Столичный доктор. Том VIII

Глава 4

ТРЕВОЖНЫЯ ИЗВѢСТІЯ СЪ ДАЛЬНЯГО ВОСТОКА

ЛОНДОНЪ, [23 марта]. (Отъ нашего корреспондента). — Въ здѣшніе политическіе и газетные круги поступили крайне тревожныя свѣдѣнія, источникомъ коихъ называютъ высшія административныя сферы Россіи на Дальнемъ Востокѣ. Свѣдѣнія эти указываютъ на существованіе обширныхъ и доселѣ хранившихся въ тайнѣ плановъ С.-Петербургскаго кабинета, касающихся фактическаго присоединенія и планомѣрной колонизаціи Маньчжуріи по окончаніи нынѣшней войны съ Японіей. Редакціи «Times» удалось получить доступъ къ документамъ, тайно полученнымъ изъ секретаріата Намѣстника Его Императорскаго Величества на Дальнемъ Востокѣ, адмирала Алексѣева. Означенный планъ обрисовываетъ стратегическія намѣренія, способныя кореннымъ образомъ нарушить суверенитетъ Китая и общепризнанные принципы политики «открытыхъ дверей», на коихъ зиждется международное согласіе въ семъ регионѣ.

Причемъ осуществленіе сего плана ставится въ зависимость лишь отъ избѣжанія полнаго военнаго разгрома, но не отъ конкретныхъ условій мира. И хотя официальныя заявленія Россіи неизмѣнно подчеркивали уваженіе къ территоріальной цѣлостности Китая, попавшіе въ Лондонъ документы рисуютъ совершенно иную картину прямыхъ имперскихъ притязаній.

Согласно источникамъ, знакомымъ съ содержаніемъ просочившихся бумагъ, сердцевина плана заключается въ широкомасштабномъ водвореніи въ Маньчжуріи русскихъ крестьянъ и отставныхъ солдатъ, особливо казаковъ и ветерановъ текущей кампаніи. Предполагается щедрое надѣленіе переселенцевъ землею, въ особенности вдоль стратегическихъ линій Китайско-Восточной желѣзной дороги и въ плодородныхъ долинахъ близъ Харбина и Мукдена. Замыселъ сей, очевидно, направленъ не просто на усиленіе военнаго присутствія, но на коренное измѣненіе демографическаго облика края и созданіе обширной русской провинціи, управляемой непосредственно изъ С.-Петербурга.

Насколько здѣсь извѣстно, Правительство Его Величества относится къ сему вопросу съ чрезвычайной серьезностью. Сегодня послѣ полудня Посолъ Россіи при Дворѣ Сентъ-Джемсъскомъ, Его Превосходительство графъ Бенкендорфъ, былъ вызванъ въ Форейнъ-Офисъ. Какъ сообщаютъ изъ достовѣрныхъ источниковъ, постоянный товарищъ министра иностранныхъ дѣлъ, сэръ Томасъ Сандерсонъ, дѣйствуя по инструкціи статсъ-секретаря по иностраннымъ дѣламъ маркиза Лэнсдауна, передалъ графу глубокую озабоченность британскаго правительства касательно полученныхъ извѣстій и запросилъ немедленныхъ разъясненій отъ С.-Петербурга.

Дни сливались в одну бесконечную череду неотложных дел. С рассвета до заката в госпитале кипела работа: прибывали подводы с припасами, которые Жиган выцарапывал у интендантов с упорством оголодавшего волка; китайские рабочие продолжали что-то чинить, белить и приколачивать; Михеев с фельдшерами разворачивали новые койки и сортировали поступающих больных, которых становилось все больше. Тиф и дизентерия косили солдат не хуже японских пуль еще до передовой.

Операционная потихоньку обретала вид цивилизованного места, хотя до петербургских, а уж тем более до швейцарских стандартов было как до луны.

Агнесс, мой ангел-хранитель среди этого хаоса, взяла на себя заботу о сестрах милосердия и санитарках, а также о быте тех немногих из нас, кто жил прямо здесь, в бывших монашеских кельях. Она оказалась прирожденным организатором, умея найти подход и к аристократичной Волконской, и к молоденьким девушкам вроде Варвары Трубиной.

Именно Варвара и стала невольной причиной едва заметного, но ощутимого холодка, пробежавшего между мной и Агнесс. Девушка, действительно, была хороша собой — хрупкая блондинка, с высоким бюстом и огромными голубыми глазами, в которых еще не успел поселиться ужас войны. Старательна, исполнительна и, что немаловажно в наших условиях, не брезговала никакой работой. Я несколько раз отмечал ее расторопность, давал ей отдельные поручения, требующие точности и внимания — например, вести учет поступающих медикаментов или ассистировать при перевязках сложных случаев. Делал я это исключительно из профессиональных соображений, ценя ее аккуратность. Но разумеется, с улыбкой, шуточками.

Однажды вечером, обсуждая с Варварой необходимость строжайшего контроля за кипячением воды для питья (дизентерия расползалась по лагерям с пугающей скоростью), я поймал на себе взгляд Агнесс. Она стояла в дверях нашего импровизированного кабинета, который раньше, видимо, служил настоятелю, и в ее глазах мне почудилось что-то новое — не то упрек, не то затаенная обида. Внимания я последнее время, ей уделял, действительно мало. После обходов, совещаний, ругани с интендантами сил оставалось совсем немного. Да и супруга тоже валилась в кровать и почти мгновенно засыпала.

— Женя, ты скоро закончишь? Ужин стынет, — голос ее прозвучал ровно, но чуть более напряженно, чем обычно.

— Да, дорогая, почти все, — ответил я, немного удивленный этим внезапным вторжением. — Варвара Михайловна, спасибо, вы свободны. Помните про инструкции по воде — это критически важно.

Варвара, слегка покраснев под пристальным взглядом Агнесс, сделал книксен и поспешно вышла.

— Что-то случилось? — спросил я жену, когда мы остались одни.

— Нет, ничего, — Агнесс отвернулась к окну, за которым уже сгущались синие маньчжурские сумерки. — Просто… ты очень много работаешь. И эта юная сестра… она так на тебя смотрит. С обожанием.

Я подошел и обнял ее за плечи.

— Глупости, милая. Она смотрит на начальника госпиталя, от которого зависит ее служба здесь. И, возможно, на известного профессора, чье имя она слышала. Никакого «обожания» там нет, уверяю тебя. Да и не до того мне сейчас, сама видишь.

Агнесс вздохнула, но не отстранилась.

— Я понимаю. Вижу, как ты устаешь. Вижу, какая ответственность на тебе лежит. Просто… береги себя. И… будь осторожен. Здесь не Петербург. Люди злые, языки острые. А девушки… девушки бывают разные.

Я поцеловал ее в макушку.

— Обещаю быть осторожным. И мое сердце принадлежит только тебе, ты же знаешь.

Она слабо улыбнулась, но тень тревоги в ее глазах осталась. Я списал это на общую нервозность обстановки, на тяготы пути и неустроенность жизни здесь. Но где-то в глубине души шевельнулось неприятное чувство — ревность, пусть и необоснованная, была плохим спутником в нашем положении. Нужно быть внимательнее, чтобы не давать поводов для таких мыслей. Атмосфера в госпитале и без того наэлектризована.

На следующий день, ближе к полудню, я пытался по телефону втолковать интендантскому чиновнику, что бинты нам нужны не «когда-нибудь», а «вчера». В этот момент двор монастыря наполнился грохотом, пылью и нервным ржанием коней: сквозь ворота вкатился обветшалый наемный экипаж, запряженный парой изможденных лошадей.

Из повозки с грацией бронепоезда выбралась женщина, которая тут же приковала к себе всеобщее внимание. Высокая, крепко сбитая, с коротко подстриженными тёмными волосами, она была в строгом черном платье и походной шляпке. Черты лица — резкие, почти мужские: четкий подбородок, прямой нос, высокий лоб. Но глаза… большие, темно-карие, смотрели умно, внимательно и с какой-то затаенной печалью. В руке она держала дымящуюся папиросу, зажав ее между указательным и средним пальцами совсем не по-дамски. Женщина оглядела двор, наш госпиталь, снующих людей с нескрываемым скепсисом, выпустила клуб дыма и зычным, низким голосом окликнула возницу:

— Эй, любезный! Выгружай скарб! Да поживее!

После этого повернулась ко мне. Я стоял на крыльце, наблюдая эту сцену с интересом. Дама направилась прямо ко мне, ступая твердо, по-солдатски.

— Князь Баталов? — спросила она без обиняков, протягивая крепкую, совсем не женскую руку. — Княжна Гедройц. Вера Игнатьевна. Генерал Трепов изволил сообщить, что вы не возражаете принять меня в свой… эээ… монастырь.

Я заулыбался нехитрой шутке и это сняло первое напряжение.

— Уведомил, и с большим пиететом, — ответил я, пожимая крупную, сильную, совсем не женскую руку. — Добро пожаловать, княжна. Дорога тяжела?

— Видала и хуже, — отмахнулась она. — В Польше по просёлку зимой застревала в сугробах на двое суток. А тут — комфорт. Хотя… — она бросила взгляд на стены госпиталя, на горы досок, воняющих кизяком, и полузасыпанный снегом двор, — условия у вас, прямо скажем, походные. Ну да ничего. Лишь бы руки по назначению приложить можно было.

В этот момент из повозки, кряхтя, выбралась еще одна женщина — полная, краснощекая девица лет двадцати пяти в простом платье и платке, явно служанка. Она испуганно озиралась по сторонам, прижимая к себе узел.

— А это моя Пелагея, — кивнула Гедройц. — Непутевая, но исполнительная. Где нам можно разместиться?

— Сейчас проведут. Сегодня отдыхаем, завтра я покажу вам операционную и перевязочные. Больные — каждый день новые, как театр без занавеса.

— Только чтоб не как в Малый, — хмыкнула она. — Я не ради фрака сюда ехала.

Она махнула рукой и пошла за Жиганом, ступая по утоптанному снегу твёрдо и совершенно по-мужски. Я смотрел ей вслед и думал: теперь интересно, как эту амазонку воспримет остальной персонал. Особенно — Волконская.

Да, Трепов подкинул задачку. Хотя… в хирургах главное — руки. А титул можно оставить в прихожей вместе со шляпкой.

Не прошло и часа, как тишину нашего относительного порядка снова нарушил шум. На этот раз — из хозяйственного двора, где Жиган оборудовал склад и небольшую мастерскую. Оттуда слышались какие-то визги, мужские окрики и отборная ругань Гедройц. Я поспешил туда.

Картина маслом: посреди двора стояла раскрасневшаяся княжна, держа за шиворот упирающуюся и хнычущую Пелагею. Рядом мялся хмурый Жиган. Сама Пелагея была растрепана, платок съехал набок, на щеке алел свежий кровоподтек — видимо, от падения или затрещины.

— Ваше сиятельство! — воззвала ко мне Гедройц, едва завидев меня. Праведный гнев боролся в ней с вежливостью. — Вы поглядите на этих… сатиров!

Вера Игнатьевна встряхнула служанку.

— Только прибыла, а уже шашни крутит с вашим завхозом! Застукала ее в сарае с углем… непотребство! Бесстыдники У нас тут госпиталь или бордель?

— Разберусь! — я зло посмотрел на Жигана — Тит Кузьмич! Извольте проследовать в мой кабинет.

— Да я ее пальцем не успел тронуть, ваше сиятельство! — оправдывался Жиган уже внутри госпиталя. — Она мне подмигнула, позвала в сарай. Сказала, что приголубит за два рубля.

Ну вот… У нас появилась собственная больничная шлюха. Сейчас между пациентов пойдут слухи! Как не вовремя.

— А почему именно тебя позвала⁈ — я плюхнулся в кресло, потер глаза.

— Ну я с Хитровки, ее мамаша там тоже жила. Слово за слово… Я как раз деньги пересчитывал в портмоне, надо расплатиться за поставки. Она как увидела, у нее глаза загорелись.

— Но в сарай ты с ней все-таки пошел!

Жиган повесил голову:

— Бес попутал… Она сама… такая… ласковая…

— С тебя штраф. Семь рублей. Следующий поход в сарай с кем-нибудь из персонала — десять!

— Ясно, ваше сиятельство… Виноват… — буркнул Жиган, глядя в пол. — Больше ни-ни… Честное слово!

— Я надеюсь на это, — сказал я уже мягче. — Идите работать. И чтобы эта Пелагея на глаза мне не попадалась без дела.

Жиган пулей вылетел из кабинета. Я же остался размышлять. Инцидент был исчерпан, но он лишний раз показал, насколько хрупок наш мирок и как легко страсти могут взять верх над разумом в этой гнетущей атмосфере. А еще предстоял разговор с княжной Гедройц… Как она отреагирует на «приключения» своей служанки?

Впрочем, долго размышлять не пришлось. Не успел я разобраться с бумагами, как в кабинет ворвался запыхавшийся Лихницкий.

— Ваше сиятельство! Срочно! Привезли солдата из Третьего Сибирского корпуса! Без сознания почти! Похоже на перитонит!

Я вскочил. Вот и первая серьезная проверка для нашего госпиталя. И… для княжны.

— Немедленно в операционную! Михеева ко мне! Срочно И… позовите госпожу Гедройц. Скажите, пусть моется. Посмотрим ее в деле.

В операционной уже царила суета. Солдата — молодого парня лет двадцати, с землистым лицом и запавшими глазами — уложили на стол. Он стонал сквозь стиснутые зубы, живот был вздут и тверд, как доска, при малейшем прикосновении парень вскрикивал от боли. Пульс частый, нитевидный, дыхание поверхностное. Классическая картина перфоративного аппендицита с разлитым перитонитом. Промедление — смерть.

— Пульс сто двадцать, слабый. Температура под сорок, — доложил Михеев, измеряя давление. — Картина ясная. Гнойный аппендицит, возможно прободение. Шансов мало, Евгений Александрович.

— Шанс есть всегда, пока человек дышит, — отрезал я. — Готовьте наркоз. Эфир. Срочно брить живот! Я — мыться! Быстро!

В этот момент в операционную вошла княжна Гедройц. Она тоже была уже в белом халате, волосы убраны под косынку. Папироса, разумеется, отсутствовала. Лицо ее было сосредоточенным и деловым. Она бросила короткий взгляд на больного, на показатели, которые ей сообщил Михеев.

— Тут и правда, перитонит, — констатировала она спокойным, ровным голосом. — Давно началось?

— Говорит, третий день живот болел, терпел. Сегодня утром сознание потерял в строю, — ответил Лихницкий.

— Классика, — кивнула Гедройц. — Время дорого. Что стоим? Оперировать надо.

Ее спокойствие и профессиональная оценка ситуации произвели на меня впечатление. Никакой паники и суеты.

— Вера Игнатьевна, — обратился я к ней. — Не откажетесь ассистировать? Ваш опыт был бы неоценим.

Она чуть приподняла бровь. Возможно, ожидала другого предложения — наблюдать со стороны или заниматься чем-то менее ответственным. Но ответила без паузы:

— Почту за честь, князь. Готова. Вы тоже идете мыться?

— Хочу сразу предупредить — у нас в операционной князей нет. По титулу обращаться запрещено.

— Я поняла, — кивнула Гедройц. — Вы правы, Евгений Александрович, здесь только хирурги.

В операционную мы вернулись вместе, встали по обе стороны стола. Солдат уже был под наркозом, его дыхание выровнялось под действием эфира.

— Начнём, помолясь, — сказал я, глянув на Веру Игнатьевну.

Иконы в углу не было, так что просто постояли молча, и я поднял скальпель. Гедройц на ритуал никак не реагировала, наверное, успела привыкнуть, что у каждого врача свои предрассудки, и в это лучше не лезть.

— Тотальная срединная лапаротомия, — проговорил я скорее для Лихницкого, который стоял напротив с крючками. — Кожу, подкожную клетчатку… Апоневроз…

Руки работали привычно, уверенно. Но я чувствовал на себе внимательный взгляд Гедройц. Она стояла напротив, держа зажим и тампон, готовая в любой момент осушить рану или подать инструмент.

Я сделал надрез по белой линии живота, от мечевидного отростка до лона. Кожа плотная, режется с усилием. Брюшина вздута, гиперемирована. Я осторожно вскрыл её, и всплеск гноя, тугой, едкий, брызнул прямо на пеленки, которыми обложили операционное поле.

— Ну вот и получите, — пробормотала Вера Игнатьевна. — Вся правая подвздошная затоплена.

Запах ударил в нос. Гной был повсюду. Перитонит в самом разгаре.

Я молча кивнул. Работа началась. Вскрыли сальниковую сумку, оттянули петли кишечника. Гедройц действовала быстро и точно. Ее пальцы, несмотря на кажущуюся массивность, двигались с удивительной ловкостью и деликатностью. Она осторожно, но уверенно исследовала рану.

Я заглянул в рану. Да уж, приятного мало. Аппендикс гангренозный, изъязвленный, с прорвавшейся вершиной. Основание отёчное, сосудистое, рыхлое.

— Запустили солдатика, — пробормотал я. — Ну что ж, будем спасать. Вера Игнатьевна, держите петли кишечника салфетками. Лихницкий, шире крючки! Будем выделять отросток. Осторожно, не порвать!

Работа предстояла ювелирная. Нужно было аккуратно отделить отросток от спаек, не повредив соседние органы и не разлив еще больше гноя по брюшной полости. Гедройц ассистировала безупречно. Она предугадывала мои движения, вовремя подавала тампоны, придерживала ткани, ее замечания были краткими и по делу.

— Осторожнее слева, князь. Там подпаяна петля подвздошной кишки.

— Вижу. Пинцет… Ножницы Купера… Лигатуру на брыжейку…

Мы работали молча, сосредоточенно. Слышно было только звяканье инструментов, сопение Лихницкого и ровное дыхание больного под наркозом. Напряжение росло

Вокруг нас столпились старшие врачи и Михеев. Последний не удержался и позвал ординаторов посмотреть на сложную операцию. И правильно сделал. Будет докторам наука.

— Брыжейка перевязана, отсечена, — доложил я несколько минут спустя. — Теперь основание отростка… Кисетный шов… Перевязываем… Отсекаем… Есть!

Я извлек черный, зловонный кусок ткани и бросил его в таз. Самая опасная часть операции была позади. Теперь предстояла муторная рутина — санация брюшной полости. Вскрыли слепой карман в малом тазу — ещё гной. Снова промывание. Кишечник вялый, петли сереют.

— Промывать! Обильно! Теплым соленым физраствором! — скомандовал я. — Все карманы! Под печень! В малый таз! Да, да, вон туда, Вера Игнатьевна! Эй, кто там на наркозе? Больной шевелится!

Мы долго и тщательно промывали брюшную полость, удаляя гной и фибрин.

— Дренажи, — сказал я.

Гедройц уже держала резиновые трубки. Одну в таз, другую в латеральный канал. Вывел наружу, зафиксировал шелком.

— Вы прекрасно работаете, Вера Игнатьевна, — не удержался я от комментария, когда мы наконец закончили санацию и убедились, что брюшная полость относительно чиста — Хочу извиниться за нашего завхоза. Больше подобное не повторится.

— Это все пустое — отмахнулась Гедройц — Я воспитательную беседу с Пелагеей тоже провела. Будет ниже травы, тише воды.

Княжна работала не покладая рук, ее лицо оставалось непроницаемым, но в глазах горел огонь профессионального азарта.

— Замечательно. Просто отлично! — я еще раз похвалил Веру Игнатьевну — С такими навыками, наши хирурги останутся без дел.

Я обернулся к старшим врачам, подмигнул им. Ординаторы стояли насупленные и видимо прикидывали на себя — смогут ли они также ловко управляться с раной.

— Вы тоже неплохо держите скальпель, князь, — ответила Гейдроц мне, не прерывая работы. — Где учились так деликатно обращаться с тканями?

— Я начинал в московской университетской клинике.

— А я закончила хирургическую школу профессора Цезаря Ру в Лозанне.

— Почему вы здесь, Вера Игнатьевна? — спросил я прямо, когда я распустил ординаторов и мы устанавливать дренажи — С вашими связями, с вашим образованием… вы могли бы работать в лучших клиниках Петербурга.

Она на мгновение замолчала, ее взгляд стал жестче.

— В Петербурге, Евгений Александрович, дамам из общества положено заниматься благотворительностью, а не резать животы мужикам. Даже если у них диплом Лозанны. Меня не принимали всерьез. Смотрели как на диковинку, как на блажь богатой аристократки. А здесь… здесь война. Тут нужны руки, а не титулы. В этом месте я могу делать то, что умею и люблю — спасать жизни. И доказать всем этим… — она не договорила, но я понял, кому предназначался неоконченный выпад.

Она принялась ушивать рану.

— Рад, что вы здесь, — сказал я искренне. — Руки нам действительно нужны. И такие, как ваши — особенно. Операция прошла успешно, насколько возможно в столь запущенном случае. Прогноз осторожный, но шанс у солдата есть. И это во многом ваша заслуга.

Я посмотрел на часы. Операция длилась более двух часов — внутри было чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы.

— Предлагаю вам должность старшего ординатора хирургического отделения нашего госпиталя, — сказал я, когда мы снимали перчатки и халаты. — На тех же условиях, что и остальные врачи. Работы будет много, обстановка скромная, никаких привилегий. Согласны?

Она посмотрела мне прямо в глаза. В ее взгляде читалась и усталость, и удивление, и какая-то робкая надежда.

— Согласна, Евгений Александрович. Спасибо за доверие.

— Не за что. Это не доверие, это профессиональная оценка, — поправил я. — Добро пожаловать в команду. И еще одно… Вера Игнатьевна. У нас тут есть… скажем так, экспериментальное средство. Панацеум. Слышали?

Гедройц покачала головой. А ну да, панацеум у нас секретный до невозможности. Хотя слухи уже пошли.

— Лекарство показало высокую эффективность при лечении многих инфекций, вам, как хирургу, возможно, будет интересно ознакомиться с его действием. Оно может пригодиться при лечении послеоперационных осложнений, сепсиса… Не уверен, что справится с перитонитом, но посмотрим. Впрочем, я знаю случай внутрибрюшинного абсцесса, излеченного именно этим препаратом.

Я внимательно смотрел на реакцию княжны. Она слушала серьезно, без тени скепсиса.

— Экспериментальное средство? На войне? Звучит интригующе, князь. И рискованно. Но если оно действительно работает… Готова ознакомиться — ваши научные заслуги широко известны. Подождите! Абсцесс… Это ведь вы, тогда, в Милане?

— Вот и договорились, — сказал я. — Отдыхайте. Завтрашний день будет не легче.

Княжна коротко кивнула и вышла из операционной своей твердой походкой. Я проводил ее взглядом. Да, эта женщина — кремень. Только вот война — это жернова. Сломают ли они этот кремень?