Столичный доктор. Том VIII

Глава 18

ВОЙНА. Японскіе шпіоны у Нарвы «Нарвскій Листокъ» передаетъ, что на ст. «Везенбергъ» желѣзнодорожный жандармъ встрѣтилъ бродячаго шарманщика и его сотоварища съ ручной обезьянкой, одѣтыхъ въ болгарскіе костюмы. Жандарму субъекты показались подозрительными, и онъ пригласилъ ихъ въ станціонную контору, гдѣ они предъявили паспорта на имя болгарскихъ подданныхъ. Темъ не менѣе, у нихъ былъ произведенъ обыскъ, причемъ внутри шарманки найдены планъ мѣстности и дорогъ между Нарвой и Везенбергомъ, разные инструменты, съемки плановъ и т.д. Видя, что обманъ ихъ обнаруженъ, мнимые болгары сознались, что они — переодѣтые японцы, причемъ шарманщикъ назвалъ себя полковникомъ генеральнаго штаба, а товарища — своимъ денщикомъ. Арестованные, они отправлены въ Петербургъ.

Побѣда Россіи. ЛОНДОНЪ. 15-го (28-го) іюня. (Отъ нашего корреспондента)

Вчера первая въ Англіи и въ то же время первая въ мирѣ газета, «Громовержецъ изъ Принтингъ-Сквера», какъ въ шутку называютъ «Times», напечатала статью графа Л. Н. Толстого о войнѣ, занявшей около 9 ½ столбцовъ. Можно быть различныхъ мнѣній о взглядахъ великаго писателя земли русской на русско-японскую войну, въ частности, и на войну вообще, но положительно нельзя быть русскимъ и не гордиться славой и уваженіемъ, какими знаменитый старецъ изъ Ясной Поляны пользуется заграницей, а особенно въ англоговорящихъ странахъ. Уже одно то, что самая большая лондонская газета, которая по направленію стоитъ на противоположномъ полюсѣ отъ Толстого, сочла для себя возможнымъ и даже выгоднымъ (о появленіи статьи «Times» объявлялъ заблаговременно) отвести ему столько мѣста, показываетъ, какое огромное значеніе имѣетъ его имя въ Англіи. Но еще болѣе ярко выступило это значеніе, когда вышедшіе въ тотъ же день вечернія газеты, какого бы то ни было направленія, рѣшительно всѣ выдвинули на своихъ уличныхъ плакатахъ, именно статью Толстого. А сегодняшніе утреннія газеты, за исключеніемъ трехъ консервативныхъ, которые по принципу никогда ничего не воспроизводятъ изъ другихъ газетъ, посвятили статьѣ Толстого и свои передовицы. Среди вихря лжи и лицемѣрнаго бряцанія оружіемъ, среди настоящаго грохота пушекъ и дѣйствительныхъ стоновъ раненыхъ и умирающихъ — раздалось вѣщее слово любви и благоразумія, слово искренняго чувства и свѣтлой мысли, исходящее изъ нѣдръ самой Россіи — и всѣ, и други и недруги ея, благоговѣйно преклонили главу передъ величіемъ этого слова, Россія побѣдила!

Я вскочил, опрокинул бумаги на пол.

— Где?

— На дороге. Уже подъезжают, — сказал Михеев.

Выбежал и рванул к воротам. Когда я хоть обуться успел? На бегу наступил на шнурок, чуть не упал, Михеев подхватил под локоть. Засунул шнурки внутрь ботинка, не останавливаясь. В голове метались обрывки фраз, вопросов, страхов, пережеванных за последние двое суток. Только бы увидеть. Только бы спросить…

У ворот остановился. Из пыльной дали показалась лазаретная линейка. Без брезента, кузов открыт. На передке — ездовой, позади — унтер, явно из штабной обслуги, в белой гимнастерке. И рядом с ним — кто-то… До повозки оставалось метров пятьдесят. Лицо с этого расстояния не различить, но фигура, взлохмаченные волосы, усы, очки… Стоять и ожидать я не стал, побежал навстречу. Николай привстал, но тут же сел обратно.

Добежал. Наконец-то. Ездовой лошадь остановил, вскочил на подножку, ухватился за край кузова.

— Где она⁈ Что с ней⁈

— Жива, Евгений Александрович!

Из меня будто воздух выпустили. В глазах потемнело, и если бы не держался за Николая, то повело бы как боксера после нокдауна.

— Где⁈

— У японцев… — будто через силу сказал Бурденко.

— Слава богу, жива! Вы сами-то как, Николай Нилович?

Бледный — краше в гроб кладут.

— Не стоит внимания. Ерунда. Головой ударился сильно. Пройдет.

Унтер вежливо покашлял, привлекая внимание. Скорее всего, не первый раз — пока я приходил в себя после известий, наверное, и из пушки стрелять можно было.

— Слушаю вас, — повернулся я к нему.

— Унтер Фадеев, ваше сиятельство. Докладываю. Доброволец Бурденко был передан с японской стороны на позициях пятого пехотного полка, и сразу же препровожден в штаб дивизии. Вот, ваше сиятельство, доставили, значится.

Я хлопнул по карману, в котором ожидаемо ничего не оказалось. Кто носит на войне бумажник?

— Благодарю. Александр Васильевич, — обратился я к Михееву, — по три рубля каждому и чарку. Из хозяйственной части.

— Сделаю, Евгений Александрович.

Мы с Николаем направились в мой кабинет. Я усадил его, поднёс воду, и сел напротив.

— Рассказывайте.

Бурденко выпрямился, и начал говорить, будто на экзамене.

— Мы выехали из медсанбата и почти сразу, на повороте, уткнулись в затор. Может, помните, там болотце маленькое рядом. И вахмистр этот, Капленко, предложил объехать. Мол, дорогу он знает, хоть и крюк небольшой, но всё быстрее, чем ждать. И мы поехали. За сопкой у одного из драгун лошадь понесла, не знаю даже, почему. И мы за ним… Там еще просека брошенная, зарастать начала…

— Николай Нилович, не отвлекайтесь!

— Извините, это от волнения. Мы напоролись на отряд японцев. Завязалась перестрелка. Вахмистра и драгуна одного… сразу, наповал. Нас троих взяли в плен. Мы сделали носилки и понесли Агнесс Гри…

— Как понесли? Что случилось⁈

— Она ранена, — прохрипел Бурденко. — Во время перестрелки…

— Хватит блеять! Докладывайте, как на обходе!

— Проникающее пулевое ранение груди, — четко произнес Николай. — Третье межреберье слева, по среднеключичной линии. Одышка двадцать восемь, пульс нитевидный, тахикардия около ста десяти. Точнее осмотреть не удалось. Транспортировка на импровизированных носилках порядка четырех километров. Я сразу заявил японскому офицеру, что мы некомбатанты, из Красного Креста. Отнеслись… терпимо. После этого нас доставили на повозке в полковой медицинский пункт, где мне удалось осмотреть Агнесс Григорьевну и оказать ей помощь. Там был только фельдшер. По-русски он не говорил. Давление сто на пятьдесят, пульс сто двадцать, одышка тридцать два. Я принял решение установить дренаж по Бюлау, для облегчения состояния. Бедность у них там в медицине… Бутылку взяли винную…

— Не отвлекайтесь, прошу вас.

— Да, конечно. Я сильно ударился головой, наверное, сотрясение. Руки дрожат до сих пор…

— Потерпите, Николай Нилович, дорогой, сейчас всё сделаем.

— Состояние стабилизировалось. Давление держалось на уровне сто десять на шестьдесят, пульс девяносто-сто, одышка двадцать четыре. Оперировать ее там не было никаких условий. Я сообщил офицеру, что Агнесс Григорьевна — гражданка Швейцарии. Он спросил, можно ли ее перевезти, я согласился. Оставлять ее там было бы… неразумно.

Я кивнул. Бурденко и так сделал по максимуму. Один, с головокружением и тошнотой, трясущимися руками… Что бы он там мог?

— Они сказали, куда повезут?

— Да. В госпиталь Красного Креста. Далянь или Чифу. Возможно, там есть аппарат икс-лучей и ее смогут оперировать.

— Спасибо вам огромное, Николай Нилович. Вы сделали невозможное. Я… вам благодарен.

Я крикнул санитаров помочь Бурденко, потом сидел и пытался представить, что может случиться. В зоне ранения перикард, левое предсердие, дуга аорты, верхняя доля лёгкого, легочная вена, левый главный бронх. Допустим, пуля инкапсулировалась и не пойдет никуда. А если нет? Тампонада перикарда, прободение бронха или крупных сосудов — вот возможные перспективы. Боже, за что мне это? Надежда, только что вспыхнувшая, затухала.

Императору нет дела до личных бед подданных. Всё, что он делает — важнее всего, потому как он — и есть государство. Даже если в пути ему понадобилось справить малую нужду, это уже вопрос национального масштаба.

А на мне — госпиталь. И люди. Их жизнь, судьба, карьера. Хоть как-то их можно уберечь. Даже если собственная карьера не важна. Как бы мне ни хотелось всё бросить к чертям и мчаться в Шанхай — к миссии, к консулу, к Агнесс, — я не имел права. Один мой порыв, и под откос пойдут труды десятков людей. Даже сотен. Я должен быть здесь. Терпеть. Отбыть это цирковое представление под названием «Высочайшее посещение». И только потом уехать.

Хорошо хоть, есть на кого положиться. Без меня справились. Всё к визиту подготовили, сам отключился и проспал до вечера. Очнулся, умылся, вышел во двор — глянуть, что тут натворили без моего чуткого руководства.

Возле ворот увидел Жигана — он что-то втолковывал своим помощникам, размахивая руками. Но, заметив меня, оборвал речь на полуслове и подскочил.

— Евгений Александрович!.. Ну как же так? Что теперь делать будем?

— Завтра, — сказал я, — надо дожить до визита Его Императорского Величества. А потом сразу — в путь. В Шанхай. Узнай расписание поездов. Выкупи места. На деньги не смотри. Время важнее.

— Только мы вдвоём? — уточнил он.

— А ты кого ещё хотел взять? Пелагею с самоваром? Собери вещи. Я скажу, какие лекарства нужны, получишь. Инструменты возьми. Стерильный комплект.

— Будет исполнено, Евгений Александрович. Не подведу.

Визит августейшей особы — это всегда представление. Театр. Даже здесь, под Мукденом, где пахнет гарью, порохом и смертью, в палатках стонут раненые, а проедь десяток верст, и за ближайшей грядой сопок притаился враг. Все роли отрепетированы, актеры стоят по свои местам, как в китайской пьесе, которую играют уже шестьсот лет без малейшего изменения. Я ждал этого цирка с нетерпением, с болезненным любопытством — чем удивят на этот раз? Как совместят парадный глянец Петербурга с окопной грязью?

Сначала приехали свитские. Мелочь пузатая, я никого из них не видел до этого. Все как один в новых мундирах, чистенькие, но с настороженными лицами. А как, же, где-то тут стреляют! Привезли флаги, ковры, стол для награждения. Прямо свадебная лошадь: ленты в гриву, хвост начищен — а что зад в мыле, так это традиция.

Провели инструктаж — как обычно, первому не заговаривать, отвечать, если спросят, коротко, просьб не передавать. Всё это вызывало какое-то подобие зубной боли, только на душе. Наверное, не одному мне хотелось послать всё подальше, но участники с нашей стороны придавали лицам серьезное выражение и кивали.

Монастырь подготовили. Не то чтобы до лоска, нет. Но подмели, помыли, центральную аллею, ведущую от ворот к главному корпусу, обозначили камушками. Все в чистом, выстроились по росту напротив стола, за которым будут стоять высшие персоны, застыли, как солдатики на параде. Лица у всех напряженные, кто-то бледный, кто-то наоборот, раскрасневшийся. Казаки ЕИВ конвоя с жандармами не смешивались, но и те, и другие выполняли одну функцию: не пущать. Надеюсь, баба на сносях не прыгнет под колеса императорского кортежа, как в истории с царским дядей.

А главным признаком высочайшего визита оказалась кружащая над монастырем этажерка Яковлева. Августейшая авиаразведка. Не дай бог японец прорвется и захватит помазанника. Тут войне сразу и конец. А этот конец для войск страны восходящего солнца все откладывается и откладывается. Осады Порт-Артура не предвидится — японский флот, опасаясь подлодок, бездействует — война перешла в позиционную стадию. Все зарылись под Мукденом и чего-то ждут. Впрочем, известно чего — когда японцы проедят все кредиты. А новых при таком вялом развитии событий никто не даст. Тянут на ничью. Может, и визит императора связан с этим ожиданием.

Я стоял во главе этой шеренги, почти у ворот. Рядом — Михеев, Гедройц, Волконская, все, кто был со мной с самого начала, и кто присоединился позже. Жиган притулился немного в стороне, как и положено завхозу, но взгляд его цепкий, шарит по окрестностям. Никто не волнуется, не дрожит — насмотрелись уже на войне такого…

Наконец — гул машин. Шипение шин. Хлопанье дверей. Засуетились свитские, жандармы застучали сапогами. Первым вышел, конечно, генерал Трепов, собственной персоной. Выглядит как на парадном портрете. Доволен. Улыбка, спина прямая, блеск в глазах. За ним — штатские, военные в новых мундирах. И потом — он.

В простом защитного цвета кителе, без орденов, с аккуратной бородкой. Шёл легко. Лицо… усталое? Или безразличное? С расстояния не понять. Но вокруг него — тишина. Как будто воздух уплотнился. Люди расступаются сами собой.

Рядом с ним, чуть позади, шла она. Елизавета Федотовна. Великая княгиня. В простом, но элегантном сером платье, в шляпке с белым пером. Гордая осанка, лицо… спокойное, сдержанное, почти безмятежное. Только в глазах, когда она оглядела наш строй, мелькнула тень чего-то неуловимого — узнавания? Сочувствия? Впрочем, это могло быть лишь игрой света и моего воображения. Мы уже давно не виделись.

И третий… Я сразу его узнал. Китаец Ли. Учитель. Он шел чуть в стороне, почти незаметно. Будто случайно здесь оказался. Не будь мы знакомы, и внимания не обратил бы. Но именно он притягивал взгляд. Совершенно лысая голова, покрытая тонкой, морщинистой кожей. Лицо… не просто старое, а высушенное временем, как древний свиток. Глаза — темные, глубокие, абсолютно без возраста, смотрящие с какой-то вечной, отрешенной мудростью. Одет он был в дорогой, но простой китайский халат. В его руке, как и тогда, в Петербурге, был тонкий чехольчик, в котором, я знал, хранились иглы. Вот он, новый фаворит, без которого Николай никуда. О Ли уже даже писали в газетах. Разумеется, зарубежных. В наших — цензура пропускала только одну трактовку. Личный врач императора.

Николай остановился перед строем. Тишина. Трепов выступил вперед, козырнул, что-то негромко доложил. Император кивнул. Его взгляд скользнул по лицам, выстроенным в шеренгу. И остановился на мне. На долю секунды. И в этой доле секунды он… улыбнулся. Легко, одними губами. Улыбка вежливая, дежурная, ничего не значащая. Но она была. И тут же взгляд его перескочил дальше.

Зато Ли… Ли посмотрел прямо на меня. Долго. Внимательно. И тоже улыбнулся, кивнул. Его улыбка была совсем другой — не дежурной, а… знающей? Или просто вежливость старого учителя? Не знаю. Но в глазах его мелькнуло что-то, от чего мне стало не по себе. Потом его взгляд ушел вверх, к голубому небу. А ведь тут, в Маньчжурии, он, считай, приехал к себе на Родину. Первый раз за много-много лет.

А потом мы начали переглядываться с Лизой. Елизаветой Федотовной. Ее взгляд задержался на мне немного дольше, чем у Императора. И в нем я увидел… да, искренне сочувствие. И что-то еще. Тревога? Вина? Не знаю. Впрочем, прибывшие почти все смотрели на меня.

Церемониал продолжился. Я выступил вперед, подтянулся, отчеканил рапорт:

— Ваше Императорское Величество! Госпиталь Красного Креста, развернутый в помещениях бывшего буддийского монастыря у деревни Гаолинцзы, работает круглосуточно! За время нахождения на фронте, несмотря на неоднократную передислокацию и работу в тяжелейших условиях, персоналом госпиталя оказана медицинская помощь трем тысячам ста семидесяти двум раненым и больным нижним чинам и офицерам! Выживаемость… — я намеренно сделал паузу, выдержал тон, — выживаемость пациентов, прошедших лечение в нашем госпитале, составляет восемьдесят семь процентов, что является самым высоким показателем в Маньчжурской армии! Госпиталь укомплектован персоналом, медикаментами и оборудованием, включая рентгеновский аппарат. Готовы принять…

Я продолжил говорить, чеканя факты. За этими цифрами — адская работа, бессонные ночи, кровь, пот, слезы, потери… Лихницкий, контуженый Бурденко… Но сейчас не время для эмоций. Сейчас — театр. И на сцене — я.

Генералы, стоявшие по бокам от меня, слушали с непроницаемыми лицами, некоторые даже кивали. Улыбались. Восемьдесят семь процентов! Фантастика! Или они просто не слышали о той же газовой гангрене, от которой на передовой теряли каждого второго с этим диагнозом? Не знали про тиф, который выкашивал тысячи?

Император слушал, кажется, внимательно. Кивал. Когда я закончил, он сделал шаг вперед.

— Благодарю вас, князь, — произнес он негромко, но отчетливо. Голос у него был высокий, немного нервный. — Вы и ваши сотрудники проделали огромную работу. Родина ценит ваш подвиг. Военный министр докладывал мне о ваших достижениях. Я лично ознакомился с рапортом генерала Трепова. Уверен, такие врачи — залог нашей победы.

Мои брови непроизвольно поднялись. Военный министр? Лично? И даже про Трепова вспомнили? Неужели они там, в Петербурге, и правда начали что-то понимать? Или это просто дежурные фразы?

Началась церемония награждения. Трепов читал фамилии.

— За выдающиеся заслуги в организации медицинской помощи и самоотверженное служение раненым… Заведующий госпиталем Красного Креста, князь Баталов Евгений Александрович… — Трепов сделал паузу, — Орден Святого Владимира третьей степени!

Я шагнул вперед. Император отколол орден от подушечки, вручил мне. Рука его дрогнула? Или показалось? Я поблагодарил, отошел на место. Владимир третьей степени. Неплохо. За такие-то дела. Но могли бы и что-то побольше дать. Хотя плевать, у меня сейчас в голове только Агнесс.

— Помощник начальника госпиталя по медицинской части, Михеев Александр Васильевич! — Орден Святой Анны второй степени!

Михеев, обычно чуть сутулый, сейчас выпрямился, подошел к Императору. Лицо его было… смущенным? Тронутым? Непонятно. Получил награду, поклонился, отошел. Обычно орденоносцам дают не сам знак, а свидетельство, по которому тот должен заказать орден у ювелира. А вот когда императорское награждение, тогда могут и сразу прицепить. Кстати, считается большой привилегией. И ведь не я ходатайствовал. Не думал про такое. Кто же? И тут мой взгляд наткнулся на Боткина. Евгений Сергеевич стоял чуть-чуть, буквально на шаг, но в стороне от свиты. И искренне улыбался. Вот и добродетель наш.

Орденопад продолжался. Никого не забыли. Только на Бурденко случилась заминка. Когда его вызвали, чтобы вручить Станислава третьей степени, выходить было некому. Видать, дома Николай дома расслабился, и со вчерашнего вечера голову от подушки оторвать не может.

— Он ранен, — сказал я.

— Вручим награду во время обхода, — подал голос царь.

Были награждены еще несколько сестер и фельдшеров, по мелочи, Станиславами третьей степени, медалями. Я смотрел на это, и думал: вот она, высшая справедливость. У всех за спиной — ад последних недель, смерти на столе, бесконечная усталость. А в награду — железка на ленточке. Смешно.

Вроде церемония закончилась, все чуть расслабились. Но тут самодержец вышел из-за стола и подошел ко мне, остановившись буквально в шаге.

— Все мы знаем, что князь Баталов некоторое время назад исполнял обязанности нашего наместника. И в первые, самые трудные дни этой войны, он сумел организовать оборону и одержать столь важные для каждого нашего подданного победы. Мало того, его вклад не позволил неприятелю осуществить свои планы. Мы высоко ценим труды князя Баталова и за его труды награждаем орденом Святого Александра Невского.

Он протянул руку в сторону и в ней тут же оказался футляр сандалового дерева, простой, без финтифлюшек, но с гербом. Николай открыл его, и достал серебряную звезду. Сам прикрепил ее слева на груди. Следом пошла красная лента с крестом. И ее он надел мне через левое плечо, поправив какую-то складку. И только после этого отдал футляр.

— Есть еще одна награда, неофициальная. Особо отличившийся получает право на аудиенцию и личную беседу с императором.

— Благодарю, Ваше Императорское Величество, — поклонился я. — С удовольствием воспользуюсь предоставленной привилегией.

Это что? Чтобы не обижался, что кышнули с должности? Что совесть взыграла — не верю. И что подлодки с самолетом оценили — тоже. Загадка.

— Это не всё. Российское общество Красного Креста также решило отметить ваши заслуги. Господин Боткин, — император повернулся и поманил Евгения Сергеевича.

— За разработку системы эвакуации раненых и внедрение новых способов лечения, что привело к значительному сокращению человеческих жертв, князь Баталов Евгений Александрович награждается золотой медалью Общества Красного Креста, — слегка скандируя, провозгласил Боткин.

Вот это награда, повыше всяких орденов.

— Благодарю за высокую оценку моих скромных трудов, — снова поклонился я. — Но хочу сказать, что мы все здесь работали не за награды, хотя получить их весьма приятно. В первую очередь мы руководствовались нашим врачебным долгом, и именно его исполнение привело к столь высокой оценке.

Пока происходило броуновское движение после награждения, я остался на месте. Вот бы сейчас закатить сюда штук пять транспортов с ранеными, как под Фэнхуанчэном. Чтобы крики, вой, мат. И запах смерти. Чтобы с сортировки еще живых с черными метками оттаскивали в палатку, наскоро уколов морфий. И санитар, нагрузив тележку, вёз ампутированные конечности хоронить в госпитальный отвал. Чтобы одуревшего от наркозов фельдшера, покурившего натощак, тошнило под палаткой. Вот было бы весело. Хоть раз в жизни черпнули бы полной ложкой то, на что погнали людей.

Я поправил ленту с орденом и пошел к собирающейся у входа толпе. Пора возглавить шествие по госпиталю. Сейчас пройдем парадным шагом, поулыбаемся, и всё закончится.

Раненые лежали тихо, укрытые чистыми одеялами. У нас они и так не грязные, на прачечной не экономим, но тут получился прогиб. Думаю, император живет в убеждении, что вокруг все пользуются только новыми вещами.

Началась раздача подарков. Какие-то очередные кружки и пряники с ладанками. Не знаю, заглядывать неинтересно было. Но раненые брали эти сверточки с удовольствием. Как же, царский подарок! Дома спрячут за иконостасом, будут раз в году доставать и показывать всем желающим.

Вдруг один из спокойно лежащих вскочил, начал что-то кричать бессвязно, захрипел, срывая с себя повязку. Зрелище не для слабонервных, конечно.

Михеев рванулся первым. Быстро, уверенно, без суеты.

— Тише, братец, тише… Сейчас, сейчас… Тебе снится. Ты в госпитале. Всё хорошо.

Вот откуда у них силы берутся? Немаленький Михеев еле удерживал раненого, который по идее должен лежать тихо и уставать даже после того как кружку в руках подержит.

Такое случается. После фронта — слишком часто. Человеческий мозг не может без конца держать в себе этот ужас. Мы уколем, он уснёт.

Император стоял неподалёку. Его лицо — багровое, напряжённое. Плечи дрожали. Глаза — стеклянные. Он смотрел не на солдата. На меня. Как будто я подговорил раненого на буйство.

Генералы вокруг сгрудились, пытаясь поглотить эту неловкость. Кто-то уже что-то шептал.

Что ж, Ваше Величество, добро пожаловать в реальную жизнь.

Я посмотрел в сторону. Великая княгиня смотрела на меня. Её лицо было бледным, но спокойным. Наши взгляды встретились. И я… подмигнул ей. Легко, дерзко. Словно говоря: вот она — наша жизнь, без лаков и позолоты. Настоящая.

На её лице промелькнула еле уловимая тень… понимания?

Император взял себя в руки. Кивнул сухо, словно проглотив что-то острое.

— Ваше Императорское Величество, — произнес я ровно. — Прошу прощения за инцидент. Солдат в бреду. Последствия контузии и лихорадки. Мы им займемся.

— Благодарю, князь, — произнес он, наконец, голос его все еще дрожал. — Прошу продолжать работу. Наверное, мы продолжим обход, — он обвел взглядом медиков. Его взгляд остановился на Гедройц, — … с Верой Игнатьевной. Прошу. Покажите нам условия и методы работы. Говорите, у вас первый на фронте кабинет икс-лучей? И где же господин Бурденко?

Гедройц выпрямилась, коротко поклонилась.

— Почту за честь, Ваше Императорское Величество.

И все пошли, будто ничего не случилось. Опыт, конечно, не пропьешь. То, что я видел настоящие эмоции самодержца — редкость.

В этот момент ко мне неслышно подошел Ли. Он стоял рядом, не приближаясь вплотную.

— Друг мой, — сказал он по-русски, почти без акцента. — Вы работаете… очень хорошо.

— Я стараюсь, учитель.

— Новости из столицы, — продолжил он, глядя куда-то в сторону. — Адмирал Алексеев… его прошение об отставке, как вы знаете, подписано. Больше он вам не навредит. И господин Витте… тоже близок к отставке. Говорят, сам подаст в ближайшие дни.

Я пожал плечами. Мне было все равно. Я волновался только за Агнесс.

— Все идет, как должно идти, — продолжил Ли. — Не все в Петербурге довольны войной. Не все считают её нужной. Есть и те, кто понимает, что нужно начинать мирные переговоры.

— Это будет зависеть от японцев.

— И от них тоже. У меня просьба. Одна, главная. Мы договаривались.

Он повернулся ко мне, темные глаза его смотрели внимательно. Я вспомнил. Да, было такое еще в бытность моей работы в Москве. Это как договор с дьяволом — тоже требуют оплату в самый неподходящий момент.

— Он сейчас будет беседовать с вами, и спросит. Ваш ответ: Маньчжурия должна остаться за Китаем. Больше ничего.

— Хорошо. Я все понял.

— Я добился для вас одной возможности, — произнес Ли. — В любое время. Приезжать в Царское Село. Вам будет дана постоянная литера.

Постоянный пропуск в Царское Село. Золотой ключик от дверей к высшей власти. Возможность доносить свои мысли прямо до Императора, минуя любые инстанции. Вернуться в эпицентр событий, получить влияние, возможности… Все, о чем я, наверное, тайно мечтал в самые тяжелые моменты. Я вздохнул. Опять меня опутывают паутиной обязательств.

Но сейчас… Сейчас я был посреди госпиталя, среди криков раненых, запаха крови и грязи. И в глазах у меня стояло бледное лицо Агнесс, которая поехала за мной на край света.

— Благодарю вас, учитель, — сказал я ровно, без колебаний. — Это очень щедрое предложение. Но… сейчас меня волнует только… судьба жены. Но вашу просьбу я выполню. Если прозвучит вопрос, ответ будет нужным.

Ли чуть прищурился. Он понял. Понял, что все его предложения, все ключи от дверей власти ничего не стоят перед этой простой, человеческой тревогой. Он кивнул. Опять едва заметно.

— Понимаю, князь. Понимаю.

Он отошел. Растворился в свите, в тени генералов.

И тут ко мне подошла Елизавета Федоровна. Она шла медленно, её лицо было печальным.

— Женя… — начала она тихо. — Я хотела… извиниться еще раз за нашу последнюю встречу. Там… на перроне. Я была не права. Не должна была…

— Не стоит, Ваше Императорское Высочество, — прервал я её холодно. Мне было больно на нее смотреть. Больно от того, что она приехала, что она здесь, что она… всё равно принадлежит тому миру, который только что показал свою суть через крики солдата. И который поставил под угрозу жизнь Агнесс.

— Я… хотела сообщить о детях, — продолжила она, игнорируя мою холодность. — Сын… и дочь. Они в Петербурге. С ними все в порядке. О них хорошо заботятся. Они… растут.

Дети. Наши дети. Далекие, в другом мире, в другой жизни. Образ их мелькнул перед глазами — чужие, почти незнакомые лица, которые я видел только на фотографиях. Частица меня, живущая отдельно. Но даже мысль о них не смягчила меня сейчас.

— Это хорошо, — сказал я так же холодно.

— И… — она сделала шаг ближе, понизила голос еще больше. — Я… очень сочувствую тебе… насчет Агнесс. Я знаю, как это тяжело. Когда… когда постоянно боишься. За близких. Здесь. На войне. Если… если я могу чем-то помочь… любой помощью… Скажи.

Она смотрела на меня с искренним, неподдельным сочувствием. Мне почти стало стыдно за свою холодность. Но только почти.

— Благодарю, Ваше Императорское Высочество, — повторил я, не смягчаясь. — Но сейчас… сейчас уже ничем нельзя помочь. Всё, что можно было сделать, уже сделано. Или потеряно.

Лиза кивнула. Ее плечи слегка опустились. Она ничего больше не сказала. Развернулась и медленно, почти сгорбившись, пошла прочь, к оставшейся свите императора.

После уже всё прошло без эксцессов. Раздали всем подарки, Бурденко прикололи орден прямо к нательной рубахе. Вроде все начали стягиваться к машинам кортежа. Я об обещанной аудиенции не вспоминал. Мне от государя-батюшки надо только одно: чтобы он поскорее забыл обо мне, желательно, навсегда. В конце концов я Ли обещал дать императору ответ, если он задаст вопрос.

Но Николай смог меня удивить еще раз. Он что-то сказал свитским, повернулся, и пошел ко мне. Тут, правда, и расстояние было плёвое, метров пять, но всё же.

— У нас осталась еще беседа наедине.

— Да, Ваше Импе…

— Давайте по имени-отчеству, когда мы без свидетелей.

— С удовольствием, Николай Александрович.

Такой привилегии у меня не было. Помнится, в прошлые разы дозволялось обращаться «Государь».

— Вы мне покажете свой кабинет?

— Прошу, — я махнул рукой в нужном направлении, и пошел рядом. — Прикажете подать чаю?

— С удовольствием, — ответил он. — По правде, устал.

Мы сидели у меня в кабинете и пили чай из трофейных чашек, закусывая китайскими печеньками. А что сделаешь — чем богаты, тем и рады. Николая не смущали ни спартанская обстановка, ни крохотные размеры помещения.

— Я хочу вам предложить вернуться в Петербург. Николай Васильевич просит об отставке по состоянию здоровья. Пост министра будет вашим.

— Благодарю, Николай Александрович. Исключительно в интересах дела вынужден отказаться. Моего административного таланта не хватит, чтобы возглавить такое большое ведомство. Согласившись, я вас подведу. Я и с одной больницей еле справляюсь.

— Мне докладывали, что справляетесь хорошо.

— Это мой потолок. В министерстве есть люди, которые справятся с этой задачей гораздо лучше.

— Вы о господине Семашко говорите? — улыбнулся император.

— Да. Николай Васильевич с самого начала его службы отметил выдающиеся способности организатора здравоохранения. Еще будучи простым помощником, он в одиночку разработал программу, равных которым я не видел.

— Интересно. И что же помешало воплотить ее в жизнь? Дайте, я угадаю. Она очень дорогая?

— Денег всегда не хватает.

— Скажите, Евгений Александрович, а что вы думаете об этой войне? — не меняя интонации, спросил царь. — Каким вы видите ее итог?

— Мы должны уйти. Торговать, влиять — да. Но не удерживать. Слишком чужая это земля.

— Благодарю за честность, — поднимаясь, сказал Николай.

— Другого и не замышлял, — поклонился я.

— Проводите меня, — велел император и пошел к двери.

Я стоял посреди двора. Церемония окончена. Визит завершился. Машины выезжали одна за другой. Ко мне подошел Боткин.

— Еще раз примите мои поздравления, Евгений Александрович.

Блин, а орден я так и не снял. Хорошо же я, наверное, смотрюсь с этой красной лентой посередине госпитального двора.

— И вам спасибо. Это ведь ваши ходатайства?

— Самое малое, что я мог сделать.

— Евгений Сергеевич, обращаюсь к вам как к официальному представителю Российского общества Красного Креста.

— Да?

— В связи с личными обстоятельствами, связанными с эвакуацией члена семьи, состоящего в штате Красного Креста, прошу принять мою отставку с поста главного врача госпиталя. Обязанности до подтверждения возлагаю на доктора Александра Васильевича Михеева. Письменное заявление у меня в кабинете.

— Понимаю. Я оформлю всё, как должно.

Мы пожали руки. И я наконец выдохнул.