Столичный доктор. Том VIII

Глава 12

Отъ редакціи «Новостей Дня»

Нашъ извѣстный писатель Н. Гаринъ, авторъ ярко-талантливыхъ произведеній — «Дѣтство Темы», «Гимназисты», «Студенты» и др. отправляется на Дальній Востокъ, въ главный центръ военныхъ дѣйствій. На столбцахъ нашей газеты Н. Гаринъ будетъ помѣщать свой «Дневникъ войны», въ которомъ будетъ постоянно дѣлиться съ читателями «Новостей Дня» своими впечатлѣніями и наблюденіями на театрѣ войны, отраженіемъ всѣхъ перипетій, которыя пройдутъ передъ его глазами.

Генералъ Куроки

«Daily Telegraph» приводитъ извѣстную въ общихъ чертахъ біографію ген. Куроки и замѣчаетъ: «довольно любопытно, что ген. Куроки получилъ свое военное образованіе въ Россіи». Сколько извѣстно, японцевъ въ нашихъ военныхъ заведеніяхъ никогда не было.

Когда устаешь, кажется, стоит только прикоснуться к подушке, и вырубишься мгновенно. Как бы не так. Голова гудит, очищая любые мысли за ненадобностью, а сна нет. Ворочался, пытаясь найти такое положение, в котором будет удобно, но успеха не достиг. Согнешь ноги — не то, выпрямишь — через десяток секунд колени сами начинают подтягиваться к животу. Еще и пытаешься при этом не побеспокоить Агнесс, сопящую рядом. Когда нашел ту самую позу, в которой было наименее неудобно, начал считать. Не баранов, прыгающих через кустик, а швы. А что, знакомое дело: вот она, культя бедра конечности, уровень ампутации — нижняя треть, рутинная процедура. Формируем культю, и… один, два, три, укол, выкол, узелок, второй, повтор через пару сантиметров… Что-то умное мелькнуло в голове, но мозг быстро уничтожил чужеродное явление, и я уснул. Вернее, выключил сознание.

И почти сразу мягкий толчок в плечо вырвал меня из забытья. Перед глазами плясали мутные пятна, в ушах еще стоял тихий гул лампы, тщетно пытающейся разогнать темноту в операционной.

— Ваше сиятельство! Срочно! Поднимайтесь!

Голос Михеева, хриплый и тревожный, резал слух. Я сел, автоматически нашаривая одежду.

— Что стряслось? — Агнесс тоже проснулась.

— Опять прорыв? — поинтересовался я. — Везут раненых?

— Хуже, Евгений Александрович. Поручика привезли. Из Седьмого Сибирского. Разведка напоролась на засаду. Тяжелое ранение в голову. Без сознания. Капитан, что его доставил, говорит — почти не дышит. Нужна трепанация, я княжну тоже поднял.

Ясно. Все, что связано со вскрытием черепа — это тушите свет. Нейрохирургия — самая сложная сфера в медицине. А сейчас и вовсе в зачаточном состоянии.

Я потер лицо ладонями, пытаясь стряхнуть остатки сна. Голова гудела. Поручик… Волков номер два.

— Ждите, сейчас буду! Дорогая, спи, — я повернулся к привставшей Агнесс. — Это надолго.

Через пять минут, наскоро умывшись ледяной водой и натянув чистый, хоть и неглаженый халат, я уже стоял в смотровой. На носилках лежал молодой парень, лет двадцати двух, не больше. Бледный, с шумным и неритмичным дыханием. Не удивительно, что сопровождающие решили, будто он уже умирает. Остатки окровавленной повязки лежали в тазу. В правой теменной области овальная рана, с сантиметр диаметром, из которой сочилась темная кровь. Зрачки разного размера, правый расширен, реакции на свет почти нет. А левый ничего, без изменений. Классика внутричерепной гематомы с компрессией мозга. Ну, погнали.

— Докладывайте — обратился я княжне, которая сама держала тонометр.

— Пульс нитевидный, сто тридцать. Давление шестьдесят на сорок. Падает, — доложила Гедройц. — Шансов… Стоит ли его мучить, Евгений Александрович?

Ну да, трепанации нынешние хирурги не любят. Слишком малы шансы у больных. Вот бы включить машину времени, перенестись лет на тридцать пять вперед, и пригласить оттуда Николая Ниловича, только повзрослевшего и с опытом. Я бы при таком раскладе спокойно ушел спать. Но чего нет, того нет.

Интересно, где санитары? Врач Лихницкий бреет голову поручика, будто ему заняться больше нечем.

— Шансы будем создавать сами, Вера Игнатьевна, — оборвал я. — Наркоз не давать, бесполезно. Местная анестезия кокаином по линии разреза. Готовьте стол. Срочно! Мыться, раненого на стол! Будем проводить декомпрессионную трепанацию! Гедройц, Бурденко — ассистенты, оперирую я. Что с инструментами?

— Трепан, распатор Фарабефа, костные щипцы, все стерилизуется, — доложил Михеев. — Через пять минут, пока вы помоетесь, будет готово.

Трепан… даже название тяжеловесное. Массивная ручная коловоротная дрель с набором фрез. Неудобная штука, громоздкая. Пока просверлишь отверстие, можно состариться. Тем более, что у нас для него всего две фрезы, одна из которых наверняка тупая. Распатор я взял с собой по наитию, его сейчас редко применяют в полевых условиях. Но вот так бывает, где подручными материалами обходимся, а где по высшему классу работаем. И тут я вспомнил, какая умная мысль мелькнула в голове перед засыпанием. Проволочная пила Джильи! Они ведь лежат где-то в коробках, я сам туда положил сверток с ними! Ампутации можно проводить в два раза быстрее!

— Александр Васильевич, пока не забыл, запишите: пила Джильи, найти в грузе, заказать ручки, ввести в практику. Большими буквами и подчеркнуть трижды! Готовы инструменты? Начинаем!

Обработали поле, теперь крестообразный разрез. Быстро накладываем лигатуры — на волосистой части головы сосуды не спадаются при кровотечении, будет кровить, пока не закроешь. Распатором отделил надкостницу, быстро, будто масло на хлеб намазал. Аккуратно сверлим отверстие в области теменного бугра справа от раны. Скрипнула фреза, врезаясь в кость. Пошла белая костная пыль. Осторожно, чтобы не повредить твердую мозговую оболочку. Тем более, что кость в области ранения истончена, явный признак перелома. Еще немного… Есть! Отверстие готово… Расширяем его кусачками.

— Горячий воск! — скомандовал я.

Этого добра хоть вполне достаточно. С помощью воска будем останавливать кровотечение из кости. Теперь убираем костные отломки, пытаясь не повредить сосуды. Это вам не армейские развлечения с мытьем полов зубной щеткой, тут уровень повыше. Ну вот и очистили твердую мозговую оболочку — напряженную, синюшную. Гематома там, сомнений нет.

— Скальпель! Осторожно крестообразным разрезом вскрываем твердую мозговую…

Из-под разреза хлынула темная, густая кровь со сгустками. Гематома. Большая. Субдуральная, скорее всего.

— Отсос! Быстро! Убирайте сгустки! Ищите источник кровотечения! Еще отсос! Физраствор!

— Николай Нилович, с отсосом осторожнее, — предупредила Гедройц. — Одно неловкое движение, и половина мозга у вас в банке.

Я выругался про себя, промакивая операционное поле салфетками. Осушить до конца рану не получается. Пулю придется искать наощупь зажимом. Костный отломок, еще один… И ведь не оставишь на потом, надо вытаскивать сразу. Ага, вот она, в глубине теменной доли… цепляем… блин, соскользнул зажим! Сердце дернулось, будто меня по лбу стукнули. Еще попытка, и еще.

— Лоб мне вытрите! Физраствор еще, и отсос сразу! Сейчас достану!

Ну вот, готова, летит в таз. Некогда рассматривать.

— Вера Игнатьевна, ревизия раны. Лампу поправьте!

— Зажим! Тонкий! Осторожно… Дайте больше света! Лигатуру готовим!

Щелкнул зажим Пеана, перекрывая артерию. Кровотечение остановилось. Теперь — лигирование. Шелк… Игла… Аккуратно прошиваем… Затягиваем узел… Еще один, контрольный.

— Убирайте отсос. Смотрим. Сухо?

— Сухо, Евгений Александрович, — подтвердил Бурденко.

— Отлично. Промываем рану. Дренаж… Оболочку оставляем, шить не надо… Скобки на кожу… Все!

Операция закончилась. Поручик задышал ровнее, пульс стал пореже, давление начало расти. Наблюдать теперь. Если за сутки зрачки вернутся в норму, жить будет. Если не случится осложнений. А они будут: отек мозга как минимум. Именно поэтому мы оболочку не ушивали, и костный дефект не закрывали. Я снял перчатки, почувствовав, как по спине струится пот. Руки мелко дрожали от усталости и напряжения. Захотелось прямо по-михеевски накатить рюмашку. Но вдруг привезут еще одного такого поручика?

Сон был испорчен окончательно.

Вернулся в палатку, что служила мне «кабинетом». Зажёг керосиновую лампу. Спать расхотелось. Перед глазами всё ещё стояло бледное лицо поручика. Значит, снова днём придётся глушить недосып крепким чаем. И чем это отличается от михеевской «рюмки для бодрости»? Те же яйца, только в профиль. Он — по спирту, я — по кофеину. Оба держимся на стимуляторах, пока организм не сдаст. А конца этому безумию всё не видно…

Может, правда, придумать чередование? По неделе отпусков — в тот же Харбин. Там, наверное, уже почти курорт по сравнению с нашей клоакой.

Достал бланки Красного Креста — отчеты, заявки, списки раненых… Бумажная рутина, неизбежная даже здесь, на краю света, среди крови и смерти. Надо было отправлять очередную депешу в Харбин, просить медикаменты, бинты, персонал. И, наверное, самое главное — панацеум… С последним была засада. Запасы не то чтобы на исходе, но надолго не хватит. А отвечали, что из Питера поставки не идут. Надо было дергать опять за ниточки высоких персон в министерстве. Господи, как же мне это все надоело!

Скрипело перо, плясали цифры, названия препаратов, и вдруг тишину разорвал какой-то странный звук снаружи. Неясный всхлип, короткая возня, потом — глухой удар, будто мешок с песком упал на землю. Я замер, прислушиваясь. Сердце тревожно екнуло. Что это?

Я осторожно отложил перо, взял со стола тяжелое пресс-папье — единственное подобие оружия под рукой — и тихонько вышел из палатки. Предрассветный туман окутывал лагерь, делая очертания предметов расплывчатыми. Возле поста охраны, стоявшей у входа на территорию госпиталя, виднелись какие-то неясные тени.

Подойдя ближе, я разглядел распростертое на земле тело. Солдат из комендантского взвода… Наш часовой. Он лежал лицом вниз, в неестественной позе. Я наклонился, перевернул его. Горло было перерезано одним точным, глубоким ударом. Глаза стеклянные, широко открытые. Убит. Только что — из сонной артерии вроде продолжается кровотечение.

Холод пробежал по спине. Враг здесь. Внутри лагеря.

— Тревога!!! — заорал я что было сил, мой голос сорвался на хрип. — Тревога! Убит часовой!

Крики разбудили лагерь. Забегали люди, со всех сторон раздался шум. Кто-то кричал: «Что случилось⁈». Но я уже не обращал на это внимания. Мой взгляд был прикован к аптечной палатке, где хранились самые ценные медикаменты, включая стратегический запас панацеума. Там, сквозь щель в пологе, метался слабый луч света от фонарика. Кто-то шурует внутри!

Не раздумывая, я бросился туда. Ярость и адреналин заглушили страх. На бегу я споткнулся обо что-то, чуть не упал, но удержался на ногах. Подбежав к палатке, рывком отдернул полог.

Внутри, у железного ящика, где мы хранили наркотики и панацеум, стоял невысокий человек, одетый как китайский крестьянин. Лицо он то ли чем-то замотал, то ли просто тень так падала. В руке у него был фонарик. В другой руке блеснул короткий нож.

Я мысленно произнес «Чок», и блокировал сразу ставший медленным удар с помощью пресс-папье. Нож отскочил со звоном, но незнакомец тут же сделал выпад ногой мне в грудь. Опять слишком медленно, я уклонился, кинул под ноги диверсанту стоявший рядом табурет, отскочил назад.

А он быстр! Ускорился, даже боевой транс оказался недостаточно хорош. Завязалась яростная схватка в тесном пространстве палатки, среди ящиков. Мы кружили, обмениваясь быстрыми ударами и блоками. Откуда появился еще один нож, даже не заметил. Вот только что японец пытался достать меня ногами, а через мгновение пробует пырнуть ножом. Я отбивался пресс-папье, ногами. Звякнули склянки, упавшие со стеллажа, разбилось стекло.

В который раз я мысленно поблагодарил Ли за его уроки. Если бы не занятия ушу, диверсант уже давно бы зарезал меня и растворился в ночи.

В палатку вбежал Михеев с револьвером, сходу выстрелил два раза в сторону незнакомца. Попал только один — куда-то в ногу. Японец упал, но тут же перекатился, быстро отползая к брезентовой стенке.

— Стреляй! — крикнул я доктору, бросая пресс-папье и хватая нападавшего за ногу, не давая тому уползти прочь.

Разумеется, Михеев выстрелил и попал сразу в голову. Вот такое везение! Японец дернулся раз, другой, и затих. Все было кончено.

Я стоял над трупом, тяжело дыша, пытаясь унять дрожь в руках. Адреналин отступал, оставляя после себя тошноту и пустоту. В палатку ворвался Жиган, тоже с револьвером, за ним толпились вооруженные санитары. Один я, как дурак, с пресс-папьем этим.

— Евгений Александрович! Вы целы⁈ Что здесь…

Они замерли, увидев труп японца, Михеева с Наганом.

— Шпион… диверсант… — прохрипел я. — Убил часового… Лез за панацеумом…

Всё стояло на ушах. Люди бегали, кричали, кто-то требовал немедленно организовать оборону, будто мы не госпиталь, а крепость. В этот момент примчался бледный Бурденко.

— Ваше сиятельство! Беда! Лихницкий… Борис… он…

Мы бросились туда. С обратной стороны аптечной палатки, на земле лежал Лихницкий. Мертв. Зарезан точно таким же профессиональным ударом, как и часовой. Видимо, он проснулся от шума, пошел проверить и наткнулся на убийцу.

Меня охватило чувство вины и бессильной ярости. Только вчера я отчитывал мальчишку за ошибку, а сегодня… Его нет. Из-за проклятой войны, из-за халатности охраны…

И тут — свист. Растущий, злобный. Через секунду — оглушительный грохот где-то недалеко. Земля содрогнулась, с деревьев посыпались листья. Артиллерийский обстрел. Только этого нам и не хватало. Японцы? Прикрывают своего? Или просто совпало? Второй разрыв — ближе. Третий — совсем рядом.

— Всем в укрытия! — заорал я, перекрывая гул.

Кто успел, тот нырнул в ямы, кто не успел — прижался к земле. Тишина, пронзённая редкими криками и лаем собак. Обстрел длился недолго — минута, может, две, но ощущение, будто полжизни. Разрывы сместились в сторону, потом затихли вовсе. Похоже, пристрелка. Или промахнулись.

Потихоньку все начали успокаиваться, разошлись по местам. Тело Лихницкого мы отнесли в палатку для умерших. И всё. Он теперь статистика. Цифра в отчёте. Один из миллионов, убитых задешево. Я снова пошел в «канцелярию». Сейчас я точно собирался выпить коньяку.

— Поспал бы лучше лишний час, — сказала Агнесс, заглядывая в палатку. Бледная, волосы чуть растрёпаны, взгляд тревожный. — Опять будешь пугать всех красными глазами. Как ты, Женя?

— Отвратительно. Сколько перенесли, и вот… Глупая смерть. Совсем ведь молодой, не жил еще… За что хоть?

— За то, что война. За то, что мы всё ещё здесь. Но ты не виноват. Сам же говорил: от горя лекарства нет. Не убивайся. Ты нужен. На тебя смотрят.

— Знаю. Но легче не становится. Скажи, пожалуйста, пусть сделают чай. Чёрный, покрепче.

От спиртного отказался. Следующий артналёт может быть точнее. Не хочется встречать его в состоянии михеевского «бодряка».

Снаружи поскреблись о полог. Только один человек может столь деликатно напоминать о себе в месте с отсутствующей звукоизоляцией.

— Заходи, Тит.

— Евгений Александрович, — тихо доложил Жиган. — Приехал полковник Мусабаев, из штаба. Был уже у вас, по охране.

— Помню. Проси. Он почти вовремя.

Полковник, маленький, с комплекцией жокея, обладатель выдающихся усов императорского фасона, на татарина, вопреки фамилии, совсем не походил. Скорее его можно было принять за потомка запорожцев. Именно он отвечал за охрану нашего госпиталя. На ловца, как говорится…

— Проходите, полковник, присаживайтесь, — встал я ему навстречу.

— Были здесь с отрядом неподалеку, решил заехать к вам, узнать, не пострадали ли от недавнего обстрела. А тут такое докладывают…

— Да уж, не справились ваши бойцы. Не только часовой погиб, и молодой врач тоже… Диверсант пытался похитить панацеум, думаю, не надо рассказывать о важности этого лекарства.

— Мои соболезнования, ваше сиятельство. Скорблю с вами.

— Взамен сочувствия давайте подумаем о достойной охране. И, вероятно, о лучшем месте. Мне не хотелось бы спасать раненых под артобстрелом.

— Я доложу по команде. Думаю, вопрос с передислокацией решим в ближайшее время. Что касаемо охраны… Ситуация тяжелая. Пожалуй, смогу выделить еще взвод. Людей катастрофически не хватает. И проведем облаву сразу после рассвета.

Толку с той облавы. Если у ночного гостя и были спутники, то они давно уже испарились. Но за дополнительную охрану спасибо. Пусть хоть колючей проволокой всё обнесут, если она есть, но терять людей я не хочу.

Шли и шли, и пели «Вечную память». Люди тянулись цепочкой за самодельным гробом, обитым холстом, с крестом из берёзовых дощечек, сколоченным Жиганом из добытых откуда-то досок. На крышке аккуратно гвоздями выбито: «Борисъ Лихницкій, вольноопредѣляющійся. †»

Священник, отец Аркадий, служил чин отпевания на удивление просто, без лишних церемоний и традиционной скороговорки, привычной для оптовых смертей. Простая молитва, будто обращённая не только к небу, но и к каждому из нас.

Стояли молча. Никто не рыдал, но лица у всех были серыми. Я стоял впереди, рядом Михеев, Бурденко и Гедройц. Жиган держал шапку в руке, глаза опущены. Даже у него, всегда невозмутимого, пальцы подрагивали.

Когда все бросили в могилу по горсти манчжурской земли, а бригада китайцев быстро соорудила холмик, мы вернулись в госпиталь.

В обед собрались на поминки в палатке-столовой. Налили по стопке водки, помянули Бориса. Говорили мало. Я попытался произнести речь, но как-то скомкано получилось. Только и утешения, что другие ораторы были не лучше.

— Будете писать письмо родным? — спросила Гедройц после поминок.

— Могу уступить эту честь вам.

— Покорно благодарю. Но откажусь. Ваш крест, вам и нести. Просто уточнить некоторые детали. Есть адрес?

— Только тот, что указывал по приезде.

— Его маму зовут Мария Алексеевна. Вдова. Чтобы не пришлось писать что-то безликое.

— Спасибо, Вера Игнатьевна.

Она резко развернулась и пошла, доставая на ходу портсигар.

В палатке зажег лампу, положил перед собой лист бумаги. Посидел, подумал. Чего ждать? Голубого вертолета на горизонте не видно, волшебник не прилетит. Я взялся за перо. Оно слегка царапало, чернила ложились неровно.

«Многоуважаемая Мария Алексеевна…»

Я остановился. Посмотрел в окошко на темнеющее небо.

«С глубоким прискорбием извещаю Вас о трагической гибели Вашего сына, вольноопределяющегося Бориса Лихницкого…»

Дальше пошло легче. Слова, вымученные, правильные, но — суть не в них. Суть в том, чтобы она, когда получит это письмо, знала: её сын не был один. Его помнят и уважают. За него молятся. Вроде получилось, без тупой казенщины из серии «его смерть была не напрасной» и прочего шлака.

Я закончил, сложил лист, аккуратно подписал конверт. Запечатал сургучом.

Вот и прошел еще день.