Табельный наган с серебряными пулями

Дело номер 31:Странный профессор

Понятное дело, что «куриная война» так сразу не закончилась. Треклятый Нельсон расплодил куроящеров и хамелеонов столько, что их пришлось бомбить химическими снарядами. Что дало лишний повод для капиталистов покричать, мол, Советы травят свое собственное население отравляющими газами, потому что, ясен пень, неспособно «честно» справиться с героическими повстанцами. В роли повстанцев, видимо, куроящеры были? Впрочем, Советскому Союзу не привыкать, читать о себе самые удивительные истории, родившиеся в воспаленном мозгу репортеров, в жизни не бывавших не только в СССР, а и в России вообще, и черпавшие сведения о ней из фантазий таких же «специалистов». После заявлений, что большевики поклоняются демонам, поэтому опознать большевика очень легко — у него растут рога, я уже не знаю, что еще можно придумать. Но репортеры не сдаются, нагромождая горы лжи и выдумок.

Так, например, попытку румынских вояк атаковать советскую землю, перебравшись через Днестр, объявили «инсценировкой, в которой красноармейцы, переодетые в румынскую форму, обстреляли красноармейцев в советской форме».

Ну а про то, чем закончилась «куриная война» — просто выдумывают. Оказывается, так как «восстание» (куроящеров) охватило «самые плодородные земли Совдепии» (Смоленскую губернию), то в России начался голод, не хватает самых элементарных продуктов, по клицам Ленинграда маршируют толпы протестующих женщин, которых разгоняют кавалеристы.

Вот бред…

Лично я думаю, что всё дело в том, что капиталистов поймали на горячем — в августе, под шумок, они попытались запустить в СССР, как скорпиона в постель, знаменитого эсера-террориста Савинкова. Уж наверное не затем, чтоб он раздавал конфеты советским детям. Но — не получилось, Савинкова скрутили, сейчас сидит в тюрьме и пишет признательные показания. Вот капиталисты и вертятся ужом, отвлекая внимание и попутно доказывая, что никакого Савинкова они не знают, он всё врёт, показания выбиты пытками и т.д. и т.п.

— Кречетов! — влетел в отдел Григорьев, — поехали, еще на одного ученого заявление.

Ох-хо-хо… После того, как стало известно, что виной «куриной войны» стала установка покойного профессора Нектарова, к ученым, а особенности к тем, что свои научные изыскания проводят на дому, стали относиться очень подозрительно. Кто их, этих умников, знает, что они там паяют и клепают? Сейчас как наколдуют армию ящеров или там живых покойников — берегись! Были даже случаи попыток устроить погромы, но, после того, как особо горячие головы оказались на Петровке, а потом и в исправдоме — погромы прекратились, не начавшись, и всё ограничивается жалобами в МУР, что ученый «скрозь дырку в стене пущает в квартеру колдовской струй». Самое обидное, что игнорировать эту бредятину тоже не получится — вдруг да и правда Нельсон что-то новое собрался устроить.

Теперь, когда мы с товарищем Чеглоком поняли, что цель этого гада — как можно больше смертей устроить, чтоб хватило для жертвоприношения, нашей первоочередной задачей стало остановить его. Потому что на малое количество смертей он явно размениваться не собирается, тут счет как бы не на тысячи идет, а на добрые цели такие огромные жертвы не используются. Либо прорыв ада на Землю, либо пробуждение древнего бога, либо еще что-то, столь же малоприятное.

Жаль, что искать его приходится исключительно силами ОБН. Чеглок думал было, доложить начальству — после истории с курами на смех бы его явно не подняли — да вот только есть риск, что осознав, что его ищут, Нельсон может снова залечь на дно, как перед революцией, или всплыть где-нибудь в Ленинграде или Ростове, где и продолжит свое темное дело. Темное — в буквальном смысле этого слова.

Даже портрет Нельсона, по моему описанию нарисованный Григорьевым, обнаружившим неожиданный талант к этому делу, и тот лежал у нас в несгораемом шкафу, никому не показываемый. Все, кто его видел, согласились со мной, что кого-то очень напоминает, но кого — никто сказать не может. Может, вообще, актера какого, вроде Чарли Чаплина. Тем более, последний и усы носил похожие.

Так что — приходится искать его по ниточкам-зацепочкам, попутно проверяя наших многомудрых ученых, что они там в очередной раз напридумывали.

Кстати — что?

— Что на этот раз?

Григорьев глянул в записки:

— Профессор Вагнер, Бондарный переулок. Жалуются соседи, что он над собаками опыты проводит. По ночам, — выделил он.

Я насторожился. Добрые дела по ночам не делаются, да и опыты с собаками… Вырастит каких-нибудь стопудовых чудищ, в броне и с клыками, тут уж с ними не кавалерией, артиллерией придется воевать.

— Поехали, посмотрим, что там этот профессор мудрит…

— Мучает он бедных собачек, — всхлипнула гражданочка, соседка профессора, — скулят и плачут они у него целыми днями и ночами. Неизвестно, что он там с ними делает, вдруг,– она понизила голос — в жертву приносит?

— Шубы он из них делает, на продажу, — веско заявил управдом.

— Почему шубы? — заинтересовался я. Вроде бы голодные военные годы прошли, от ЦЕКУБУ ученым поддержка идет, так что уж на пропитание ему хватило бы. А те, кому роскошный быт требуется, в ученые редко идут.

— Известно зачем — на продажу. Собак-то он покупает, а откуда у ученого деньги? Жалованье-то чисто смех.

— Ладно, граждане и гражданочки, — я хлопнул себя по коленям и встал, — ведите к обиталищу вашего профессора, посмотрим, какие такие опыты он на шубах… тьфу, на собаках проводит.

На звонок дверь раскрыла экономка профессора, настолько старая бабка, что удивительно, как она дошла дошла до двери и не развалилась.

— Степан Иванович? — прошамкала она, — дома, известно, опыты проводит.

— С собаками? — сурово спросил я. Хоть и понятно, что на ком-то всякое научное надо испытывать… Но собак все же жалко…

— С химией, — веско отрезала бабка и зашаркала валяными тапками вглубь коридора.

— И за допплощадь не платит, — наябедничал мне шепотом в спину управдом. Но с нами не пошел.

Профессор обнаружился в комнате, явственно превращенной в лабораторию. По крайней мере, такой количество незнакомой мне стеклянной посуды я видел только в лабораториях. Среди этой посуды обнаружился и сам профессор, крепкий мужчина, лет сорока с небольшим, с роскошной каштановой бородой и внимательными глазами. Которыми он внимательно наблюдал за карманным хоронометром в своей руке.

— Агенты Кречетов и Григорьев, — представился я, — Профессор Вагнер?

— Вагнер, товарищи, это знаменитый композитор девятнадцатого века. А я — Вангер.

Он добавил в колбу с одной бесцветной жидкостью другую бесцветную жидкость из пробирки. Никаких изменений не произошло, но профессор Вагнер… то есть, Вангер, удовлетворенно хмыкнул и развернулся к нам, опустившись на стул:

— Присаживайтесь.

Мы вместе с Григорьевым, с интересом осматривавшим помещение, сели на предложенные стулья и я уже было раскрыл рот, чтобы спросить, что он делает с собаками и где они вообще, как профессор выкинул удивительную штуку.

Он как бы раздвоился.

Нет, перед нами не появились даа профессора Вагнера… тьфу, Вангера. Просто один его глаз обратился в нашу сторону, а второй, прямо как у хамелеона, повернулся в другую и левая рука профессора начала что-то записывать в большой блокнот.

Как будто одно тело делили два человека и сейчас один из них занимался продолжением опытов, а второй разговаривал с нами.

Я даже на мгновенье подумал, что перед нами — двоедушец, но потом отбросил эта мысль.

Двоедушец — это колдун, который после смерти ухитрился подселить свою душу в тело другого человека, да так с тех пор и живет, вторая душа в одном теле. Но двоедушцы вот так себя не ведут. Душа колдуна просто прячется, за первой душой, отчего его очень трудно обнаружить, даже проверку пресвитерами они проходят на раз, да при необходимости, может душу хозяина тела задвинуть и вперед вылезти, сам телом управлять, так что первая душа потом и не прмнит ничего. Матерые, долго в ином теле живущие двоедушцы, могут научиться отделять двойника — недолго живущий слепок с тела, в котором душа колдуна находится. Но вот так, чтобы тело одновременно двумя душами управлялось — так двоедушцы не могут. Если профессор и колдун — то гораздо более необычный.

Почувствовав некоторое напряжение, Вангер посмотрел на меня с Григорьевым. Ага, вы правильно поняли — одним глазом на меня, другим на него.

Надо было всё же пресвитера брать… Не люблю я, конечно, нового, с Цюрупой гораздо легче работалось, но как пресвитер он своё дело знает. А есть вещи, которые навскидку, без пресвитера, и не определишь.

Профессор смущенно кашлянул и глаза вернулись к человеческому положению.

— Прошу прощения, — честно говоря, никакого сожаления в его голосе не было, — привык так работать, забываю, что для обычного человека это зрелище непривычное.

— Что за магия? — спросил Григорьев. В его голосе чувствовалась некоторая настороженность и я его прекрасно понимаю: всё непонятное настораживает, а непонятная магия настораживает вдвойне. Если не втройне.

— Это не магия. Это наука, — гордо заявил Вангер, — наука, позволяющая расширить возможности человеческого тела. Вот вы знаете, что человеческий мозг разделен на два полушария?

Я пожал плечами. В школе рабочего поселка нам этого не рассказывали, а те мозги, которые я видел на войне, были разделены не на два полушария, а на множество кусочков. Обычно смешанных с кровью и фронтовой грязью.

— В таком случае, просто поверьте, что так оно и есть. Каждое полушарие отвечает за действия одной из половин тела человека. Между собой они, понятное дело, синхронизированы, но мне, силой воли, удалось научиться отключать связь между полушариями, что позволяет вдвое увеличить производительность мозга и работоспособность.

— Силой воли? — ошарашено переспросил я.

Я имел в виду, что, мол, какую ж это силищу надо иметь, чтобы что-то там у себя в голове включать и отключать, но профессор понял по-своему:

— Разумеется, кроме силы воли необходимы и определенные препараты. Внутри человеческого тела непрерывно протекают химические реакции и с помощью биохимии мы можем исследовать их, понять, и изменить, расширяя возможности человеческого тела. Биохимия — наука молодая, ее принципы сформулированы Карлом Нейбергом всего лет 20 назад, но уже понятно, что перспективы ее поистине безграничны. Например, возможна разработка курса препаратов, которые не только излечат вашу хромоту, но, в теории, позволили бы вам отрастить новую ногу, если бы вам пришлось перенести ампутацию.

Перед моими глазами встала картина — вместо ноги у меня ящеричья лапа. Это ж ящерицы хвост отращивают.

Бррр!

— Вы говорите, человеческого тел. Зачем вам тогда собаки?

Профессор развел руками:

— На ком-то же нужно проводить исследования. У меня под рукой, только один подопытный, это я сам, а гипнотоксины бывают пяти разновидностей…

— Гипнотоксины? — насторожился я. Словцо незнакомое, но — «гипно»? Гипноз? После того, как я попал в иллюзию Нельсона, любое упоминание гипноза меня настораживает.

— Вещества, вырабатываемые организмом и заставляющие его спать. От древнегреческих слов «гипнос», «сон», и «токсикос», «ядовитый». При любой химической реакции возникают не только нужные вещества, но и отходы. Вот гипнотоксины — и есть эти самые отходы, которые выводятся только во время сна. Но если научиться нейтрализовать их — человечество может избавиться от необходимости спать! Треть жизни проводить в постели, наблюдая галлюцинации, вызванные гипнотоксинами!

Я даже не нашелся, что сказать. С одной стороны — сон это хорошо, с другой — иногда бывает необходимость не спать как раз тогда, когда глаза прямо смыкаются. Так что если профессор найдет способ не спать — то почему бы и нет.

— А почему собаки — не нашел я более подходящего вопроса, — Я слышал, опыты на кроликах проводят.

Вангер развел руками:

— Кролики дороже.

В одной из комнат квартиры профессора были устроены несколько вольеров, за проволочными стенками которых сидело несколько дворовых бобиков. Замученными и угнетенными они не выглядели, правда и радости в их глазах особой не было. Скорее всего, им было просто скучно. Один из псов, маленький рыжий, с пушистым хвостом с белым кончиком, как у лисы, и вовсе лежал, опустив голову на лапы.

— Люди по типу вырабатываемых гипнотоксинов делятся на 5 групп, условно обозначенные мною как А, В, С, D и Е. Результаты исследований подсказывают, что должна быть еще и группа F, но ее мне пока не удалось обнаружить. К сожалению, антидот для нейтрализации гипнотоксинов у каждой группы свой, мне пока удалось найти таковой для группы А, и нащупать пути к группе В, поэтому — вот.

Он поочередно указал на собак:

— Группа В, С, D, Е.

— А где А?

— По группе А уже готов антидот, проводятся испытания.

— На какой собаке? — не понял я.

Мурлыкнул дверной звонок.

— На мне, — хмыкнул профессор, — Я принимаю антидот и уже две недели не сплю.

Хм. Вангер не выглядел, как человек, который не спит даже один день. Вполне бодрый, причем без этакой нездоровой бодрости, какая бывает после кофе или кокаина. Наверное, эти его антидоты — похоже еа антрекот — и впрямь действуют

— Степан Иванович, — заглянула экономка, — к вам пришли эти… Вчерашние…

Она попыталась что-то изобразить своим сморщенным лицом, выглядело это так, как будто она сейчас гикнется.

— Прошу прощения, товарищи.

Профессор вышел, а мы с Григорьевым подошли рассмотреть собак. Особенно того, рыжего, замученного… а, нет. Судя по бельму на глазу и одному-единственному клыку в пасти, пёс просто старый как Мафусаил. А так — шерсть не тусклая и не вылезающая, глаз, который не с бельмом — блестящий… Нет, непохоже, что их тут мучают. И жертвоприношений профессор не проводит: собаки это чувствуют и не были бы такими бойкими.

Похоже и впрямь, ложная тревога — нет тут никакой магии, чистая наука. Просто настолько сложная, что ее от магии не отличить. Эх, сюда бы пресвитера для верности или хотя бы Чеглока. У того взгляд наметанный, он следы колдовства враз определяет.

— Кречетов, — тронул меня за плечо Григорьев, — там что-то нетихо.

И впрямь: за дверью определенно скандалили и, кажись, даже угрожали.

На спокойного, как валун, Вангера наскакивал типчик неприятной наружности: невысокий, с усиками под Макса Линдера, в клетчатом костюме и широкой кепке. У дверей маячили два громилы, одетые уже попроще и похожие на мясников.

— Да ты знаешь, профессор вшивый, какие деньги из-за тебя, люди потеряли⁈ — брызгал слюной клетчатый, — Если тебя вместе с твоей мамкой продать, таких денег не наберешь! В общем так — отрабо…

— Что здесь происходит? — лениво поинтересовался я.

Клетчатый мельком взглянул на нас, не впечатлился и махнул одному из громил:

— Гаврила, выкини их, — и снова повернулся к Вангеру, — Будешь колдовать лошадей…

Я достал наган.

— Жук, у хромого шпалер, — спокойно прогудел Гаврила-громила.

— Ну так отними! — клетчатый, не глядя на нас, протянул руку, явно пытаясь схватить профессора за бороду и тут же завизжал: тот перехватил руку у запястья и, не напрягаясь, сжал так, что захрустели кости. Силушкой бог профессора не обидел… Или опять научные штучки?

Гаврила, тем временем, тянул свою лапищу к моему револьверу. И тут или стрелять или…

— МУР, — я показал свой значок.

Вот это сработало: громилы сделали шаг назад, даже тот, что у дверей стоял, а клетчатый отчаянным рывком выдернул руку из стального захвата и заорал:

— Мусоров навел, падло⁈ Уходим!

Он прыгнул к двери и, по примеру всех дешевых сявок, желающих оставить за собой последнее слово, выкрикнул оттуда:

— Мы с тобой потом поговорим, борода!

— Зачем потом? — послышалось от входа в квартиру, — Давай сейчас поговорим

В дверях, с улыбкой на лице и наганом в руке, стоял Чеглок.

В общем, клетчатый сотоварищи оказался неинтересной шушерой с Центрального Московского ипподрома. А вот причина, по которой они заявились к профессору Вангеру, оказалась гораздо интереснее.

— Ну, а что мне собак, воровать с улицы, что ли! — развел руками профессор.

Денег от ЦЕКУБУ, Центральной комиссии по улучшению быта ученых, ему хватало. Для улучшения быта. А вот на опыты и эксперименты — уже нет. Вангер честно признался, что уже присматривался к уличным псам, но тут ему в голову пришла идея, как получить деньги, так сказать, по своему научному профилю.

Скачки на Центральном уже несколько лет как возобновили, а вот тотализатор еще не работал. Официально. А неофициально же деньги можно было поставить, на любой исход. И, например, если вдруг выиграет лошадь, всегда бывшая в отстающих, то можно на свою ставку получить раз в десять, а то и в двадцать больше чем поставил. Нашему же профессору, с его белохимией — подозрительное какое-то названьице — сделать это легче легкого: спрятать в ладони короткий шприц с небольшой иглой, подойти вечером к выбранной лошади, хлопнуть ее по крупу, быстро вколоть смесь лекарств, которые за ночь взбодрят конский организм — и вот на утренних скачках середнячок рванет вперед, как ракета, обгоняя признанных фаворотов, а тот, кто поставил на него деньги, уйдет с солидной суммой. Жульничество, конечно, но я уже понял, что мораль у профессора Вангера довольно гибкая.

Единственное: он недооценил подозрительность организаторов подпольного тотализатора. Он был далеко не первым из тех, кто пытался «взбодрить» дохленькую лошадку или травануть фаворита — не зря каждая лошадь выходит на скачки увешанная амулетами, как цыганка монисто — поэтому они быстро сопоставили того, кто вчера приближался к кобыле и того, кто сегодня огреб выигрыш. Сопоставили — и заявились клеить претензии. Но не удалось — здесь случились мы.

— Да я думаю, — хмыкнул я, когда за кружкой чаю профессор искренне благодарил нас троих за помощь, — вы и без нас могли справиться. Силушки у вас, дай бог каждому. Опять ваши препараты и химия?

— В каком-то смысле, — Вангер кивнул в угол, где стояли две пудовые гири.

— От выстрела в спину мышечная сила не помогает, — заметил Чеглок, — вам бы на время уехать из Москвы…

— Да я, уж понял… В Ялту поеду, там завершу исследования. К тому же у меня есть идеи, насчет морской фауны. Знаете ли вы, например, что рапаны…

Профессор осекся и посмотрел на наши поскучневшие лица.

— А хотите, — загорелся он, — я вас обследую и, если кто-то из вас попадет в группу А — подарю вам подавители сна? А? Вы ведь мне помогли.

— Это наша работа, — отмахнулся Чеглок, — а что за исследования?

— Буквально капля крови, а там всё зависит от реакции препарата…

— Меня не надо, — сразу отказался Чеглок, — не думаю, что в моей крови вы что-то интересное обнаружите…

Я бы подумал, что он не хочет оставлять свою кровь где попало — на нее и порчу можно навести и проклятье, да хоть вольт составить — но мой начальник уже осмотрел лабораторию профессора и заявил, что колдовством тут и не пахнет, чистая наука. Видимо, не смог перебороть привычку осторожно относиться к таким вещам. Мы же с Григорьевым попробовали. Он попал в группу Е, для которой Вангер еще не придумал противосонных пилюль, а мне повезло — у меня была та самая группа А, что и у профессора и мне подарили жестяную бонбоньерку дореволюционного товарищества Абрикосова, в которой перекатывались десяток неровных пилюль. По словам Вангера одна пилюля заменяла ночь полноценного сна.

В общем, сигнал оказался ложным. Оно и верно — не могут все сообщения о нечисти и колдовстве оказываться истинными, всегда есть паникеры, скандалисты, да просто дураки.

В МУРе я вышел из отдела отнести документы, а когда вернулся — мимо прошел Чеглок с двумя товарищами в кожаных куртках, похожими на агентов ОГПУ.

— А куда это начальник поехал? — спросил я ребят.

— В ОГПУ, — растерянно ответил Балаболкин, глядя на дверь.

— Зачем? — интересно, что там в ОГПУ такого случилось, что без Чеглока не разобраться?

— Да вот, сказали, что наш Чеглок — никакой не Чеглок вовсе…