Стальная Хризантема 2. Самый опасный человек Японии

11. Встреча на сумеречной дороге

Школьники оглядывались, приходя в себя после истории. Даже не верилось, что они снова очутились на том же перепачканном, суетливом вокзале, над головой бормочет репродуктор, а за спиной гудят проезжающие поезда.

— Раз уж мы об этом заговорили, — нарушил молчание Кимитакэ, — то скажите, с кем вы больше согласны в этой истории — с Окава Сюмэем или Китой Икки?

— Окава Сюмэй не нарушал законов. Он просто призывал перестроить всё общество. А то, что устроил монах, называется хулиганством.

— Я говорю не о юридической оценке. Я говорю об их идеях и стратегиях. О том, что ими двигало.

— Обсуждать идеи и стратегии человека, у которого ты будешь учиться, — не лучшая идея. Вдруг он узнает и зачёт не поставит… Хотя можешь не беспокоиться, — заместитель директора заулыбался. — Этот поставит. Он ценит безумную мысль. И пойми: говорить об идеях и стратегиях можно только у человека, который сам их выбирал, который знает о том, что бывают и другие идеи и стратегии. Так, идеи и стратегии были в том случае только у Окавы Сюмэя. А Кита Икки ничего не выбирал. Он просто действовал как привык и совершенно не представлял, что есть люди, которые поступают иначе. Для него были люди, которые поступают как он, и трусы, которые хотели бы так поступить, но просто не решаются и поэтому подчиняются всяким там Уголовным кодексам.

— То есть вы думаете, что он поступал по-своему правильно?

— Он поступал как умел. И просто не знал других способов. Второй способ просто не поместился бы в его дубовую голову. Говорят, что земле Ямато суждено собрать восемь углов мира под одной крышей. По крайней мере, так Кита Икки вещал младшим офицерам столичного гарнизона, пересказывая им свой тысячестраничный опус «План реконструкции Японии». По версии следствия, он и сподвигнул их на мятеж молодых офицеров. Сын торговца саке и мятежный нитиреновский монах жил в своем, странном мире. Мире, родившемся из традиции, созданной в эпоху Мейдзи и легитимизировавшей реформы. Пытаясь создать будущее, жители восточного архипелага обратились к прошлому. Часть японцев прозорливо поняла, что чёрные корабли командора Перри поставили их перед выбором — рухнуть или измениться. Поднебесная предпочла Век Позора изменениям, Нихон решился на трансформацию. Японцы, хоть и не воевали несколько столетий, создали новое, удивительное прошлое — прошлое, которое звало их в милитаристское будущее. И поколение детей, к которому принадлежал даже Икки и тем более его слушатели, поверило в сказки своих отцов и сделало всё, чтобы воплотить их в реальность.

— А что вы скажете о целях общества Зелёного Дракона?

— Цели общества Зелёного Дракона были загадочны. Причём загадочны даже для тех, кто в нём состоял. Я вообще не понимаю, почему тебя так сильно интересует Зелёный Дракон. Никто не знает, чего они добивались, но всем очевидно, что не добились.

— С ним были связаны многие из тех, кого я уважаю.

— Тогда, полагаю, Бродячие Псы были бы тебе ближе. Вся их сила держалась на литературных занятиях.

— Что за Бродячие Псы? Я первый раз про них слышу.

— Я думаю, Курортник объяснил бы тебе про них лучше меня. Если и жив кто-то из Бродячих Псов, то именно Курортник поможет его отыскать.

— Если вы не хотите объяснять про Псов — объясните хотя бы, кто этот Курортник?

— Ты мог читать его повести. Их часто печатают в литературных журналах.

— Там печатается множество разных авторов. Как мне определить нужного?

— Он занимался, среди прочего, исследованиями Ночной Игры.

— Ну уж да, — Кимитакэ не смог скрыть усмешку. — Чем ещё на курортах заниматься, как не ночными играми.

— Твой испорченный ум опять ввёл тебя в заблуждение, — степенно произнёс заместитель директора. — Ночная Игра не имеет ничего общего с сексуальными делами. Это древнее мастерство, которым владели танцовщицы времён сёгуната, — они умели выбрасывать на игральных костях ровно столько очков, сколько нужно. Потом это искусство считалось утраченным, но Курортник, кажется, расшифровал древнюю тайну. И даже научил этому какое-то количество столичных гейш. Выглядит оно, конечно, странно — и почти так же бесполезно, как и твоя любимая каллиграфия.

Дальнейших подробностей узнать не удалось — подали нужный поезд, и будущая элита страны двинулась на штурм вагонов в соответствии с купленными билетами.

* * *

О поезда военных лет! Кто воспоёт вас? Страшно перегруженные, завшивленные, в чаду еле ползущего паровоза, вы грохотали по железным дорогам, а пассажиры набивались в грузовые вагоны, свисали из окон или даже цеплялись за крышу и периодически, разумеется, вываливались наружу.

Куда они все ехали? Почему всем вдруг понадобилось в другой город? Был ли спасителен этот побег, в тесноте, духоте и едких укусах?

А вокруг, справа и слева от железной дороги, — горы, леса и редкие деревеньки. Всё тот же нетронутый пейзаж мирной Японии. Но кто замечал его? Кому вообще было до него дело?

* * *

Министерство образования подошло к маскировке новой школы с военной тщательностью.

Официально это был военный авиационный завод, где школьники совмещали учёбу с работой по трудовой мобилизации. На самом деле это была секретная школа, а располагалась она ещё дальше, в неопределённых местах. Одни источники помещают её где-то между Кавасаки и Иокогамой, другие — ещё южнее, где пещеры Тайя.

Но с какой стороны ни посмотри, в те годы это место было засекречено, а спустя восемьдесят лет — давным-давно застроено новыми домами токийской агломерации. Холмы срыли, болота засыпали, лес порубили, речушки закатали в подземные бетонные трубы. Многоэтажки, двухэтажные домики стандартной застройки с чахлыми палисадниками, куцые парки и универсальные магазины и стандартные супермаркеты — вот и всё, что там можно найти. На горизонте можно разглядеть два с половиной остеклённых небоскрёба и эстакаду.

А в те времена это была вообще глушь. Ребята сошли на деревянный перрон и оказались перед таким же деревянным зданием станции, сколоченным поспешно, словно ящик для переноски бутылок, что громоздятся позади любого универмага. Над зданием трепетали два флага — государственный и флотский. Они напоминали, что досужему штатскому пассажиру здесь не рады.

Носильщиков не предусмотрели, адъютантов у них не было, поэтому все чемоданы пришлось тащить на себе. Даже Юкио после путешествия в поезде выглядел так себе — ботинки покрылись пылью, нечёсаные волосы топорщились под фуражкой.

За станцией открылась грунтовая дорога. В отблеске заката белый песок под ногами казался кроваво-алым, а лес по обе стороны стоял непроницаемо-чёрной стеной. Не было ни звуков, ни признаков жилья. Только холодное дыхание ночи облизывало лицо.

Потом они вышли на открытое место. Перед ними в полумраке громоздились какие-то строения, похожие на казармы. Рядом была вышка дозорная, белый круг прожектора пошарил по ребятам и удалился, не обнаружив в них угрозы.

— Приучают к военным невзгодам, — заметил по этому поводу бывший староста.

Его голос прозвучал издалека. Кимитакэ только сейчас заметил, как сильно он вымотался с этими тяжеленными чемоданами. Похоже, он плёлся в самом хвосте. Все ребята шли впереди — вот Юкио, вот бывший староста, вот потомок зарезанного барона. Вот даже заместитель директора плетётся налегке, поигрывая тростью.

Но подождите, а кто же тогда идёт позади? Он ещё раз мысленно пересчитал своих спутников. Да, всё верно. Все идут впереди.

Но кто тогда шагает сзади? Там определённо был ещё один человек. Его шаги по земле были такими мягкими, что могли и мерещиться, но Кимитакэ явственно ощущал спиной его взгляд.

Но кто это может быть? Может, это кто-то из персонала возвращался со станции?

Кимитакэ не выдержал и обернулся.

Сперва он подумал, что это просто придорожный алтарь с небольшой статуей и чашей для цветов и монет, какие часто можно увидеть на деревенской улице. Но потом понял, что это человек — просто высокий и тощий, как статуя. Одет человек был в длинную чёрную мантию, а голову покрывала конусообразная соломенная шляпа с огромными полями. В таких шляпах обычно рисуют вьетнамцев на картинках в детских книжках — хотя вьетнамцы настолько обездолены, что редко попадают в детские книжки. Именно эта шляпа, какие давно никто не носит, и подсказала, что это не мантия, а чёрная ряса. По его следам шагал самый настоящий буддистский монах.

К какой традиции он принадлежит — этого было в сумерках не различить. Но можно было увидеть, что он мужчина худой и подтянутый, лет ему где-то за сорок, а бамбуковая палка в руке вполне сойдёт за оружие.

Монах подходил ближе. Кимитакэ стоял, уже не в силах сдвинуться с места. Теперь он мог разглядеть, что у монаха под носом — тонкие, аккуратно подстриженные усы.

А ведь монаху такое не положено. Монахи индийских традиций бреют голову и удаляют бороду и усы, чтобы уничтожить признаки и различия пола и касты, чтобы никто не мог определить по причёске, к какой варне он принадлежал до монашества. Ведь, строго говоря, монах всё равно что умирает для мира. И даже если после пострига он продолжает оставаться в миру, то он по сути своей не больше, чем покойник, который лежит в комнате общего дома, дожидаясь астрологически благоприятного дня похорон.

И вот сейчас такой покойник неуклонно приближался. А руки у Кимитакэ были заняты тяжеленными чемоданами. И даже если он их бросит — заветная кисточка и плиточка туши спрятаны во внутреннем кармане, и тушь даже не разведена. Вот было бы всё было наготове — ох, как бы он этого монаха разукрасил!

Поэтому школьник решил применить последнее из доступного ему оружия и положился на внезапность.

— Я узнал вас! — почти крикнул Кимитакэ. — Вы — Кита Икки!

— Недурно, дружище, недурно, — ответил монах, но даже не остановился. Он подходил всё ближе, и было даже страшно подумать, что именно нужно от школьника этому зловещему человеку.

— Вы же умерли! — настивал Кимитакэ. — Вас не может здесь быть!

— Для человека, исполненного высших духовных сил, как видишь, нет ничего невозможного. Все вещи в мире изменчивы и непостоянны, и нет ничего окончательного. Сайго Такамори фактически руководил страной, потом был школьным учителем. Потом он стал презренным мятежником, развязал гражданскую войну, а ныне его имя — среди трёх величайших деятелей эпохи Мэйдзи. Молодые офицеры были повешены за мятеж — но теперь стали для многих они героями. Так почему бы мне, повешенному за организацию этого мятежа, не оказаться снова живым?

— Что же тогда нужно вам от меня?

— Ты талантливый. Я был бы рад видеть тебя на правильной стороне. Предстоят события, которые потрясут саму основу нашего государства.

— У меня и так есть обязанности. И эти обязанности я исполню в точности.

— Неужели и правда хочешь швырнуть свои величайшие способности в огонь битвы с американцами?

— А что, если я сражаюсь не против американцев, а против самого зла?

— А ты уверен, что тот, с кем ты сражаешься, — именно зло?

— Это и собираюсь выяснить. И моё искусство мне в этом поможет!

— Для шестнадцати лет ты очень глубоко смотришь и на многое претендуешь. Не боишься, что перетрудишься?

— Усердный труд открывает многие тайны, — ответил Кимитакэ. — Когда регулярно, каждый день трудишься, преодолеваешь неизведанное, что-то выясняешь и тут же применяешь на практике, жизнь словно замедляется и тем больше я чувствую её беспощадную скоротечность. Интриги мне отвратительны, обман — ложный путь. Нам не так уж и много осталось, чтобы тратить время на то, чтобы запутать след. Сейчас, в трудный для страны час, не время договариваться за спиной. Мы все сейчас — союзники друг для друга, и только это позволит нам перенести любое испытание. Не пытайтесь сбить меня с толку! Я всё равно буду идти туда, куда шёл. Я сам выбрал эту дорогу.

— А как же душевная боль? Я вижу это даже в твоих глазах — ты всю жизнь страдаешь от неё, и как бы ты ни убивался за других, исцеления тебе не увидеть.

— Но вы же не сможете её исцелить, — отозвался Кимитакэ. — А смерть исцеляет всё.

— Есть способы умереть и попроще.

— Кто-то из учителей дзен сказал: «День без работы — день без еды». Другой и вовсе утверждал: «Погрузись в дело — и познаешь Будду». Эти наставления нравятся мне больше.

— В дзенских наставлениях есть своя прелесть, — ответил монах. — Но я принадлежу к традиции Сутры Лотоса, основанной Нитирэном.

На этом месте Кимитакэ снова вспомнилась старая шутка.

— У вас дурная репутация, — заметил он. — Но если бы у вас была хорошая репутация — это была бы уже совсем другая традиция.

— Совершенно верно, — ответил монах и, кажется, улыбнулся. — Вот уже третье столетие наша репутация остаётся неизменно грозной. Я хочу, чтобы ты кое на что взглянул. Вот, посмотри.

Он снял шляпу. Голова под ней оказалась коротко остриженной — однако вовсе не бритой. И теперь можно было разглядеть, что монах, может, и не улыбается, но определённо очень доволен.

Прежде чем Кимитакэ успел сообразить, что происходит, монах продемонстрировал ему внутреннюю сторону шляпы. И хоть вокруг и была ночь, но небо оставалось ясным, так что Кимитакэ явственно разглядел четыре таких знакомых и так великолепно написанных иероглифа.

Он даже открыл рот, чтобы похвалить каллиграфию, а заодно спросить: что это, собственно, значит. Но тут монах крутанул шляпу, а иероглифы тронулись с места и начали двигаться по кругу, но в противоположную сторону. Кимитакэ успел осознать, что это невозможно, что тут какая-то магия. Но иероглифы вращались всё быстрее, сливаясь в знакомый каллиграфический круг, стандартное упражнение, начинать с которого советовали в том числе патриархи дзен…

На этой мысли Кимитакэ вдруг показалось, что эти самые патриархи стоят сейчас вокруг него и смотрят с неодобрением. Он решил, что начать просить прощения надо с поклона, но не мог отвести взгляд от крутящейся шляпы. Вращающийся круг становился всё светлее, казалось, он сам излучает свет.

А потом этот свет вспыхнул нестерпимо ярко. Кимитакэ начал трясти головой, потом зажмурился, бросился на землю, и вдруг оказалось, что он лежит с открытыми глазами в каком-то незнакомом помещении, на лбу у него липкий компресс, а над головой покачиваются голые жёлтые лампочки.

Он осторожно огляделся. Длинная, но узкая комната, окна заклеены для светомаскировки так, что снаружи и не разглядеть, что внутри горит свет и кто-то что-то делает. Пахло печёной картошкой.

Кимитакэ в этой комнате был не один: его новые одноклассники и ещё какие-то ребята собрались возле стола и ели из стандартных металлических мисок пахучую жёлтую кашу.

Похоже, он был в столовой. Конечно, в Гакусюине она была пороскошней. Пожалуй, даже в Старшей школе № 5 столовая выглядела лучше.

Видимо, профессор Окава Сюмэй решил сделать ставку не на лоск, а на качество образования. А всё остальное должно было со временем подтянуться. Одна из лучших токийских школ и вовсе обитала в списанных железнодорожных вагончиках.

— Очнулся, — констатировал бывший староста, не переставая уминать свою порцию.

Юкио без единого слова убрал со лба Кимитакэ компресс, намочил в ведре и пристроил на лбу новый, ещё прохладный.

— Где вы меня нашли?

— На дороге. Ты свалился, не дойдя до столовой где-то сотню шагов. Тебе высыпаться надо, Кими-кун.

— Это хорошо, что отец мои бумаги уничтожил, — вдруг выдал Кимитакэ. — Если бы они попали в руки тому монаху — быть нам в беде.

— Какому монаху? Там не было никакого монаха. Только ты и вещи из чемоданов почему-то разбросаны.

— Это монах. Это он рылся в моём багаже.

— Говорю тебе: мы не видели никакого монаха.

— Вы и не могли его увидеть, — серьёзно заметил Кимитакэ. — Ведь этого монаха повесили пять лет назад.

Староста посмотрел с удивлением, а вот Юкио даже бровью не повёл. Он помог приятелю сесть к низкому столику и сунул ему в руки миску с уже остывшей, но по-прежнему сладкой бататовой кашей.