Столичный доктор. Том VIII

Глава 7

ПОРТЪ-АРТУРЪ (Рейтеръ). Японцы ночью 25 апрѣля пытались вновь блокировать Портъ-Артуръ, пустивъ по направленію къ крѣпости коммерческіе пароходы, дабы затопить ихъ въ проходѣ въ портъ. Электрическими прожекторами русскихъ они были своевременно замѣчены. Одна японская канонерка и два контръ-миноносца были потоплены огнемъ батарей. Послѣ чего брандеры удалились.

БЕРЛИНЪ По сведеніямъ агентства Лаффана изъ Нью-Йорка, японское правительство заключило съ изобрѣтателемъ подводной лодки Лэкомъ контрактъ, по которому Лэкъ обязуется доставить въ Японію извѣстное число опытныхъ рабочихъ для постройки подводныхъ лодокъ.

Звон в ушах был таким, будто кто-то держал раскалённый колокол прямо у головы и методично бил в него кувалдой. Густой, давящий, он перекрывал все звуки, оставляя только мутный гул внутри черепа.

Я очнулся лицом в грязи. Земля была тёплой, липкой, с металлическим, кислым привкусом — кровь и взрывчатка. Мир качался, как палуба в шторм. Голова гудела, зрение плавало. Первая мысль — жив. Вторая — ничего не слышу. Третья… где остальные?

С трудом перевернулся на спину, вытер лицо рукавом. Надо мной пролетали клочья дыма и серых облаков. Воронка рядом ещё дымилась. Снаряд лёг совсем близко — будь чуть правее, и меня бы просто не осталось. В воздухе висел тяжёлый, липкий запах горелого мяса.

Я сел, ошалело оглядываясь. В нескольких метрах кто-то шевелился. Генерал Кашталинский! Он сидел на земле, мотая головой, как боксер после нокдауна. Рядом — офицеры штаба, бледные, серые от грязи, все с вытаращенными глазами. Кто-то держался за ухо, кто-то шатался в попытке подняться. Их оглушило, как и меня. Повезло. Снаряд лег чуть дальше, чем мог бы. Все живы.

Я ощупал себя. Руки, ноги целы. Контузия, конечно, но кости не переломаны. Дышать? Да не больно вроде. Значит, ребра целы. Кажется. Встал. Ноги держат. Похоже, не ранен, только гул в ушах и дрожь в пальцах. Словно током трясёт.

Кашталинский тоже поднялся, отряхивая землю с изорванной в нескольких местах шинели. Фуражка куда-то пропала, седые волосы слиплись в комок от грязи. Он обернулся ко мне, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на запоздалое узнавание и досаду.

— Вот так… знакомство, — прохрипел он, сплевывая землю. — Японская точность… Почти уважение выказывают.

— Дайте вас осмотрю, — я вспомнил про свои врачебные обязанности, приподнял шинель в месте разрыва. Крови нет. Потом глянул голову. Шишка и больше ничего.

Офицеры тоже приходили в себя, перебрасывались короткими, нервными репликами. Кто-то ощупывал голову, кто-то просто смотрел на место разрыва с пустыми глазами. Воздух был плотным от пережитого шока.

И в этот момент тишину, нарушаемую лишь отдаленным грохотом боя и стонами раненых где-то внизу, прорезал крик:

— Дорогу! Вестовой! Срочно!

По склону сопки, спотыкаясь и едва не падая, бежал молодой солдат. Запыхавшийся, с перекошенным от ужаса и спешки лицом, он подскочил к Кашталинскому, отдавая честь дрожащей рукой.

— Ваше превосходительство! Срочный приказ! От генерала Засулича!

Вестовой протянул мятый, заляпанный грязью пакет. Кашталинский торопливо вскрыл, пробежал глазами. Лицо его стало каменным. Он поднял голову, обвел взглядом своих офицеров, потом снова посмотрел на меня.

— Отступление, — произнес он глухо, но так, чтобы слышали все. — Общее отступление Восточного отряда. К Фынхуанчену. Немедленно. Японцы форсировали Ялу. Наши позиции прорваны.

Наступила мертвая тишина. Только ветер свистел над сопкой, да продолжала ухать артиллерия где-то за рекой, теперь уже звучавшая как похоронный марш нашим надеждам. Отступление… Значит, все. Первый бой — и сразу поражение. Катастрофа.

— Всем частям передать! — рявкнул Кашталинский, стряхивая оцепенение. — Оставить заслоны, отходить организованно! Штабу — немедленно сворачиваться! Вы, — он ткнул пальцем в вестового, — найдите начальника артиллерии! Пусть прикрывают отход! Живо!

Офицеры бросились выполнять приказ, расталкивая друг друга, крича ординарцам. Началась суматоха, еще более нервная и хаотичная, чем прежде. Командный пункт, минуту назад казавшийся островком порядка среди боя, превратился в разворошенный муравейник.

А я? Что делать мне? Мой госпиталь… Он там, в лощине. Люди, имущество. Что теперь? Формально — мы подчинены дивизии. Значит, и нас касается приказ. Но куда? С повозками? По грязи, на выбившихся лошадях? Это не отступление, а эвакуация через ад.

Я бросился туда, где оставил лошадь. Вернее, туда, где она должна была стоять. Лошади не было. Вместо нее на земле лежала груда окровавленного мяса и обломков костей. Прямое попадание осколков. Моя казачья лошадка, мой единственный транспорт… Мертва.

— Чёрт… — прошептал я. И только потом понял, что дрожу. Не от страха — от бессилия.

Внизу, у подножия сопки, мелькнул силуэт казака. Ординарец держал поводья. Не мои. Генеральские кони уже были под седлом. Просить? Поздно. На войне, когда всё рушится, лошадей никому не одалживают.

Я сорвался с места и, не разбирая дороги, скользя по раскисшей глине, цепляясь за кусты и воздух. Сердце колотилось где-то в горле. Опоздать нельзя. Нужно разворачивать всех обратно. Немедленно! К Фынхуанчену? Это где? Или попытаться пробиться к Мукдену? Куда? Хаос…

В лощине уже царила тревога. Люди смотрели вверх, в сторону сопки, где разорвался снаряд. Они ждали сигнала, ждали плохих вестей — и получили. Михеев, Жиган, Гедройц стояли у повозок, как фигуры на шахматной доске перед рокировкой. Увидели меня — грязного, бегущего, растрепанного, с искажённым лицом. Все сразу поняли.

— Отступление! — выкрикнул я, подбегая к ним, задыхаясь. — Общий приказ! Японцы прорвались! Немедленно сворачиваемся!

— Обратно? Куда обратно? — Михеев подбежал ко мне. — Мы же только достали котлы варить ужин!

Мир снова поплыл. Земля заходила под ногами, тошнота подступила к горлу. Всё внутри качалось и шумело. Михеев придержал меня:

— Евгений Александрович! Вас ранило? Что с вами?

— Контузия… — пробормотал я. — Снаряд рядом лег… но живой. Всё потом. Сейчас — эвакуация. К Фынхуанчену — на север. Тем путём, каким пришли. Разворот немедленно!

Жиган, как всегда, среагировал первым. Не задавая лишних вопросов, он уже рявкал:

— По коням, сукины дети! Живо! — он уже дёргал за поводья ближайших лошадей. — Разворачиваемся! Грузимся, туда его, быстро, как на пожаре!

Началась лихорадочная суета. Нервы были на пределе. Сестры бледные, санитары растерянные. Кто-то что-то уронил, кто-то наступил на чью-то руку. Никто не просил прощения. Не до того.

Гедройц командовала коротко и чётко, укладывая коробки с инструментами так, будто каждая минута стоила жизни. Сестра Волконская звала поимённо санитарок, но её голос тонул в гуле шагов, всхлипов, скрипа упряжи.

Михеев подвёл меня к ближайшей повозке и практически втиснул внутрь:

— Ложитесь, поедете лежа. Вы с лица на покойника похожи.

Я не стал спорить. Навалилась слабость, с какой не справиться даже усилием воли. Лежал, слушал, как они бегают, кричат, грузят. Где-то снаружи рычал Жиган:

— Ставь поперёк! Не влезет — пни, чтоб влезло! Мы не на парад едем…

Кто-то матерился от страха, кто-то — от усталости. Лошади тяжело сопели, срывались с места и тут же увязали. Они были не меньше нас на грани.

— Не разбиваться! Колонной, друг за другом! Кто отстанет — считай, остался здесь! — командовал Михеев.

Наконец обоз сдвинулся. Медленно, неуверенно. Подгоняя измученных лошадей криками и кнутами, мы поползли по раскисшей дороге на север, прочь от грохота боя, который теперь звучал за спиной, как дыхание неотвратимой беды.

Путь назад был сущим адом. Дорога, и без того плохая, после прошедшего дождя и движения войск превратилась в вязкое месиво. Колеса глубоко увязали в грязи, лошади выбивались из сил, скользили, падали. Мы толкали повозки, подкладывали под колеса ветки, ругались, обливались потом и грязью. Скорость была черепашьей.

Я не выдержал, вылез из повозки, тоже начал помогать ездовым. То и дело накатывала тошнота, но спасал пустой желудок — я уже давно ничего не ел.

Дорога продолжала оставаться адской. Вязкая жижа засасывала колёса, тянула за сапоги, не отпускала. Повозки срывались с курса, лошади спотыкались, вырывались, падали на колени. Мы толкали, тянули, проклинали, срывали голоса. Усталость уже не ощущалась — была только тупая необходимость двигаться.

К полудню одна из наших самых тяжелых подвод, груженая медикаментами и бельем, окончательно застряла. Огромное колесо глубоко ушло в топкую глину, ось накренилась. Мы бились около получаса, пытаясь ее вытащить. Выгрузили всю поклажу. Лошади рвали постромки, люди надрывались, подсовывая ветки, но все было тщетно. Подвода сидела намертво.

— Бросаем! — решил я, видя, что мы теряем время. Отставать было нельзя. — Перегрузить самое ценное на другие повозки! Живо!

Жиган с санитарами метались между телегами, как угорелые. Переносили ящики с медикаментами, инструменты, бинты. Что-то пришлось оставить — постельное белье, часть кухонной утвари, какие-то хозяйственные мелочи, даже кое-что из личных вещей. Увы, выбора не было. Мы оставили разбитую подводу на обочине, как памятник нашему бегству, и двинулись дальше.

К вечеру мы снова заблудились. Проводника у нас теперь не было, казаков тоже. А дороги расходились и петляли между сопками. Мы остались одни — усталые, до предела измождённые люди в чужой, равнодушной земле, под низким, гнилым небом.

Начал накрапывать дождь — мелкий, злой. Грохот артиллерии то отдалялся, то вдруг приближался, напоминая: фронт рядом, вот он, за складкой местности. Тревога стояла в воздухе как туман.

Ночевать пришлось прямо в поле. Без палаток, без костров — нельзя было светить и обозначать себя. Люди сбились в кучу у подвод, ели холодную солонину и сухари, запивая студёной водой. Туда я приказал бахнуть спирта. Не дай бог дизентерию подхватим, ну и для психики полезно. Хоть так чуть-чуть расслабиться получится. Лошади стояли с опущенными головами. Ни ржания, ни взмахов хвостами — только тихое, вымученное дыхание. Они тоже всё понимали.

Люди молчали, подавленные усталостью, страхом и неопределенностью. Рядом со мной сидела Варвара, совсем поникшая, кутаясь в плащ. Гедройц курила молча, не отрывая взгляда от темноты. Михеев тихо матерился себе под нос, перевязывая ногу какому-то солдату, подобранному по дороге.

Я подошёл к Жигану. Он стоял на отшибе, глядел в темноту, вытянув шею, словно хотел учуять опасность раньше, чем она придёт.

— Выберемся? — спросил я.

Он хмыкнул, не оборачиваясь:

— А куда мы денемся, ваше сиятельство? Выберемся. Главное — чтоб эти… косоглазые… на хвост не сели.

И в ту же секунду где-то за сопкой раздался короткий треск винтовочной стрельбы. Потом тишина. Но не мертвая — выжидательная.

Все напряглись, начали испуганно озираться. Надо было как-то отвлечь сотрудников.

— Вера Игнатьевна, не почитаете нам свои стихи? Я слышал, вы поэтесса.

Княжна сначала поотнекивалась, но потом все-таки прочитала пару стихотворений в стиле:

Глушь неведомых лесов,

Становище у кургана,

Звук гортанных голосов.

Кровь, оружия бряцанье,

Зверя хищнический вой

И полярное сиянье

Озаряет нас с тобой?…

Стихи, честно сказать, были так себе. Рифма хромала, тематика была мрачная. Это было совсем не то, на что я рассчитывал. Поэтому дал команду укладываться. Распределили дежурства, я назначил два поста из нижних чинов. И стоило лечь на конскую попону, как почти тут же провалился в сон.

Утром двинулись дальше, наугад выбирая направление на север по компасу. Дождь прекратился, но дорога не стала лучше. Мы шли медленно, измученные, голодные, злые. Каждый шаг — как сквозь вязкую вату. И с каждой верстой встречных становилось всё больше.

Солдаты брели толпами, многие без оружия, без командиров.

По дороге караван увеличился за счет двух подвод с ранеными, которых нам «подарили» на марше.

Где-то после полудня, когда мы ползли мимо полуразрушенной деревеньки и рощицы у дороги, Жиган, ехавший впереди, вдруг взметнул руку.

— Тихо. Глядите!

Он показал в сторону. Между деревьев, у обочины, толпилась группа казаков. Их лошади фыркали, переступали ногами. Что-то случилось.

— Что там? — я остановился рядом.

— Похоже, шпиона взяли, ваше сиятельство, — прищурился Жиган. — Китайца какого-то…

Мы подъехали почти вплотную. Действительно, в центре группы стоял человек в синей китайской куртке и штанах, руки связаны за спиной. Но что-то в его облике было не так. Слишком прямая для китайца осанка, довольно осмысленный, хотя и испуганный взгляд. Рядом на земле валялась европейского вида шляпа, явно не китайская, и моток чего-то черного, похожего на фальшивую косу.

— Шпион? — спросил я у дюжего урядника с суровым, обветренным лицом, который, видимо, был старшим.

— Так точно, ваше благородие, — буркнул урядник, козырнув. — Подозрительный тип.

К нам подошел молодой хорунжий, видимо, командир разъезда.

— Едем, ваше благородие, — доложил он мне, — глядь — этот хмырь из кустов выныривает. Один. Куды один китаец попрется в такой суматохе? Да еще и зыркает по сторонам, будто высматривает чего. Мы к нему — он деру. Догнали. Говорит — «моя не понимай». А у самого… гляньте…

Хорунжий рывком распахнул куртку пленного. Под ней оказалась серая японская военная гимнастерка. Сомнений не оставалось.

Пленный стоял неподвижно, опустив голову. Напротив него сидел на поваленном дереве хорунжий, а рядом топтался маленький, шустрый казачок, которого, видимо, использовали как переводчика из-за знания пары десятков китайских слов.

— Спроси его еще раз по-китайски, куда шел и что высматривал? — устало приказал казак.

Переводчик залопотал что-то высоким голосом, активно жестикулируя. Пленный молчал, глядя в землю.

— Не понимай его говори, вашбродь, — вздохнул казачок. — Упирается.

— А ну-ка, я его спрошу! — Урядник шагнул вперед, замахиваясь нагайкой. Он явно не отличался терпением. — Сейчас он у меня запоет!

Он уже собирался ударить, но я остановил его жестом.

— Постойте, урядник. Не надо.

Я подошел к пленному вплотную. Заглянул ему в лицо. Глаза умные, внимательные, сейчас полные плохо скрываемой ненависти и страха.

— Послушайте, — сказал я спокойно, но твердо, глядя ему прямо в глаза. — Сопротивление бесполезно. Мы знаем, кто вы. Скажите ваше имя и звание. Возможно, это облегчит вашу участь. Говорите по-русски. Я знаю, что вы понимаете.

Пленный вздрогнул. Он несколько секунд смотрел на меня, борясь с собой. Потом его губы шевельнулись, и он тихо, но отчетливо произнес на чистейшем русском языке, почти без акцента:

— Я отказываюсь отвечать на вопросы. Я — офицер императорской японской армии. Требую соответствующего обращения согласно международным конвенциям.

Казаки замерли. Урядник опустил нагайку, недоуменно глядя то на меня, то на пленного. Хорунжий присвистнул. Казачок-переводчик от удивления открыл рот.

— Вот те на… — пробормотал урядник. — А мы ему по-китайски… Ишь ты, басурманин…

— Что с ним делать будете? — спросил я хорунжего.

— Да сейчас вон на той березе и вздёрнем, — равнодушно кивнул урядник на дерево неподалеку. — Какие ещё конвенции? — презрительно сплюнул он в сторону японца. — Без формы, в гражданском. Не с чем тут возиться. Спасибо за помощь.

Как-то японский разведчик отреагировал на это заявление несколько вразрез с кодексом бусидо. Побледнел, глазки забегали. Осталось только заплакать и в ноги броситься с рассказом о малых деточках и маме-старушке, прикованной к постели.

— Может, в штаб для начала? — спросил я. — Офицер всё же. Наверняка он может дать честное слово, что поделится сведениями о противнике.

Вместо подготовки к сеппуку японец выпрямился и согласно кивнул.

— Я готов, — с пафосом произнес он, — дать слово офицера, что не буду скрывать сведения.

— Ишь, полные штаны наложил, а гонор девать некуда, — засмеялся урядник. — Ладно, шпион, повесить мы тебя всегда успеем. Пока с нами побудешь. Скажи спасибо его благородию, спас тебя.

Мы тронулись дальше, оставив казаков с их неожиданной добычей. Этот эпизод еще раз напомнил, насколько серьезна и опасна эта война. Японцы были не просто «макаками», как их пренебрежительно называли в тылу. Это был умный, хитрый и решительный враг, который действовал даже здесь, в нашем тылу, во время беспорядочного отступления.

Остаток дня прошел в тягостном движении на север. Мы пересекли вброд небольшую, но быструю речку, чуть не потеряв одну из повозок с ранеными — ее едва не снесло течением. Замученные лошади срывались, спотыкались. Люди шли молча, механически переставляя ноги в грязи.

К вечеру мы вышли к какой-то более широкой дороге, где движение отступающих войск было еще плотнее. Здесь царил полный хаос. Брошенные повозки, орудия, бредущие вперемешку солдаты разных частей, раненые, обозники, какие-то чиновники… Все стремились на север, к спасительному Фынхуанчену, который, по слухам, был уже где-то недалеко.

И мы сразу пристроились к этому потоку, стараясь не потерять друг друга в общей сумятице. Нам оставался последний рывок.