Стальная Хризантема 2. Самый опасный человек Японии

25. Заместитель из прошлого

Дорога вышла из парка и упёрлась в тесную пыльную улочку, где не было ни одного человека.

Табличка «Дом Испанской Собаки» действительно обнаружилась — возле голых, без каких-то украшений деревянных воротец в белёной каменной стене. По ту сторону забора шелестел сад, который после парка казался совсем небольшим.

Воротца оказались не заперты, и ребята вошли.

Сад полыхал расцветающими розами и пионами, в нём царил причудливый аромат, смешанный, но на диво органичный. Даже моросящий дождик был не в силах его заглушить.

А по ту сторону зарослей прятался дом, длинный и традиционный. Весь фасад — одна сплошная лента из раздвижных створок из лёгкого бамбука. Каждая створка состояла из небольших квадратиков бамбуковой рамы, только вместо бумаги в них было новомодное стекло и белый занавес по ту сторону.

Достойная резиденция для таинственного Курортника.

Они гуськом подошли к входу. Кимитакэ дёрнул верёвку звонка возле той панели, которая, предположительно, служила парадным входом.

— Хозяин до полудня не принимает, — отозвался с той стороны двери пожилой женский голос.

Потом добавил:

— Он ещё спит!

И повисла тишина, ещё тяжелее, чем прежде. Кимитакэ невольно обернулся.

Юкио сорвал розу и задумчиво обкусывал её лепестки. А Ёко просто куда-то делась.

— Есть идея, как нам войти? — спросил он.

— Можно дождаться, пока он проснётся.

— Как бы нам не дождаться, когда нас схватят. Есть идея, как это сделать побыстрее.

Юкио задумчиво посмотрел на розу. Потом отвёл её в сторону, словно указывал цветком в светлое будущее.

И, без малейшего предупреждения, — запел:

Я — живущий под маской, я очень опасен,

Я вижу, куда всё идёт.

На белой повязке круг солнца так красен —

Не каждый из вас доживёт!

Мечты мои — сладкая злоба!

А небо — мясного цвета!

Я жду ослепительной бомбы:

Пусть лопнет вся эта планета!

От школы до дома давно мне знакомо,

Всё тихо и выхода нет.

Но даже из комы увижу в проломы

Прекрасный убийственный свет!

Мечты мои — сладкая злоба!

А небо — мясного цвета!

Я жду ослепительной бомбы:

Пусть лопнет вся эта планета!..

Я — живущий под маской, я очень опасен,

Я вижу, куда всё идёт.

На белой повязке круг солнца так красен…

— Беги же, беги, идиот!

Заскрипела рама, и одна из боковых створок дома Испанской Собаки отодвинулась. Оттуда показалась всклокоченная голова старика.

— Кто ты? — спросила голова.

— Я занимаюсь каллиграфией, — ответил Кимитакэ, потом вспомнил, во что он одет, и добавил: — То есть я пока в школе учусь, а каллиграфией увлекаюсь. Мне посоветовали к вам обратиться по некоторым тонким вопросам, которые не описаны в современных учебниках.

— Каллиграфия, поэзия и литература? — опять спросило старческое лицо. Теперь можно было различить, что голос у него неожиданно молодой, хоть и болезненно надтреснутый.

— Именно так.

— Говоришь, разбираешься?

— Я читал и практиковал.

— Вопрос по литературе. Сколько томов в «Войне и мире»? Я про роман.

— Четыре. Но его издают обычно в двух томах: два тома в первом, два во втором.

— А сколько томов в «Отверженных»?

— В «Отверженных» пять частей. Но их тоже издают в двух томах. Первый том — до половины третьей части, а вторая половина уже во втором.

— Что-то ты знаешь, — произнесла голова. И пропала.

Кимитакэ решил, что это означает приказ подождать. Всё дело было в том, что хозяин был из той специфической породы людей, которые не любят произносить больше трёх слов за раз.

Вроде того патриарха дзен, который на все вопросы отвечал не больше, чем одним иероглифом, — и каждый раз именно этого иероглифа было достаточно.

Но вот дверь отъехала в сторону. На пороге стоял Курортник — патриарх современности.

И оказалось, был ещё совсем не стар — на голых икрах, что виднелись под полами строгого чёрного домашнего кимоно, ещё не проступила сеть варикозных вен, да и глаза сверкали очень молодо.

Всё было проще и жутче — это был человек, который состарился раньше времени.

И состарил его не труд, не невзгоды и не наркотики, а то, что американцы называли синдромом Вернера.

У японцев, которые знамениты вечной моложавостью гладких азиатских лиц, это смотрелось особенно жутко. Лунообразное, морщинистое лицо, зачёсанные назад волосы, исчерченные нитями седины, и дряблая кожа на руках и шее — всё это казалось нелепым маскарадом, уродливым мешком, который натянули на ещё нестарое тело.

— Нам можно зайти в ваш уважаемый дом? — осведомился Кимитакэ.

— Если ты искусен.

Кимитакэ полез в портфель и достал оттуда гамаши, ещё влажные после вчерашнего приключения, и протянул Курортнику. Тот расправил их и внимательно изучил иероглифы, написанные на ступне.

Потом без единого слова развернулся и ушёл в глубину дома.

Дверь осталась открытой.

Можно было входить.

Ребята шагнули в древнюю прихожую. Снимая ботинки, Кимитакэ заметил, что Ёко опять с ними.

Эта девочка определённо умела быть в центре событий.

Дом пропах пылью и благовониями, которые пропитали доски за многие десятилетия. Повсюду громоздились нераспечатанные тюки с книгами, между ними приходилось буквально лавировать.

Курортник провёл их в кабинет. Мебель там была старая и потёртая, но по-прежнему прочная и удобная. Окно открывалось во влажный морской пейзаж, и там можно было разглядеть пятнышко, которое и было здесь главной роскошью. Это была гора Фудзи.

На низком столике стояли четыре чашки с ароматным зелёным чаем, над которым ещё трепетал дымок.

Видимо, он и так собирался их к себе пустить. Но только после положенного испытания.

Ребята расселись за столом. Курортник сел спиной к Фудзи, дождался, пока гости сделают первый глоток, и спросил:

— Зачем вы пришли?

— Я занимался одной из древних форм письменности, — начал Кимитакэ. — Иногда это называют каллиграфией, но это весьма неточно. Само слово «каллиграфия» означает «красивое письмо», но как только мы пытаемся использовать это определение, наша стрела летит мимо. В том, чем я занимаюсь, результатом нередко является надпись, и она красива. Но это красота здорового, изящного, сильного тигра. Он красив, но не потому, что украшает себя или хотя бы заботится о своей красоте. Все дело в том, что он — тигр, в нём есть всё то, что древние называли «полнотой жизненных свойств». А ещё — он опасен. Искалеченный или постаревший тигр уже не может охотиться и любить, потеряв красоту, он уже не может быть тигром. Тут действует тот же принцип. Достаточно сильное письмо — всегда прекрасно. Когда говорят о воздействии слова на жизнь, обычно имеют в виду слова из официальных законов, распоряжений, смертных приговоров. На самом деле, конечно, и просто должным образом написанное слово перестаёт быть словом. Оно становится словооружием.

— Ты убил кого-то?

— Нет. Но вокруг меня постоянно кого-то убивают. И всё из-за моих увлечений.

— У трона опасно.

— Но я не претендую на трон!

— Допустим.

— Я надеялся, что мои способности со временем принесут величайшую пользу нашему государству, — продолжал Кимитакэ. — И был очень рад, когда у меня появились первые покровители. Но вскоре всё изменилось. Как оказалось, сама власть в нашем государстве расколота на несколько враждующих партий. И когда одна из них взяла под своё покровительство меня и Юкио-куна, то она настолько усилилась, что конкуренты решили её раздавить. Просто на всякий случай.

Курортник не успел дать даже свой обычный краткий ответ. В прихожей послышался шум, грохот, возмущённый женский голос.

Юкио без единого слова поднялся и пошёл разбираться.

Шум затих. А потом дверь кабинета снова отодвинулась.

Но вошёл не Юкио, а человек, которого Кимитакэ знал как заместителя директора Гакусюина по хозяйственной части.

* * *

За прошедшие пару недель он неожиданно изменился — обзавёлся новеньким драповым пальто, шляпой ему под тон, а рука сжимала трость, способную в случае чего послужить и оружием. Лицо ещё больше высохло, орлиный нос заострился, а чёрные глаза метали чёрные молнии.

Похоже, он перешёл на другую должность — и эта должность давала ему куда больше полномочий, чем прежняя.

— Где длинноволосый? — спросил Курортник.

— Я попросил его не вмешиваться, — бросил заместитель директора. — А где кореец?

— Какой кореец? — снова спросил Курортник.

Было ясно, что эти двое знают друг друга достаточно давно. Между ними явно были какие-то давние, застарелые противоречия. И человеку со стороны было почти невозможно понять их до конца…

— Кореец, который умеет превращаться в лису! — пояснил заместитель директора. — Мы проследили его до вашего дома. Лис где-то здесь!

«Он определённо знает больше, чем разрешено», — подумал Кимитакэ. Ему было интересно, что ответит Курортник, но Курортник посмотрел на него так по-тигриному сурово, что стало ясно: сейчас должен говорить сам Кимитакэ.

Потому что тут трёх иероглифов определённо не хватит.

— С корейцем, который одновременно лис, я пока не сталкивался, — заметил Кимитакэ. — И связей с подобными деятелями не поддерживаю.

— Но ты наверняка слышал о подобных людях.

— О них слышал каждый, кто читал сказки про лис-оборотней. И этих сказок для меня было достаточно, чтобы решить: от лисьей мудрости одни беды.

— Но у тебя же тоже есть определённая мудрость. Как говорится, «шулер имеет разум в пальцах».

— Меня учили прекрасные учителя в самой престижной школе Японии. Только поэтому я что-то знаю.

— Но никто из твоих одноклассников не способен на то, что делаешь ты.

— Откуда вы знаете? Вдруг они просто скрывают свои способности лучше, чем я?

— Значит, они не так опасны.

— Кстати, среди ребят в нашей параллели были двое, чьи предки носили графский титул. Я вот тоже не могу стать графом. И вы не можете. Может быть, лучше их проверите? Среди графов тоже бывают опасные люди.

— Ты имеешь в виду, что тебе известны изменники из числа высшей аристократии?

— Я имею в виду графа Монте-Кристо.

— Я спрашиваю не из какой-то прихоти, а из соображений государственной безопасности, — устало проговорил заместитель директора. — Те, у кого ты этому учился, тоже могут многое. Нельзя допустить, чтобы такая сила блуждала без присмотра. Нам необходимо их хотя бы проверить.

— Если вам так хочется хоть кого-то проверить, проверьте Луи-Фердинанда Селина.

— А это кто такой? Иностранец? Он живёт в Токио или здесь, в Камакуре?

— Он француз, живёт, насколько я знаю, в Париже. Можете не беспокоиться, этот город сейчас под оккупацией.

— А чем он таким важным занимается? Он тоже каллиграф? Или алхимик? Или некромант?

— Он врач. Специализируется на гигиене и кожно-венерических заболеваниях.

— И он тебя хорошо знает?

— Достаточно хорошо, чтобы присылать открытки.

— А как вы познакомились?

— Понятия не имею, откуда он знает про меня. А я читал про него в журналах и один раз видел во сне.

Заместитель директора поморщился.

— Послушай, Кими-кун, — заговорил он усталым голосом. — Хватит уже забалтывать очевидную ситуацию! Лучшее, что ты можешь сейчас сделать для страны, — это пойти со мной и сразу назвать тех, у кого ты всему этому научился. Ты понимаешь, насколько опасно для страны, что подобные люди блуждают где попало? Ты боишься совершенно напрасно. Загляни в себя и спроси — для кого ты живёшь? Для твоих сомнительных способностей, которые принесли тебе пока одни беды? Или для своей страны? Я знаю, ты честный парень. Загляни в самую глубину своей души — и поступай искренне.

— Ваши слова напомнили мне одну древнюю историю, — ответил Кимитакэ и допил чай, чтобы освежить горло. — Хотя это произошло на территории Азии и все, кто в ней замешан, тоже азиаты, её чаще всего вспоминают европейцы. Получается, ещё две тысячи лет назад они стремились утащить из Азии всё что-нибудь ценное.

В одной из древних стран на западе Азии проповедовал великий мудрец и учитель. Я не буду уточнять, был он человеком или чем-то другим, потому что это до сих пор предмет величайших споров среди людей, которые называют себя его последователями. А лучше сразу перейду к истории.

Однажды вечером этот учитель собрался на праздничный ужин своих ближайших учеников. И по ходу беседы он как бы между прочим упомянул, что недруги уже идут по его следу и очень скоро его схватят и подвергнут жестокой расправе.

Его ученики были люди хоть и искренние, но уж очень простые. И среди них был один ученик, который носил знаковое прозвище Камень. Видимо, он был очень жёсткий и упёртый человек, и к тому же не блиставший учёностью.

Услышав такие новости, Камень, разумеется, возмутился и принялся уверять всех собравшихся, что он никогда не оставит своего любимого учителя, что он с радостью отдаст за него жизнь и не допустит, чтобы враги хотя бы попытались учителю навредить. Сама мысль о том, чтобы учитель пострадал, для него хуже смерти.

А учитель был мудр. Он попросил Камня успокоиться, не пороть горячку и не давать обещания, исполнение которых не от него зависит.

— Вот увидишь, Камень, — сказал учитель, — ещё не закончится эта ночь — и ты трижды от меня отречёшься, несмотря на любые твои обещания.

Камень, само собой, стал в ответ возмущаться ещё сильнее, пока не перешли к еде, потому что непросто одновременно жевать и возмущаться.

Но между тем именно в ту ночь всё и случилось. Недруги схватили учителя и потащили на неправый суд и жестокую казнь. А Камень сперва был так удивлён таким происшествием, что не решился даже попытаться отбить учителя. А потом и вовсе сбежал в ужасе и действительно трижды за ту ночь отрёкся от своего учителя.

Я не могу сказать, насколько эта история достоверна. Всё-таки похожие события происходят по три раза обычно в сказках. Так что я готов согласиться, что те, кто записывал, несколько обработали эту историю, сделали её и проще, и нравоучительней.

Но вот в правдивости её я не сомневаюсь. Слишком уж часто человек говорит о своих идеалах и даже не врёт. А затем поступает прямо наоборот. И потом долго терзается из-за ощущения, что изменил самому себе. А многие люди и вовсе не терзаются, а просто забывают про своё дезертирство или находят ему оправдание, которое, может быть, и бредово, но складно звучит. Всё-таки далеко не каждый настолько твёрд в своих убеждениях, как этот Камень, хотя и он поколебался, и не у всякого были настолько великие учителя. Люди удивительно редко ставят себе что-то в вину.

— Ты считаешь себя таким же непостоянным?

— Я считаю себя таким же, как и все люди. А люди — непостоянны.

Этот поучительный разговор мог бы продолжаться и дальше, но тут где-то в глубинах дома послышался грохот — и в комнате воцарилась невольная тишина.

А потом в проёме, среди стопок книг, показался Юкио. И выглядел он паршиво.

Он шагал, опираясь на зонтик, как на трость. Похоже, он не смог бы без неё передвигаться.

Левой рукой он придерживал бок. Его прекрасное лицо по-прежнему пыталось хранить одухотворённую невозмутимость, но на него легла сумеречная тень страдания.

Подходя к столу, он попытался сесть.

— Это был тот кореец? — спросил Кимитакэ.

— Да.

— Убил его? — спросил уже Курортник.

— Нет, — с трудом произнесли посиневшие тонкие губы. — Но ему будет непросто восстановиться. Очень непросто… Придётся ему вернуться в Россию. Если сможет… Хотя он много на что способен.

Заместитель директора тоже встрепенулся. В его глазах медленно разгоралось торжество.

Курортник поднялся и шагнул к Юкио. Тот посмотрел на него снизу вверх и попробовал улыбнуться.

— Плохо выглядишь, — заметил он.

— Мне кажется, что тут уже всё становится ясно… — заговорил заместитель директора. Но Курортник посмотрел на него так, что тот невольно умолк.

— Проваливай! — скомандовал Курортник.

— Что? Но…

— Вон!

Заместитель директора поднялся, попытался сказать что-то ещё, но просто не нашёл слов. И вышел прочь.

Сразу дышать стало легче.

Курортник тем временем склонился над Юкио и положил руку ему на грудь. Тот посмотрел на него с надеждой и даже отвёл ладонь, показывая рану Курортнику.

— Я смогу помочь, — произнёс Курортник.

— Это будет просто замечательно, — сказал Кимитакэ, потому что других слов на ум не приходило.

— Ты должен идти.

— А как же он? Я хочу быть рядом, хочу быть уверен, что с ним всё в порядке. Мы же друзья. Я только на друзей сейчас и могу полагаться! Меня собственная семья сдаст, можете быть уверены.

— Он тебя догонит, — произнёс Курортник.

И сразу стало ясно, что пытаться ему возражать или хотя бы спрашивать о чём угодно ещё — бесполезно.