Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 37: Черный человек

Чеглок вернулся к нам через неделю.

Честно говоря, до его возвращения мы всем отделом не знали, что и думать. По имеющейся у нас информации, полученной как от огпушников, которые его увели, так и от агента Седьмых, узнавшего, что смог, для нас, по старой памяти, на нашего начальника поступил донос, в котором сообщалось, что начальник ОБН МУРа, Чеглок Иван Николаевич, 1900 года рождения — вовсе не Чеглок, и не Иван, и не Николаевич, и родился, возможно, вовсе не в том году. Мол, все это выдумка и вранье, а на самом деле он — белогвардейский шпион, заброшенный в Советскую Россию, чтобы, соответственно, шпионить, вредить и пакостить. Правда, зачем, в таком разе, этому самому неизвестному шпиону идти работать в МУР, где возможностей шпионить не сказать, чтобы много, а шансом сложить голову в стычке с очередной ведьмой или колдуном — наоборот не сказать, чтобы мало? Этого неизвестный аноним не сообщил, но упирал на то, что наш начальник — из дворян и юнкеров, а никакие Чеглоки там, где наш начальник родился, отродясь не жили.

И, казалось бы, дело не стоило выеденного яйца — мало ли таких писулек клепают те, кто хочет напакостить милиции, или просто сумасшедшие. Но в ОГПУ сигнал восприняли серьезно и, на всякий случай, Чеглока изолировали. До окончания проверки. Сама проверка не заняла бы много времени — телеграфировать молнией туда, где он бегал босиком в детские годы, да и пусть сообщать, жили ли там Чеглоки, да был ли у них сын Ванька, да как выглядел и куда делся впоследствии. Вот только все споткнулось о маленькое коротенькое словечко — «бы». Да еще о войну.

Родом наш начальник был из Виленской губернии, которая уже четыре года, как отошла к Польше, после не совсем удачного польского похода. И ответа на запрос от панов, естественно, не дождешься, даже если б кому и пришло в голову его написать — из чистой мелкой пакости не ответили бы, а то и наврали бы с три короба. Чеглок, после того, как фронт докатился до его родных краев, оттудова сдернул на восток, где и блыкался до победы революции и окончания гражданской. После чего появился в Москве и поступил на службу в МУР. Как он нам рассказывал: в родных краях делать ему было откровенно нечего — и под белополяков идти неохота, да и родни не осталось. Мать умерла при родах, отец, рабочий железнодорожных мастерских, тоже умер, еще до революции. В гражданскую он воевал в каком-то небольшом партизанском отряде, где-то под Красноярском, там тоже никаких архивов не вели, а бывших сослуживцев еще поди найди… В общем, если честно, после такого сигнала, я бы тоже заподозрил неладное. Если бы не знал Чеглока вот уже больше года и мог бы голову заложить, что, чтоб там у него в прошлом не было, а сейчас человека вернее советской власти я не знаю. Но — это я. А в ОГПУ клятвам не верят, там верят точным данным и информации. А их, как я уже сказал, не было. Вот вообще.

Мы в ОБН уже начали думать над тем, чтоб найти если не соратников по партизанскому отряду — имен начальник не называл, где их там найдешь, то хотя бы хоть каких-то земляков. Должен же найти в Москве хоть один из тех, кто жил в этом несчастном Ошмянском уезде? Думали, подумали, да не успели.

Вернулся Чеглок.

— Ну что, рассказывайте, как тут у вас без меня дела, что нового? — вошел он как ни в чем не бывало утром в наш отдел. Да еще и с таким видом, как будто не в камере сидел, а в дорогой гостинице жил. Чистый, гладко выбритый, сапоги навакшены, аж глазам больно. Вот только — чуть похудел он с лица. Все же нет, не в гостинице он эту неделю провел…

Из-за такого его обыденного возвращения, мы в первый момент даже и не поняли ничего, и я, честно признаюсь, прям раскрыл рот, чтобы отчитаться… И тут до меня дошло.

Чеглок вернулся!

— Тихо вы, черти! — закричал он, когда мы схватили его, и собирались было качать. А потолки у нас на Петровке, хоть и высокие, однако ж, с нашим энтузиазмом вполне могли впечатать начальника в потолочную побелку. Так что качать его мы не стали, но, с торжествующим ревом, протащили его по кабинету — так, что Иван Христофорович, видимо, шедший по коридору, даже заглянул внутрь, посмотреть, что происходит — и только тогда приземлили своего любимого начальника на стул. Налили ему чаю, притащили баранки и даже бублик с маком — такой здоровенный, что это был уже не бублик, а целый бубель — похлопали его по плечам, как будто опасаясь, что это не Чеглок, а какая-то приблудная галлюционация. И затребовали рассказ.

Чеглок рассказал о своем пребывании в ОГПУ… не то, чтобы неохотно, а, скорее, вскользь. Вроде бы уже начал рассказывать, улыбаясь, потом чуть отвлекся, что-то спросил — и вот рассказывает уже не он нам, а мы ему.

Как молоденькую ведьму брали, которая, проказница, смущала агентов, как бы невзначай демонстрируя им голенькие плечики, коленки, играя глазами и сверкая белыми зубами…

Как вычислили, наконец, кто наводит порчу на обитателей общежития ткацкой фабрики на Ильинке…

Как нашли того таинственного каменщика, что ловко подламывал магазины и склады, разбирая кирпичные стенки…

А потом как-то уже и неловко стало переспрашивать — вроде наш начальник ничего не скрывал, на вопросы отвечал охотно, ну а то, что ты ничего не понял, так кто ж тебе виноват-то?

Допив чай и дохрустев бубелем — все же он давно у нас лежал… — Чеглок турнул всех по рабочим местам, а сам, махнув рукой, потащил меня покурить.

Мы с ним остановились у окна, где постоянно курили агенты МУРа, здесь и плоская серебряная пепельница стояла, заваленная доверху окурками, и даже окно, кажется, от табачного дыма уже прибрело закопченный оттенок. Чеглок чиркнул спичкой, закурил и посмотрел на меня:

— Знаешь, Степа, зачем я тебя позвал?

— Зачем? — спросил я, ничего плохого не подумав. Мало ли, может, спросить чего хочет.

— Затем… — он стиснул зубами папиросу, — Что в отделе я только тебе могу доверять. Крыса у нас завелась, которая Нельсону сообщила, про то, что мы на его след встали.

— Кха! — поперхнулся я.

Крыса? Так жиганы называют доносчиков и предателей. В отделе предатель? Но… как⁈

— Я ведь не зря целую неделю в ОГПУ сидел, Степа, — ответил на вопрос, прочитанный в моих выпученных глазах, — Так-то на следующий же день мог выйти. Но еще на первых допросах заметил я кое-что… Кое-что неправильное. Вот и остался, чтобы эту неправильность поймать, как ерша из проруби. Они меня допрашивали — а я их. Так что, Степа, точно тебе могу сказать — донос на меня написал сам Нельсон. Чтобы наше расследование притормозить. А теперь сам подумай — откуда б он о расследовании разнюхал, если знали о нем только в нашем отделе? Ты да я, Балаболкин да Хороненко, фелинолог да пресвитер, да Григорьев еще. И всё. Семь человек. А информация протекла. Минус я — я себе доверяю. Минус ты — сколько остается? Вот один из них и есть человек Нельсона… тварь…

Я замер. Никак, вот никак у меня в голове не укладывалось, что один из наших мог оказаться предателем. Я бы быстрее поверил, что Чеглок ошибся. Промахнулся. Обмишулился. Кто? Кто из тех, с кем бок о бок работаешь может тебя предать? Кого тут заподозришь? Разве что пресвитера нашего, он мне сразу как-то не понравился… Но, как говорят нам романы про Ван Тассела — самый подозрительный чаще всего оказывается невиновным. А преступником — тот, кто выглядит невиннее всего… Кто? Коля? Хороненко? Кого я готов обвинить?

Получается, что и никого…

— Товарищ Чеглок, — спросил я, только для того, чтобы собрать разбегающиеся мысли. А ты вот сказал, что мог бы сразу выйти. Это как бы у тебя такое получилось?

Перед моими глазами встала картина, прямо как из фильмов: мой начальник, отстреливаясь из двух револьверов враз, бежит по коридорам ОГПУ и, разбивая стекло, прыгает из окна третьего этажа, прямо в телегу с сеном. Хиииийяаааа! — кричит погонщик, кони встают на дыбы и уносят Чеглока в степь… Тьфу ты, бред какой-то.

— Да так, — хмыкнул Чеглок, как будто прочитав мои мысли, — Есть у меня земляк один, который меня с детства знает. Он бы подтвердил, что я — это я, а не юнкер приблудный.

— Что за земляк такой? — с сомнением спросил я, — С чего бы ему поверили в ОГПУ? Еще решили бы, что это сообщник твой…

— Этому, — усмехнулся начальник, — поверили бы.

Разговор в кабинете, при котором не присутствовал Степан Кречетов и о котором он никогда не узнал.

За столом, обтянутым зеленым сукном, сидит высокий худощавый человек, с узким лицом, кажущимся еще более узким из-за острой бородки, и редкими волосами, тщательно зачесанными, чтобы скрыть намечающуюся лысинку. Человек читает бумаги, одни их тех, которыми завален весь стол. Рядом поднимается парок над чаем в стакане с подстаканником.

— Разрешите? — заглядывает в помещение красноармеец. И, следуя быстрому, чуть раздраженному кивку, вводит внутрь широкоплечего молодого человека, невеликого роста, с хитрыми веселыми глазами.

Чеглока, разумеется.

— Снимите, — коротко произносит хозяин кабинета.

С сухим щелчком расстегиваются наручники и красноармейцы покидают кабинет.

Человек и Чеглок смотрят друг на друга. Потом широко улыбаются:

— Ну, здравствуй, Соколенок.

— Здравствуй, Переплетчик.

Два старых знакомых обнялись.

— Чаю? — спросил хозяин кабинета, — Сейчас крикну, принесут.

Чеглок взглянул на стоящий на столе стакан в подстаканнике. Принюхался, шевельнув ноздрями:

— А ты все отвар ночного девясила пьешь? Знаешь же, что вреда от него…

— А что делать, Соколенок, что делать… Сам знаешь, сколько всего на себе тащу: наркомат, Совнархоз… Чужие руки легки, да непроворны. Времени в сутках не хватает, когда мне спать-то?

— Переплетчик, сколько ты протянешь в таком режиме? Год? Два?

— Сколько смогу. Потому и тороплюсь.

— Где ты вообще берешь эту дрянь?

— Так у нас, в лабораториях при ОГПУ. Там чего только не выращивается. Зам мой организовал, Ягода. Лучше уж ночной девясил, чем кокаин с коньяком хлестать… Ты мне лучше скажи, какого чорта ты неделю в камере сидишь и не признаешься? Я чуть ли не случайно узнал, что мой земляк и товарищ, оказывается, никак не может доказать, что он — это он. Я, знаешь ли, в комчванстве не замечен, так что не поленился бы самолично подтвердить твою личность.

Глаза хозяина кабинета сощурились, блеснув холодным стальным блеском:

— Из-за какого-то паршивого доноса, — не то спросил, не то констатировал он.

— Из-за какого-то меня не то, что неделю бы не держали — вообще в ОГПУ не потащили бы. Не простой это был донос.

— Чем же он непрост?

— Тем, что, во-первых, написал его непростой человек…

— Так он анонимным был, как понял, кто автор?

Разговор пошел всерьез, собеседники перебрасывались вопросами и ответами быстро, как игроки в сквош — мячиком, оба понимали, что дело нешуточное.

— А я последнее время только за один длинный хвост ухватился… Нельсон.

— Ты все с этой сказкой… Давно уже проверили — нет никакого Нельсона. Так, слухи, сплетни, кто-то не так услышал, кто-то не так понял — достаточно для рождения легенды о неуловимом колдуне. Нет никакого Нельсона, Соколенок.

— Есть. Кто, по-твоему, Куриную войну устроил?

— Ты уж готов своего Нельсона во всем обвинить — и в Куриной войне и в неурожае мака и в том, что поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем.

— Нет, не во всем. Только там, где его след четко виден…

Чеглок коротко пересказал историю с курицами-мутантами. От того, что некто по фамилии, что характерно, Нельсон, интересовался исследованиями Нектарова по повышению привесов у кур, и до того, что один из агентов МУРа видел его в лицо.

— Ну, после наведенных иллюзий немудрено не то, что Нельсона — Богородицу Ченстоховскую увидать.

— Не веришь?

— Ну, такому доке, как ты, не верить — дело неблагодарное… Тем более, когда речь о жертвоприношениях идет. Сам знаешь, человеческие жертвы ради добрых целей не приносят. Говоришь, после этого Нельсон твой на тебя донос и написал?

— Да в том-то и дело, что не после этого. А после того, как я своим сотрудникам в отделе рассказал о том, кого мы ищем. Кто-то из них на Нельсона работает, к бабке не ходи.

— Завербовали?

— Может, и завербовали, а может… Может, специально впихнули.

— Да как твой уголовник может решать, кого куда в МУРе направить? Зарапортовался ты, Соколенок, зарапортовался…

Зазвонил телефон, хозяин кабинета коротко поговорил, решая какой-то вопрос.

— … пусть Макаренко коммуну под Харьковом организовывает… Та была Горького, а та… Этой тоже какое-нибудь имя придумаем. Выполняйте.

Он положил трубку и посмотрел на Чеглока. Тот чуть прищурился:

— А что, если я скажу тебе, Переплетчик, что Нельсон не только в МУРе, но и в ОГПУ решает?

— Курва… Ты давай ври, да не завирайся. Уж куда-куда, а в ОГПУ колдунам хода нет. Сам лично за этим слежу, чтоб заговоры и амулеты обновлялись регулярно.

— Ты сам подумай — стали бы меня так долго проверять, если б работали без интересу? Два-три дня — и вопрос закрыт. А меня неделю мурыжили, я им слово — а оно как мимо ушей пролетает. Один из следователей даже как-то в разговоре рукой махнул, мол, не понимает, чего это начальство требует, чтоб тебя проверяли, видно же, что белыми нитками шито.

— Что там за начальство? — прищурился хозяин кабинета, поглаживая узкую бородку.

— Ну, во-первых, мне оно не представилось, во-вторых же — следователь и соврать мог. Сам барашка в бумажке получил, а на начальство сваливает.

Хозяин кабинета вздохнул:

— Вот где, где людей брать, Соколенок? Возьмешь одного, другого — проверенные товарищи, не попутчики, в подполье работали, охранку, революцию, войну прошли… А как власть получил — как подменили его. Один деньги начинает хапать, гребет под себя, как курица, другой наполеоном себя возомнит, мол, я тут император, а вы все пыль под моими ногами, третий в мещанстве тонет, как в дерь… в болоте… А ты говоришь — девясил не пить…

Чеглок еще раз посмотрел на стакан, протянул руку, поднес отвар к носу и понюхал:

— Вылей ты его лучше, пахнет он… чем-то… А еще лучше — профессора Вангера знаешь?

— Что-то слышал… Биолог, вроде бы, с какими-то завиральными идеями… А что?

— Он лекарство от сна разработал. Как там его… нейтрализующее гипнотоксины, вот. Он, правда, в Ялту собирался, да и не на всех его лекарство действует, но свяжись с ним, пусть пришлет тебе на пробу. Сам знаешь — с волшебными травами вязаться дело такое…

Хозяин кабинета побарабанил пальцами по столу. Посмотрел на стакан:

— Ладно. Уговорил. А то и впрямь от этого отвара уже дурно. Ты мне лучше скажи — как ты свою версию с Нельсоном проверять думаешь?

— А что там думать? Взять крысу за хвост, да и спросить, где и как она с хозяином встречается.

— Уже знаешь — кто? А, хотя, кого я спрашиваю — ты наверняка уже вычислил.

— Вычислить-то вычислил, но для верности я у одного своего сотрудника спрошу. Есть у меня такой Степа Кречетов…

— А он у тебя что: ясновидящий, яснослышащий и яснонюхающий?

— Он, Переплетчик, под счастливой звездой родился. Везет парню, когда нужно варианты перебрать или на след встать. Играл бы в карты — богачом был бы.

— Ишь ты. А он-то знает об этом?

— Нет, конечно. Везение счастливчика действует, когда он о нем не знает. Так что он не в курсе, а я потихоньку этим пользуюсь.

— Как думаешь, Степа, — прищурился Чеглок, глядя на меня, — кто у нас в отделе может на Нельсона работать?

— Ну… — задумался я.

— А ты не думай. Сразу говори. Кто?

— Не могу я на товарищей сгоряча поклеп наводить!

— Степа. Кто?

— Пресвитер. Шленов, — выпалил я и тут же оговорился, — только это потому, что он мне не нравится. А так — думать надо.

— Шленов… А почему он тебе не нравится?

Я задумался. А правда — почему? Как пресвитер он был хорошим, ворчливый — так у кого дурных привычек нет? И все равно — вот не нравится он мне, какое-то гадливое ощущение вечно от общения с ним остается…

— Проще надо быть, Степа, проще! — хлопнул меня по плечу начальник и аккуратно потушил папиросу в пепельнице, — Пойдем в отдел, посмотрим, вернулся он или ходит где-то еще.

В отделе пресвитера еще не было. Был незнакомый человек, который, сидя у стола Хороненко, быстро писал что-то на листе бумаги. Видимо, потерпевший, от колдовства, ведьмы либо еще от чего.

Хотя, насчет «незнакомый» я погорячился. Человек этот, нестарый, примерно возраста Чеглока, невысокий, плечистый, с золотистыми кудрями волос, отчего-то казался страшно знакомым. Бывает такое, когда привык видеть человека только в одном окружении и, увидев его в другом — теряешься и не узнаешь его.

Кто это?

И почему все остальные так на него смотрят? Нет, правда — все, кто наличествовал в отделе, такое впечатление, окружили гражданина полукругом и пристально смотрят на него. Все, кроме нашего кота Трефа. Тот, как и любой кот, знал, что самый прекрасный в помещении — это он и, не видя причин обращать внимания на каких-то посторонних, спокойно лежал на подоконнике, свесив длинный пушистый хвост.

Может, это не потерпевший, а кто-то из уголовной братии явку с повинной пишет? В пользу этой версии говорило то, что гражданин выглядел несколько помятым. Пиджак на вид дорогой, а потертый, как будто в нем спали, золотистые кудри спутались и слиплись, лицо опухшее, как будто его владелец уже третий день без продыха, без просыха и без закуси. Хотя, надо признать, хмельком от него не пахло.

— Так, — произнес Чеглок, увидев, что на него не обращают внимания, — и что тут у нас с гражданином Есениным случилось?

Я чуть не закашлялся. Точно! Это же Есенин, тот самый, знаменитый поэт. В точности как на портретах, которые пачками скупают экзаль… экзаль… восторженные девицы, его поклонницы. Вот он почему мне знаком!

Есенин бросил короткий взгляд через плечо. Мимо меня этот взгляд сразу просквозил, видимо, моя трость и старая гимнастерка поэта не впечатлили, а вот на Чеглоке взгляд остановился:

— Вы начальник ОБН? — спросил Есенин звучным, хотя и несколько хрипловатым голосом.

— Он самый. Чеглок моя фамилия. Ну, вашу я знаю. Что приключилось?

— Прошу мне помочь, товарищ Чеглок, — Есенин странно взмахнул руками, как будто хотел одновременно прижать их к груди и схватить моего начальника за кисти, — Я уже и заявление написал… Помогите мне! Меня преследуют!

— Кто?

— Черный человек!

— Черный человек? — с некоторым сомнением спросил Чеглок, — Негр, что ли?

— Нет, — вздохнул Есенин и потер лоб, — Если б меня негр начал преследовать, я б все же не в отдел по борьбе с нечистью, а в отдел по борьбе с неграми пошел.

Все на секунду замерли, видимо, пытаясь представить такой отдел. Я даже успел подумать, что аб… аб… аббревиатуры у нашего и этого отдела совпадали бы. А помимо этого я отметил, что гражданин поэт не выглядит, как ненормальный, которому мерещатся черные люди. Сталкивался я с такими, тем только попробуй поперек скажи — мигом взовьются, как пчелой ужаленные. Правда, это ни о чем не говорит. Встречались мне и ненормальные, которых за ненормальных и не примешь — говорят спокойно, рассудительно, вроде бы что-то и правильное, а так прислушаешься, так лютый бред.

— Я же говорю — Черный Человек.

— А розовые слоны вместе с ним не приходят? — все так же, с деланным сомнением, переспросил начальник.

— Я не пью.

— Кхм.

— Ну… — Есенин несколько замялся, — Сейчас не пью.

Да уж, важное уточнение. Вся Москва слышала о пьяных загулах поэта по всем кабакам. Совсем недавно, после пьяного дебоша, он оправдывался тем, что по ошибке вошел не в ту дверь.

— Это то и плохо, гражданин Есенин, — покачал головой Чеглок, — белая горячка, также именуемая делириум тременс, как раз к тем, кто резко бросил пить, и приходит.

— Да нет, — отмахнулся поэт и поерзал на стуле, — что я, по-вашему, белую горячку не опознаю…

Он осекся, осознав, что невольно проболтался о том, что сталкивался с этой неприятной гражданкой.

— Это не галлюцинации, товарищ…

— Чеглок.

— Товарищ Чеглок. Это — не галлюцинация. Это — что-то… или кто-то, явно связанный с нечистью. И то, что он меня преследует — меня настораживает. Внимание нечисти к человеку ничем хорошим не оканчивается.

— Согласен, — Чеглок серьезно кивнул и присел за стол, — Давайте мы сначала выясним подробности, а потом уже определимся, к вам нам или к профессору Стравинскому. Этот Черный человек — он как выглядит, помимо того, что черный?

Есенин замялся.

— Понимаете… Он — не выглядит. Я его не вижу. Чувствую, что он есть, где-то рядом, за спиной, оборачиваюсь — ан нет его. Как будто он в других людях прячется…

У меня заныли еле-еле сросшиеся ребра, сломанные летом демоном, вселившимся в девчонку-школьницу. И сразу вспомнилась фраза из учебного пособия, которое я читал, повышая свою грамотность: «…Черный Человек — один из обликов, который принимает черная сила, сатана, дьявол…».

Неужели Есенин столкнулся с демоном?

Рассказывал он о своем Черном человеке чуть запинаясь, нервно комкая в руках кепку, но, при этом — все же толково, подробно и понятно. Как-никак — поэт, со словом умеет работать. Вот только из этого рассказа все равно складывался какой-то бред.

Черный человек не приходил к Есенину прямо, что вот пришел, сел за стол, налил чаю… Нет, Есенин его никогда не видел напрямую, но часто ощущал его присутствие. Как будто этого человека здесь нет, но он только что здесь был. Или, к примеру, приходит к Есенину кто-то из его знакомых, он смотрит на пришедшего — и видит, присутствие Черного, как будто человек измазан его следами. Но при этом сами следы не видны. Да, вот именно так — видны, но не видны, есть, но нет, видит, но не видит… Неудивительно, что такая головоломка поэта терзала и сводила с ума, возможно, он даже напивался для того, чтобы заглушить вот это видение Черного человека… А, может, потому, что он просто любитель выпить и побуянить, тут уж я не знаю.

Иногда Есенин даже слышал Черного человека, чаще всего — ночью, перед сном. Как будто его в помещении нет, но в то же время ясное ощущение, что он — где-то рядом, чуть ли не у кровати сидит. И что-то шепчет, шепчет, шепчет…

Для пущей мозговывернутости — Есенин, как сам сказал, Черного человека никогда не видел, но может описать, как тот выглядит. А вот так — не видел, но видел. Как-то вот он каким-то образом чувствует, что вот этот вот его Черный — вот именно так выглядит, а не иначе.

Черный цилиндр, типа как у буржуев на плакатах рисуют, черный костюм, старинный, Есенин там его какими-то словами называл, но я не запомнил, худое лицо, бакенбарды, такие, какие были модными при царях — прям по все стороны, что у той рыси, один глаз — блевотно-голубого цвета, второй бельмом затянут.

И при этом — объяснить, откуда он настолько точно знает, как Черный человек выглядит, Есенин не может.

Чеглок отозвал меня в сторонку и проговорил, глядя на то, как Коля Балаболкин — остальные тем временем успели разбежаться по разным делам — пытается изложить на бумаге вот это вот все:

— Вот поэтому я поэтов и не люблю.

— Потому что они сочиняют всякую белиберду? — не понял я, с чего это вдруг моего начальника потянуло на поэтическую критику.

— Если бы, Степа, если бы — белиберду… Они ж, мерзавцы, в свои стихи душу вкладывают.

— А? — наверное, выглядел я сейчас не очень умно.

— Любая рифмованная строка, Степа, это потенциальное заклинание. Глядя на твое лицо — поясняю: любой стих, если он придуман действительно талантливым человеком, да еще и не просто «на и отвяжись», может оказаться заклинанием. А как это заклинание сработает, на кого повлияет и чем дело закончится — не скажет, даже сам этот виршеплет. Они ж слова впросте не напишут, все у них метафоры да аллегории, оксюмороны да синекдохи… Вот и получается: писал поэт стишки, писал, душу вкладывал — и сам не заметил, как стал чародеем. Поди теперь пойми — какой его стих вот этого самого Черного человека и откуда вызвал.

— Думаешь, это нечисть какая-то?

— Да к бабке не ходи. Хотя…

Чеглок задумчиво потер подбородок, посмотрел на сидевшего к нам спиной Есенина.

— То, что он описывает, похоже на следы от колдуна. Достаточно сильного, чтобы на людях оставались следы даже не от его колдовства, а просто от контакта с ним.

— А разве такие следы можно увидеть?

— Нельзя, конечно, но я ж тебе сказал — кто его знает, какой стих поэта-чародея и как повлияет. Написал он что-нибудь вроде «Глаза мои зеленые, хочу увидеть силу темную» — и оп-ля.

Я хотел было сказать, что глаза у Есенина вроде как не зеленые вовсе, но потом понял, что это пример и навряд ли он и вправду такое писал.

— Так что разбираться нам с этим случаем долго — история-то необычная… Где наш пресвитер бродит? Неужели что-то почуял и в бега подался?

— А как ты собираешься его расколоть?

— Да, это-то, конечно, проблема… Такие люди, которые на две стороны работают, они мысленно не один раз представили, как их разоблачают и к любому повороту готовы. Скажешь ему в лоб «Ты, падла, на Нельсона работаешь⁈» — а он и ухом не поведет, такие глазки состроит, хоть сейчас в ангелы. Надо что-то необычное придумать, чтоб сразу его из колеи выбить… Помню, учитель мой рассказывал — до революции был в Питере грабитель такой, Черный Гамид его звали. Ловок был до невозможности, приучил себя — как только слышит от полицейского «Стой!», так сразу стрелять на звук. А попался он так — полицейский, что возле кассы оказался, перед этим холодной воды нахлебался и осип так, что не то, что крикнуть, громко говорить не мог. И вот представь — ночь, улица, фонарь… касса. Выходит из дверей Гамид, весь настороже, нервы, как струна… А ему в спину шепот «Стой…». Гамид раз — и в обморок. От неожиданности. Вот что-то подобное надо и с нашим пресвитером сыграть…

Чеглок еще раз посмотрел на спину Есенина.

— Хм… — и потреб подбородок. Потом встал и подошел к столу:

— Коля, ты закончил?

— Немного осталось. Тут вот…

— Ну вот и молодец. Сходи, погуляй, папирос мне купи, что ли.

— Товарищ Чеглок…

— Иди.

Дураком Балаболкин не был, таких в МУРе не держат, поэтому быстро исчез. Остались мы в кабинете втроем: Чеглок, я и Есенин.

— Случай ваш, гражданин Есенин, врать не буду, необычный, но вы не переживайте — разберемся. И не такие орешки в ОБН щелкали.

— Значит, — с надеждой посмотрел на нас Есенин, — я не сумасшедший?

Глаза у него, кстати, оказались синими.

— Может, и сумасшедший, я не врач, но ваш Черный человек — не галлюцинация, факт. Поймаем мы его, не переживайте.

— Спасибо! — Есенин встал и протянул руку, на его лице, впервые с момента его прихода появилась улыбка, делавшая его чертовски обаятельным, — Спасибо!!!

— Есть одна просьба к вам…

— Какая? — удивленно поднял поэт брови, — На восторженных поклонниц вы не очень похожи.

— Просьба необычная, прямо скажу, но, думаю, вы сможете сыграть нужную эмоцию. Подождите немного, посидите здесь, скоро в кабинет войдет один человек. Я подам вам знак — и вы сделаете вид, что видите на нем следы этого вашего Черного человека. Ну, не видите, а как вы их там ощущаете. Договорились?

— По рукам, — Есенин снова задорно улыбнулся.

Ждать пришлось не так уж и долго — через четверть часа дверь в кабинет раскрылась и в нее шагнул задумавшийся о чем-то своем пресвитер Шленов.

— Давайте, — шепнул Чеглок.

Есенин повернулся. С его лица медленно сошла улыбка, он побледнел, глаза расширились… Поэт медленно встал со стула, указал дрожащей рукой на пресвитера и хрипло произнес:

— Черный человек… На нам след Черного человека… На нам след Черного человека!

Шленов шарахнулся назад, налетел спиной на закрывшуюся дверь и побелел как полотно, глядя испуганными глазами на Есенина.

— Что ж ты, Ваня, — плавно скользнул к нему Чеглок, — колдуну продался?

Пресвитер посмотрел на него безумными, ничего не видящими глазами, и внезапно заорал:

— Он заставил! Он меня заставил!!!

А потом он, крупный, здоровый мужчина, зарыдал.

— Да ты не плачь, Ваня, — приобнял его за плечи начальник, — Не плачь. Расскажи мне все, а я уж тебе выслушаю, не хуже пресвитера. Сам знаешь, нет таких проблем, чтоб разрешить нельзя было. Расскажи, а мы уж решим, как тебе помочь. Степа, ты товарища поэта проводи, водички ему, что ли налей — а мы пока с Ваней побеседуем.

Мы с Есениным вышли в соседний кабинет. Я налил ему воды из жестяного чайника в стакан, тот, не чинясь, выпил, чуть постукивая зубами о стекло.

— Спасибо, товарищ Есенин, — искренне произнес я, — Хорошо сыграли.

Шленов благодаря этой сценке раскололся, как сухое полено. Не зря он мне сразу не понравился!

Поэт поднял на меня глаза:

— Я не играл. На этом вашем… гражданине… и вправду следы Черного человека.

У меня в голове как будто колеса провернулись, аж перед глазами на секунду всё закружилось.

Шленов — предатель, работает на Нельсона.

Есенин видит на нем следы Черного человека.

Черный человек — это Нельсон и есть! Не зря ж Чеглок сказал — так общение с сильным колдуном может выглядеть!

— Товарищ Есенин! Вы сейчас очень заняты?

Поэт удивленно посмотрел на пустой стакан в своей руке, потом на меня:

— Да нет. Сижу вот, воду пью…

— Нет, я не это имел в виду. Можете ли вы у нас задержаться еще немного? Мы тут, кажись, на след вашего Черного вышли.

— Конечно, можете мной располагать.

Чеглок вернулся где-то через полчаса, как раз на том моменте, когда окончательно успокоившейся Есенин рассказывал мне о своей поездке в США:

— … вот это их владычество доллара, страсть к зарабатыванию денег — оно съело у американцев всё, любое стремление к сложным вопросам…

И вернулся мой начальник очень сильно озадаченным, тут же вызвав меня в коридор:

— Загадка, Степа, стала еще запутаннее…

— Что Шленов-то?

— С ним-то как раз неинтересно. Поймал его Нельсон на крючок без всякого колдовства — у махновцев наш Ваня побывал во время войны, да не в плену, а в строю. И скрыл, иначе кто б его в пресвитеры МУРа пустил. На страхе разоблачения его и подсекли, как жереха на стремнине и приказали обо всем, что у нас в отделе творится, доносить. Это ладно, не суть дело. Нельсона он видел, вот как я тебя сейчас, внешность описал в точности, как ты видел в куриной ферме… на рисунке, говорит, сразу его узнал… да дело в том, что он его, Нельсона, однажды уже видел помимо тех случаев, что с ним общался. Знаешь, где?

— Где?

— В ОГПУ.

— Его что, взяли уже⁈

На мгновенье я почувствовал какую-то детскую обиду: вот так стараешься-стараешься, ищешь-ищешь, а тут все без тебя уже сделали.

— Да не арестованным, Степа. Говорит, шел Нельсон по коридору, как у себя дома, да и другие к нему, как к начальнику относились.

Вот дела…

— Нельсон — из ОГПУ?

— Выходит, что так…

Мне вспомнилась вдруг одна фразочка, вскользь брошенная военным, проверявшим наши документы при въезде в оцепленную зону, где обитали чудища-куры: «Ходят тут…». КТО ходит? Если в зоне мы никого, кроме Нельсона, не встретили? Получается, он не лез ползком через кусты, а, точно так же, как и мы, прошел внутрь, просто показав документ. Документ сотрудника ОГПУ.

— … вот только не выходит, Степа. Нельсон — колдун. Сильный, опытный, матерый. А в ОГПУ колдунам хода нет. Лично товарищ Дзержинский проверял, как там обереги установлены, а он в этом деле понимает. Да и проверяют сотрудников на одержимость, на подменность, на околдованность… да на всё! Почему ж Нельсон не прокололся?

Я задумался. Самый простой ответ, который пришел в голову — Шленов просто лжет. Чтобы запутать нас, сбить со следа, а то и запугать. Мол, с ОГПУ свяжетесь — хуже будет. Вот только не тот человек мой начальник, чтобы его так просто обмануть было…

У меня вообще иногда появлялись подозрения, что Чеглок как будто и сам колдовству не чужд, иногда такие умения походя показывает, каким у простого человека и взяться неоткуда. Но — нас тоже проверяют не хуже, чем огпушников, и колдуну в МУРе не скрыться…

Поломав голову еще немного, я вспомнил про Есенина и рассказал Чеглоку, что Черный человек — это Нельсон и есть. Чем озадачил своего начальника еще больше.

— Черный человек — это Нельсон. Сильный колдун — тут все сходится… А внешность? Есенин-то его совсем иначе описывает — черный, в цилиндре, в наряде старинном… бельмо еще это… Бельмо.

Глаза Чеглока сверкнули:

— За мной!

Мы влетели в кабинет, так что Есенин, уже, похоже, забывший, где он находится и писавший что-то в блокноте, подскочил на стуле. Чеглок шагнул к шкафу и принялся вытаскивать с верхней полки стопки книг, лежавших там, как бы не с дореволюционных времен…

А, нет — именно с дореволюционных: Чеглок хлопнул по столу толстой книгой в красном бархатном переплете — аж пыль взлетела — на котором было написано «III отд֧ѣленiе Е. И. В. канцелярiи: 50 летъ на службѣ Государю».

— Еще ж подумал, где-то я похожего видел — цилиндр, бельмо… — бормотал Чеглок, перелистывая страницы, — Вот он!

Есенин с интересом взглянул в книгу и отпрыгнул в сторону:

— Это он! Черный человек!

Я посмотрел туда же. Под тонким листом папиросной бумаги, темнела гравюра мужчины, хмуро смотревшего с картинки. Цилиндра, правда, не было, зато топорщились в стороны бакенбарды и мутно глядело бельмо, вернее, не совсем бельмо — через глаз проходил тонкий шрам, видимо, повредивший его.

А под гравюрой красовалась подпись, объяснявшая, кто же это такой.

«Начальникъ VI экспедицiи (1838–1876), Арчибальдъ Петровичъ НЕЛЬСОНЪ»

— Это — он? — сипло спросил я, — Что за шестая экспедиция?

— Шестая в Третьем отделении занималась тем же, что и мы — с нечистью боролась. А это, значит, ее начальник был… Нельсон. Сука.

Чеглок смотрел на картинку так, как будто хотел прожечь ее взглядом.

— Но это не может быть он… — бормотал начальник, — Этот Нельсон родился в восемьсот четвертом, ему уже сто двадцать лет должно было стукнуть… Не может колдун столько прожить… Тем более, этот помер в семьдесят восьмом… Сын, что ли… да нет, его сыну минимум пятьдесят лет бы стукнуло, а Нельсон на сорок не выглядит… да и внешность другая… Другой человек… Другой… Человек — другой…

Мой начальник выпрямился, подошел к стене, снял кепку и несколько раз ударился лбом о побелку. Мы с Есениным смотрели на него с одинаковым испугом. Чеглок повернулся ко мне:

— На обложке, Степа, — сказал он, — Прямо на обложке было написано — «Двойной Нельсон». Двойной, понимаешь?

Ну да, на обложке бумажной папки, в которой Чеглок держал материалы по Нельсону, и которая досталась ему по наследству от погибшего учителя, так и было написано: «Двойной Нельсон». И что?

Я не понимал.

— Я, — продолжал Чеглок, — думал, что это просто описание, мол, опасный, как прием борцовский «двойной нельсон». А он, Нельсон этот — и впрямь двойной! Все сходится! Он- двоедушец!!!

Двоедушец.

У меня в голове начало все складываться одно к одному, как колесики в часах цепляют друг друга — и почему Нельсон еще жив, и как он внешность сменил и почему в ОГПУ его не разоблачили…

Начало, но не успело.

Дверь в кабинет распахнулась и к нам влетел Седьмых, наш знакомый из ОГПУ.

— Повезло, — выдохнул он, — Вы-то двое мне и нужны. Поехали!

— Седьмых, мы тут на одного колдуна вышли…

— Я тоже. Того, что кур в монстров превратил. Поехали!