-то такого не знал!

— Живой мертвец, значит? — поднял я взгляд от книги на Чеглока.

— Он самый, Степа, все сходится. От этого нам, к сожалению, только хуже. Ревенант в могилу возвращаться не обязан, вполне себе может по ночам бродить по кладбищу, а то и рядом с ним, а днем снимать квартиру в каком-нибудь Княжекозловском переулке и свою задачу выполнять. А какая у него задача — поди пойми. У живых-то людей не всегда поймешь, что в голове творится, а тут — мертвец.

Я задумался. В историях о таких мертвецах, которые я слышал, они обычно встают, чтоб помочь или выручить. Что с нашим мертвецом, его переодеванием в попрыгунчика и убийством девушки не сочетается. Но с другой стороны — кто сказал, что эти, ревенанты, обязательно для добрых дел возвращаются? Может, про злых просто никто не рассказывает, ну либо принимает их за обычных упырей? Слышал я про морских дельфинов, которые, мол, людей спасают, потому что толкают их к берегу. Но, как заметил один умный человек, люди, которых дельфины толкали от берега, никому ничего не расскажут…

Примем за версию, что это ревенант, так как могильным хладом, если верить императорскому реестру, тот владеет не хуже призрака. Собственно, если подумать, то ревенант — это и есть разновидность призрака, а не живого мертвеца, потому как его поведение больше на повадки призрака похоже. Тем тоже на тот свет не дает вернуться какое-нибудь незаконченное дело, чаще всего…

Месть.

Елки-палки, ревенант мстит⁈ Стой, а кому? Зачем из мести переодеваться попрыгунчиком и убивать девчонку, которая, кроме того, что была невестой милиционера, никак с попрыгунчиками не связана?

Была невестой милиционера…

Милиционера…

Милиционера…

— Товарищ Чеглок, он мстит! Мстит нам, милиции!

Мой начальник идею поймал слету:

— Похоже, он считает милицию виноватой в смерти своей подружки, вот так и отомстил, мол, вы лишили невесты меня, я лишу вас невест, жен, любимых.

— Погодите, — я сел, — я что-то не подумал: может, он просто Григорьеву отомстил? Почему я подумал, что милиции вообще?

— Да нет, Степа, тут ты опять в цвет попал… — вздохнул Чеглок, — Пока ты с пресвитером могилы лопатил, я сводки поднял. У нас за две недели — три жертвы, считая Григорьеву Катю. Одна — жена нашего старого агента, ее в конце марта возле кладбища мертвой нашли, но списали на сердечный приступ, она тоже немолода была. Вторая — сестра постового с Пресни, там Балаболкин занимался, за действия злобного призрака приняли, но то, что она — родственница нашего сотрудника, внимания не обратили. Нам он мстит, нам. Милиции.

Мои извилины быстро зашевелились.

Как мертвец узнает, кто жена или там сестра милиционера, а кто — нэпмана или грузчика с рынка? Да очень просто — видит пару и выскакивает ей навстречу. Если в форме или крест на груди табельный, значит, милиционер. Только нападать при нем он опасается, серебряная пуля мертвеца все ж таки возьмет, он не призрак, вот он подмечает, кто с милиционером шла, и нападает на нее потом, когда она одиночкой попадется.

Так и с Григорьевой Катей было — сначала они попрыгунчика вдвоем встретили, а потом он ее одну подстерег.

Сначала вдвоем… А потом — одну…

Сначала вдвоем…

Точно так же, как нас с Марусей…

А потом…

Я сорвался с места.

Пока я добрался до места службы моей жены — каких только ужасов не напредставлял. Рабочий-то день давно закончился, вышла моя Марусенька, пошла по улице — а за ней прыжками мертвец-попрыгунчик. Правда, вроде бы он возле кладбищ промышлял, но кто ему мешает и на улицу выйти? Правильно, никто, нет у нас в СССР законов, запрещающих мертвецам по улицам бродить, не придумали еще…

Дальше — больше, в моих страхах Маруся и из бюро не успевала выйти, сидела за столом, как вдруг разлеталось со звоном стеклом и, под визг других девчонок, в него запрыгивал, размахивая белым саваном, мертвец. Дотрагивался до нее своей мертвой рукой и…

Я скрипел зубами и готов был выскочить из трамвая и бежать впереди него.

Надо ли говорить, что ни один мой страх не сбылся? И единственный, кто напугал Марусю — был я сам. Когда влетел к ней в помещение, где она сегодня чуть задержалась. И потом она боялась, глядя, как я, провожая ее по улице, озираюсь по сторонам и дергаюсь на каждый звук, похожий на топот прыжков, сжимая наган в кармане шинели. За меня боялась, золотая моя. Правда, когда я дома рассказал ей, в чем дело, она меня чуть не пристукнула сковородкой с картошкой: за то, что напугал, за то, что сразу не сказал и…

А потом Маруся села за стол, посмотрела на меня и сказала:

— А что, если меня приманкой для этого вашего мертвеца сделать?

Сам понимаете, меня это предложение совсем даже не обрадовало. Как Маруся не убеждала, что так будет проще — выманить мертвеца на живца, как судака, да и прикончить его. Все лучше, чем она будет бояться на улицу выходить. Ей, в конце концов, завтра на службу. А я должен свою работу выполнять, преступников и нечисть ловить, а не ее охранять. Тем более, что ее, как приманку, стеречь буду не один я, а весь наш отдел.

Нет, я был категорически против. Весь вечер был против. И часть ночи был против. А потом она меня все-таки убедила. И утром мы на Петровку отправились вдвоем.

— Всегда знал, товарищ Кречетов, — хлопнул меня по плечу Чеглок, — что жена твоя — чистое золото девятьсот восьмой пробы! За нее не бойся — я сам лично за ее безопасность ручаюсь!

Я знаете, вот эти вот его слова меня успокоили окончательно.

Ну как — успокоили. Все равно страшно! За Марусю!

— В собор ходил? — спросил меня шепотом Чеглок.

— Ходил, — не оборачиваясь ответил я, глядя на то, как моя Маруся, рискует собой и своей жизнью, прогуливаясь вдоль ограды Новодевичьего кладбища. Рядом с ней мы ходить не могли — мертвец мог почуять наши кресты, так что мы сидели неподалеку, на траве под деревьями парка, изображая троицу выпивох. Я, товарищ Чеглок и милиционер Твердохлебов, не из нашего отдела, взятый за исключительную меткость в стрельбе из кавалерийского карабина. Твердохлебов, уяснив задачу, поклялся, что снимет мертвеца навскидку одним выстрелом, пусть тот хоть откуда выскакивает. Тот самый карабин, снаряженный освященными серебряными пулями, лежал рядом с ним, завернутый в тряпье, изображавший вязанку дров. Пусть с отоплением в Москве было и получше, чем в восемнадцатом, но отдельные несознательные граждане по-прежнему тащили для отопления все, что могли найти.

В соборе НКВД я сегодня был, освящал патроны для моего нагана, получал благословение от нашего пресвитера. Все подготовлено, все готово, все будет хорошо… Ведь будет же, да?

Твердохлебов тем временем огляделся по сторонам и, достав из-за пазухи фляжку, быстро к ней приложился.

— Эй, ты чего? А стрелять ты как будешь?

— Не боись, пехота. Это не выпивка, это реквизит.

С этими словами он протянул фляжку мне. Я быстро нюхнул ее — никакого запаха. Вода. А, ну да — мы же рабочие с завода, решившие чуточку отдохнуть, пока жены не видят, да милиционеров поблизости нет.

На какую-то секунду я оторвался от наблюдения за Марусей, а когда снова обернулся… Нет, слава богу, ничего за эту секунду не произошло, она продолжала прогуливаться, прошла мимо входа, мимо продавщицы цветов… С другой стороны — что могло произойти-то? За ней, не отрываясь, смотрит Чеглок, да и Твердохлебов, хоть и размахивает рукой, изображая пьянчугу, который что-то рассказывает собутыльникам, а сам вторую руку держит рядом с карабином.

Что-то мне не нравилось. Что-то, кроме того, что Маруся рискует собой. Что-то, что-то, что-то…

Кто-то.

Торговка цветами. Бумажными, понятное дело, откуда в апреле живые цветы? Сутулая, лицо отекшее, но со следами былой красоты. Тележка, огромная, тяжелая, сверху на ней лежат пучки бумажных роз, тюльпанов, гвоздик… Почему она тяжелая? Будь это обычные цветы — понятно, они в ведрах с водой стоят, но эти-то бумажные. Они — легкие. А тележка — тяжелая. Что там в этой тележке, под цветами?

Кто там?

— Степа. Степан. Кречетов!

Я, не слыша приказов начальника, сорвался с места и побежал вперед, на ходу доставая наган.

Цветы взлетели вверх бумажным фонтаном, и из тележки цветочницы выскочил наружу высоким прыжком…

Попрыгунчик.

Выскочил и огромными, неестественно быстрыми прыжками, помчался за моей Марусей. Которая услышала топот и начала оглядываться. Только начала, медленно, очень медленно!

Где там Твердохлебов⁈

— Маруся!!! — закричал я и начал стрелять из ставшего вдруг неповоротливым нагана.

Мимо! Мимо! Мимо!

Бах!

Хлопнул карабин за моей спиной и попрыгунчик, дернувшись в прыжке, приземлился уже не на ноги, а покатился по земле огромной подстреленной птицей.

— Ванечка!!! — завопила цветочница и бросилась к нему. Схватила, затрясла за плечи, взвыла, — Аааа, фараоны! Ненавижу!

Выхватила маленький браунинг и начала стрелять в нашу сторону. Хлопнул еще один выстрел, и она завыла, катаясь по земле и зажимая плечо, заливавшееся кровью. Я пробежал мимо и схватил Марусю в объятья.

— Никогда, — шептал я, целуя ее бледное лицо, — Никогда больше!

— Кто это? — спросила, наконец, Маруся, — Кто эта женщина?

Твердохлебов уже перетягивал цветочнице руку, а Чеглок стоял над ними, рассматривая и ее и лежащего на земле попрыгунчика.

— Это — Манька Соленая, — сказал он, — А это…

Чеглок наклонился и снял маску с попрыгунчика. Открылось лицо, обычное, ничем не примечательное, не похожее ни на злодея, ни на колдуна, ни на живого мертвеца.

— А это, как я вижу, Иван Баумгартен. Тот самый, который шесть лет назад и придумал самых первых попрыгунчиков. И которого в двадцатом в Петрограде и расстреляли. В Москву перебрались, отомстить решили?

— Суки! Фараоны! Ненавижу!!!

Да, главаря первых попрыгунчиков, Баумгартена с помощником, расстреляла петроградская ЧК четыре года назад. Остальных членов банды, и любовницу Баумгартена, Марию Полевую, как пособницу — она шила те самые саваны — отправили отбывать наказание в лагеря. Ну а расстрелянного попрыгунчика закопали в безымянной могиле.

А он взял и восстал.

Как и было написано в «Реестре» — никто не понимает, почему все мертвецы лежат себе спокойно, а некоторые встают из могилы и отправляются по своим делам. Вт и с Баугартеном осталось непонятным, чего ему не лежалось. Но факт есть факт — он встал из могилы и отправился разыскивать свою возлюбленную. Шел он к ней, ведомый каким-то мертвецким чутьем, от кладбища к кладбищу, а когда нашел — помог ей сбежать. И отправились они вдвоем мстить советским милиционерам. Как понял из малопонятных выкриком Маньки — она, кажется лишилась рассудка — влюбленная пара, живая и мертвец, решили, что раз проклятые милиционеры разлучили их, двоих влюбленных, то и они разлучат всех милиционеров с их любимыми.

Манька крутила бумажные цветы и ездила по кладбищам их продавать, в тележке возила мертвого Баумгартена. Так он и сил от кладбища набирался и в любой момент мог выбраться и поскакать на поиски новых жертв. Почему в наряде попрыгунчика? Ну так «что вы, волки, поняли, за что кару несете!!!». Как правильно сказал товарищ Чеглок: «У живых-то логика непонятна, а уж что про мертвых говорить».

Нашлась в этой истории, при всей ее мрачности, и забавная деталь. В Петрограде банду живого Баумгартена поймали точно так же, как и мы поймали мертвого Баумгартена сейчас — на живца.

Некоторых ни жизнь, ни смерть ничему не учат.