Стальная Хризантема 2. Самый опасный человек Японии

14. Письмена звёзд, узоры на тиграх

Первый урок в новой школе Кимитакэ слушал в одиночестве. Скорее, это было дознание — профессор и полковник хотели выяснить, где школьник научился тому, что умеет.

Класс был явно рассчитан на то, что учеников в нём будет немного, — так что царила духота и ощущался тоненький запах лака. Парты были хоть и простые, но новенькие, явно из стратегического запаса.

Профессор и полковник сидели вдвоём на месте учителя и было заметно, как непросто там уместиться двум настолько значительным лицам.

— Для вас, как мне кажется, не было секретом, что магия действительно существует и работает, — начал Кимитакэ. — Поэтому будет лучше, если вы у меня будете спрашивать, что неясно, а я, насколько позволяют мои знания, отвечать. Я до многого доходил сам и много чему выучился совершенно случайно. Все мои главные учителя — давно мертвы, я разговаривал с ними, пытаясь скопировать их прописи.

— То, что знаем мы, тебе знать не положено, — заметил полковник. — Там всё-таки военная тайна.

— И следует понимать, — вмешался Окава, — что до сегодняшнего дня мы работали в основном с демонами. Первые подозрения вызвал так называемый призрак коммунизма. Дальше забили тревогу насчёт лис-оборотней, и, я уверен, ты знаешь почему?

— Потому что первое упоминание лис-оборотней — в китайских источниках, — отчеканил Кимитакэ.

— Превосходно! Но насчёт магии нам не смогли помочь ни в монастырях традиции тэндай, ни в императорской канцелярии. Монахи говорили, что идут в ногу со временем, ритуалы — это просто театральные постановки, и всякая магия есть суеверие и вообще нарушает кармический закон. А в императорской канцелярии не располагают сведениями о каллиграфических магах — они отслеживают только преподавателей каллиграфии. И тут приходишь ты. Человек, который не просто изучал историю, а взял и овладел! Это невероятно! Пожалуйста, раскрой нам тайны своего волшебства.

— Тут нет особого волшебства, — ответил Кимитакэ. — Это просто использование «вэнь». У нас принято переводить это слово как «литература», «культурность», но старинные словари приводят куда больше его значений. Это вообще любая система, любой узор, любая система знаков. Это тот самый посредник, через который энергия становится тем, что древние называли «словооружием». И «вэнь» существовало ещё прежде, чем возникло само человечество. Его можно разглядеть и в письменах далёких звёзд, и в узорах на шкуре свирепого тигра.

— Я полагаю, что наш обычай записывать заклинания иероглифами и диаграммами также связан с традицией, — заметил Окава. — Точно так же, как европейцам до сих пор кажется, что настоящие заклинания произносят или даже поют. Это связано с недоверием древних арийских народов к письму. В древних преданиях зороастрийцев говорится, что речь изобрёл сам Ахура-Мазда, а вот буквы — тот, другой парень. Но ты продолжай.

— Один англичанин как-то заметил, — заговорил Кимитакэ, — что сцена в театре, кафедра в церкви и виселица на эшафоте — это с какой-то стороны одно и то же. И там, и там, и там в первую очередь «показывают» человека, и там, и там, и там он служит для поучения. Иногда он проповедует добрые нравы голосом, а иногда — тем фактом, что подвешен за шею. Можно даже подумать шире — и разглядеть, что в Древнем Риме на одном месте, в одном и том же амфитеатре, и ставили пьесы, и устраивали бои гладиаторов, и устраивали гонки колесниц, и проводили смотр войск, и доводили до сведения толпы новые законы. А у более древних народов вообще всё искусство и политика обитали в храме, вокруг жертвенника. Даже современному европейцу сложно понять, кем именно был Иисус — ведь две тысячи лет в Палестине проповедь, политика, шоу-бизнес и даже медицина не разделялись, каждый новый учитель народа занимался всем этим одновременно. Разделять их было не только не принято, но и неприлично. Если некий человек творил всего лишь чудеса, но ни к чему не призывал, даже к покаянию, всем было ясно — это просто ловкий фокусник, каких немало в Египте. Если, напротив, некто подбивал народ на мятеж против Рима просто потому, что Рим угнетает, то его очень быстро выдавали пусть ненавистным, но властям. Ведь каждому очевидно, что свергнуть римское иго можно только с божьей помощью.

— Хорошо, теперь переходи с иудейского права к нашему делу, — заметил полковник. — Тем более что мы в эпоху Мэйдзи заимствовали не иудейское, а германское право.

«Надо же, военный юрист», — подумал Кимитакэ. Но сказал другое.

— Это не какая-то закономерность, — произнёс он. — Это просто пример, чтобы понятнее было.

— Мне не стало понятней.

— Потому что вы не дослушали! — Кимитакэ замахал рукой, словно отгоняя возможные возражения. — Так вот: на этом примере становится понятным аналогичное разделение в искусстве и магии. У европейцев разделение заметно даже по тому, как устроены их академии художеств. Там обязательно есть архитектурный факультет. За ним следует скульптура, которая изображает объекты в трёх измерениях. Далее — живопись, она проецирует объект на два измерения. Живопись всегда была близка к росписи стен, фреске и мозаике, по сути, живопись на картине — это кусок росписи, которую ты вешаешь на стену. Где-то здесь рядом отдельно ответвляется мозаика и витражное дело, они нам не особенно интересны и есть не во всех академиях художеств. После живописи стоит графика, которая куда шире, — ведь именно она производит иллюстрацию, гравюру, значок. А за графикой открываются чёрно-белые просторы шрифтового дела и каллиграфии. Но мы так или иначе следуем китайской традиции искусства и магии. А там разделение совсем другое. Архитектура и скульптура вообще у нас считается ремеслом вроде кузнечного дела. А живопись, графика, каллиграфия и поэзия — можно сказать, одно. Ведь на любом классическом пейзаже всё это одно целое — и нарисованные горы, и стихотворение, написанное в определённом стиле, — это одна работа, выполненная всё той же кистью, воплощение одного замысла. Как у римлян — один и тот же амфитеатр не может быть разделён на ипподром, арену гладиаторских боёв и театр. Это всё вместе и это одно.

— И магия, запечатанная в картине, — тоже одно?

— Разумеется. Всё это — одно. Именно поэтому мы пишем заклинания. А европейцы, подобно индусам, раньше произносили их, а теперь и вовсе колдовать разучились. В наше время они больше на артиллерию и флот полагаются.

— Или на концепцию взаимного одемонения.

— Что это такое?

— Странно, что вам про это не объясняли на правоведении. Или на каллиграфии. Хотя да, это же магия… В общем, не удивительно, что у нас выпускники так плохо знают национальную культуру, что даже подписываются латинскими буквами.

— Прошу, расскажите мне. — Кимитакэ ощутил, как бледнеют его губы. — Это очень важно для моей магической работы.

— Тут всё очень просто. В античность Средиземноморье, подобно Японии, было полно духов. Но католическая церковь не желала терпеть конкурентов, она допускала только сертифицированных чудотворцев. Она не одобряла даже обычай восточных церквей глумиться над бесами и использовать их в качестве транспорта. По этому вопросу есть даже специальная булла папы Иоанна XX. Случай особенно редкий, потому что никакого Иоанна XX в списке понтификов нет… Так вот, католики в Средневековье были настолько дотошны, что даже античные статуи разбивали, если получалось их выкопать. На всякий случай, вдруг это идол, а не просто для красоты. Европейские духи изгонялись, а самые упорные — запечатывались. Протестанты следовали в этом за католиками — приличный лютеранин должен не с духами разговаривать, а с ангелами. Или ещё лучше, заняться приличным делом вроде астрологии или алхимии. Открытие Америки выпало на этот же период, так что и индейских демонов постигла та же участь. Так что Вендиго и Кетцалькоатль, скорее всего, существуют до сих пор, но надёжно заперты. Их выпустят только в том случае, если мы или китайцы попытаемся применить против них свою магию. Потому, хотя Аненербе и получает всё больше финансирования и к исследованиям подключили самого господина Ридлингера, и не заметно на фронте магического оружия и даже в Китае не слышно о битвах монахов традиции Сингон против даосских заклинателей. Всем, у кого есть допуск в штабы, ясно — церковь в наше время ослабла, люди уверены, что потусторонних сущностей не существует. А значит — не умеют от них защищаться. Обе стороны понимают, что, если мир будет заколдован обратно, население этого просто не переживёт. Это Ближний Восток имеет шанс за счёт верности мечети и базару. А вот индустриальные страны, боюсь, сгинут, вместе с пролетариатом и светскими евреями. Так что, Кими-кун, в наше время мало владеть твоим искусством — надо ещё делать вид, что ты ни при чём и всё случилось само собой, совершенно естественно.

— Но если магия запрещена — как же моего дедушку-то убили!

— Потому и убили, что были уверены — их не найдут. И не будут из-за одного проворовавшегося губернатора Рагнарёк устраивать. А вот тебя могут найти. И ты, я уверен, способен сам догадаться, что наши враги в этом случае с тобой сделают.

— Это я понимаю, — согласился Кимитакэ. Но Окаву было уже не остановить.

— Я уверен, что ты знаком с идеями марксизма — просто чтобы лучше знать врагов, — продолжал профессор, и его глаза сверкали. — Марксизм, как ни верти, не годится, чтобы напитать японский дух. Эта теория возникла слишком далеко от нас — в Англии, почти век назад. Между тем мы — страна уникальной культуры. Мы сразу шагнули от мечей и луков в эпоху электричества, даже не задерживаясь в эпохе пара. Многие выводы марксизма — произвольны…

— Ну это всё что-то академическое, — заметил полковник. — Ты проблемы попроще назови. Чтобы я крестьянского сына разагитировать смог, который ничего кроме своей убогой деревни не знает — и знать не хочет.

— Проблема в том, что марксизм — это идея, за которую ни один японец не пойдёт на смерть, — отозвался профессор. — Ну недостаточно она наша. В голову мы её взять можем — а печень уже взбунтуется. Разумеется, были и у нас какие-то активисты, некоторые даже умерли в заключении — или вышли на свободу в таком состоянии, что всё равно очень скоро умерли. Но это всё-таки заслуга не их, а полиции. А в полицию у нас идут здоровые народные силы.

— Это вы очень правильно говорите, — заметил полковник. — Мы вот исключительно за счастье народное и хорошую жизнь. И чтобы никакого коммунизма.

— А так-то сознательность нашего народа впечатляет, — заметил Окава Сюмэй. — Даже среди интеллигенции. Признаться, мне уже много лет не с кем даже спорить. Думаю, ученик нашей школы имеет право знать: несмотря на все бедствия войны, брожение среди народа практически отсутствует. Мы даже сократили до минимума штат тайной полиции. Почти все они переброшены в Китай для умиротворения тамошней непонятливой интеллигенции.

— Но разве нет опасности, что семена смуты будут занесены из-за границы? — осведомился Кимитакэ. Не то что он этого боялся, но на всякий случай спросил.

— Исключено! — радостно ответил Окава. — Этим сорнякам просто не за что зацепиться. Для совсем простых людей, которые живут в деревнях, все иностранцы — опасные смутьяны. Они ничего не слышали про русскую революцию, и им нет дело до того, что случилось во вроде бы белой стране, которая великой Ямато войну проиграла. Рабочие у нас — те же крестьяне, которые перебрались в города на заработки. Левая идея у нас — удел учителей, врачей, актёров и журналистов. И многие из них совсем не против послужить императору. У нас даже среди основателей «Сакурана» числился, среди прочих, Такабатакэ Мотоюки — узнать бы, где он сейчас и что с ним. Ты, наверное, и не знаешь его имени. А ведь он перевёл на японский «Капитал» Карла Маркса… В достаточно массовую японскую коммунистическую партию мог поверить только Сэн Катаяма — да и то потому, что слишком долго прожил в Москве.

— Но что, если Москва заплатит действительно много?

— Москва занята войной с Германией, — напомнил полковник. — У них сейчас просто нет средств на такие авантюры.

— И даже если в Москве найдётся достаточно денег, не факт, что среди нас найдётся достаточно предателей, — заметил Окава. — Был такой Ёсихара Таро, который ухитрился в 1921 году получить от правительства Дальневосточной республики четыре тысячи йен для проведения подпольной работы.

— Сумма недурная и в наше время, — заметил Кимитакэ.

— Совершенно верно. Причём добился, чтобы ему её выдали в драгоценных камнях! Развил какую-то бурную деятельность, просился и в общество Чёрного Дракона, и в общество Чёрного Океана, и даже, как говорят, смог с Зелёным Драконом на связь выйти. Какой же итог? Четыре тысячи йен промотаны, а сам товарищ Таро бесследно пропал. Впрочем, через пятнадцать лет его видели в токийском полицейском управлении — и он был там не узником!

— Получается, даже самые простые японцы — люди весьма стойкие.

— Разумеется. Поэтому нужно тщательно подбирать иероглифы и для магии, и для пропаганды. Основания, на котором зиждется дух нации, необходимо искать в самом народе. Люди готовы пойти на смерть только за то, что для них понятно и естественно, за традицию, продукт культуры, которой три тысячи лет.

На этом месте Кимитакэ вспомнил, что, согласно Окаве Сюмэю, японской цивилизации всего две тысячи шестьсот лет (что, конечно, совсем мелочь по сравнению с пятнадцатью тысячами лет корейской истории).

А ещё — замечание одного самурая о том, что не только воины, но и монахи, и женщины, и крестьяне, и даже совсем низкие люди порой с готовностью умирают во имя долга, или чтобы избежать позора, или просто в силу обстоятельств. И что это всё — не то.

И если война перекинется на землю Ямато, будет обидно, если множество людей погибнет — но не так. Потому что погибать — это работа самураев, остальные люди никогда этого не умели. Даже его бабушка Нацу, хоть и была побочным потомком двух именитых родов, умирала долго и безобразно.

* * *

Полковник ушёл, сославшись на служебные дела.

Оставшись наедине с Окавой, Кимитакэ осмелился спросить то, что давно просилось.

— Скажите, а вы помните виконта Симпэя Гото? Что вы думаете о его деятельности?

Лицо Окавы Сюмэя просияло — как будто он снова увидел старого друга.

— Только не виконта, а графа, — поправил он, словно предлагая закуску перед основным обедом. — Он успел стать графом за полгода до кровоизлияния.

— Простите меня, пожалуйста. Из тех рассказов, что я слышал, господин Гото мне запомнился как виконт.

— Его все запомнили как виконта. И хотя он уже тогда, в годы моей молодости, был стариком, а сейчас ему было бы под девяносто, — я всё равно вынужден признать, что его очень нам сейчас не хватает и его смерть остаётся огромной потерей для нашей страны. Никто не умел так договариваться с русскими, как он. Я — не дипломат. Но я убеждён: он был наилучшим посредником между Японией и Россией. Всё, что наши страны достигли на переговорах, — его заслуга. У нас даже его реликвия имеется. Вон, над алтарём, в бронзовой рамочке.

Над алтарём действительно висел какой-то официальный бланк, заполненный от руки. Все буквы были кириллические, так что Кимитакэ не мог их прочитать даже приблизительно. Можно было разобрать только дату: 7 января 1928 года.

— Это листок записи на приём к одному из секретарей ЦК Всесоюзной коммунистической партии большевиков, — пояснил Сюмэй. — В данном случае это секретарь И. В. Сталин. Человек по фамилии Гото и без указания имени от организации «Япония», где он занимает должность «виконт», и, опять же, без указания, по какому делу, просит его о приёме. Такова логика коммунистической бюрократии.

— А что вы скажете про Киту Икки? — осведомился как бы между прочим Кимитакэ, не отводя взгляда от листка в бронзовой рамке.

— Ах, мой друг монах Кита Икки! Большой энергии был человек. Жалко только, что растратил её непонятно на что…

И, не сдержавшись, Окава принялся вспоминать свою радикальную молодость…