Реверанс со скальпелем в руке

Глава 28

Когда Франсуа исполнилось два года, я вдруг поняла, что начинаю забывать родной язык. Все мысли были на французском — естественно, привычно уже… Я легко понимала теперь забавные словесные обороты, юмор, а это важнейший, наверное, показатель. Силилась вспомнить русские анекдоты — смешные, стоящие и… память отказывала. Разве что про несуразного Ржевского и его шпоры? Пока еще помнились стихи, плотно вбитые в голову в школе… клочки песен… И я стала вытаскивать их из памяти — пела сыну «Баю, баюшки…» и все то, что еще помнила, хотя бы куплет. Страшно было раствориться в этой реальности полностью и забыть ту, очень важную часть себя… И русских песен стало много — вечерами, у камина. Кусочек текста, потом перевод, задумчивый кивок Рауля… еще кусочек… Иногда, когда мелодия цепляла, он подбирал её на свирели. А я понимала, что мелодии эти — красивые иногда до безумия, тихо уйдут когда-то вместе с нами, не покинув пределы Ло. Эта реальность будто бы защищала себя от несвоевременного вмешательства, и я смирялась с этим.

Заговорил наш сын тоже в два года — складывая из слов короткие фразы и уже пытаясь передавать какие-то свои мысли. Рауля называл pиre или рара, а меня maman и по примеру отца тыкался мордашкой в руку — целовать. Вначале просто слюнявил… потом научился чмокать. А я смеялась и чмокала его в обе щечки, тискала и кружила. Он хохотал… Каждый день мы обязательно прогуливались — муж, жена, ребенок, две собаки, иногда Андрэ… иногда — Дешам, который стал часто наезжать к нам. Как-то речь зашла о службе его сына в гарнизоне Безансона, и я не смогла смолчать — сказала, что жду войну.

— Я уже говорила вам — по ту сторону смерти я многое видела и узнала. И меня иногда даже мучает то, что вот живу я здесь… чего-то хочу, пытаюсь, что-то даже делаю и в то же время ничего не в состоянии изменить, — поделилась я своим разочарованием.

— А что бы вы желали изменить, Мари? В лучшую сторону, само собой, — любопытствовал Дешам.

— Ввести в употребление антибиотики, к примеру. Почему-то я думала, что стоит сделать вброс идеи, как за неё тут же ухватятся… да тот же вы, Жак. И сразу лекарство пойдет в мир. Или новый, более удобный фасон женской одежды — свободный, легкий. Ведь в моду входят кривые необъятные корзины! Под юбкой и на голове тоже. Но я сшила одно платье в стиле… свободном, в общем, а чувствовала себя в нем не легко, а как в бесформенном мешке, — вспомнив те ощущения, хмыкнула я: — В результате забросила. Но это мелочь — когда-то я подала действительно разумную идею де Рогану — о цвете и удобстве военной формы и тактике наступления. А меня просто не услышали!

— И меня не услышали, Мари, когда я предложил сшивать матку при кесаревом сечении. Я с пеной у рта доказывал необходимость этого, приводя в пример опыт Востока, — расстроено вспоминал он, — и, казалось бы, слушали меня образованные люди. Но тут так: другие просто не поняли бы, а те, что мнят себя передовыми умами, не смогли согласиться с тем, что неизвестный простак умнее их. А Восток… а что, собственно — Восток? Что касается антибиотиков… у меня просто нет на это времени и оборудования. Нужна университетская лаборатория, но боюсь, что и ваша идея будет встречена там соответственно…

— Прогрессорство, насаждаемое искусственно, невозможно, — сделала я выводы, — общество должно развиться до уровня понимания, чтобы принять идею. Или же её проводником должен быть человек авторитетный и со связями.

— А лучшие связи в данный момент у куафёра королевской фаворитки, — согласился Дешам, — одна вы мир не расшатали бы в любом случае — даже выйди и кричи о полезных новшествах у ратуши Безансона.

— Если бы я знала действительно полезные вещи — в технологиях, науке… Но что я сильно подозреваю, Жак — вскоре, уже в этом году начнется война, в которой на семь лет увязнет Франция. В результате она утратит свои заокеанские колонии. На нашей территории сражений не будет, но ваш полк, скорее всего, будет задействован за границей, помогая союзникам. Решать вам — идти вашему сыну на службу или нет.

— Благодарю, Мари… — задумался доктор, — тогда нам с Лотраком следует готовить помощников дополнительно. Ну и всё остальное… Начало военных кампаний не откладывают на распутицу, значит — лето. Нужно спешить?

— Предупреждён — значит вооружен, Жак… — кивнула я, соглашаясь: — И берегите там себя. Вы дороги нам с Раулем.

Война грянула в начале августа. И вскоре Дешам ушел в Австрию вместе с полком графа де Марльера.

Вначале Франш-Конте затаился и притих, как и вся Франция. Но человек ко всему привыкает и скоро жизнь вошла в привычную колею, разве что упали доходы и Ло практически полностью перешел на натуральное хозяйство. Предстояло еще семь долгих лет… и странно было бы опять не думать о голоде. Год назад, собственно — в 1755, по всей Франции случился неурожай. Это бывало периодически и не означало голодных смертей, но нищета и недоедание постоянное, почти приравненное к нормальному жизненному состоянию — это было.

Мы обошлись тогда малой кровью. Рауль никогда не устанавливал запреты на рыбную ловлю или сбор ягод и грибов, а в тот год под его руководством увеличили отстрел поголовья кабанов и оленей… но трудности у крестьян все равно были.

И тут я вспомнила о картофеле — не самый, конечно, полезный, но очень сытный продукт. Удивительно, но в разговоре с мужем выяснилось, что первый европейский картофель стали выращивать в том числе и в Монбельяре. Но он не прижился… тогда случилась эпидемия проказы и её странным образом связали с «картуфлем». И в данный момент он был запрещен к выращиванию во Франции.

Крестьяне раскопали дополнительные площади, и они были засажены не запрещенной картошкой, а топинамбуром, а еще — амарантом.

Шла война, рос Франсуа, а наши отношения с Раулем продолжали оставаться бережными и теплыми. Когда он обращался иногда… говорил — Мари, любимая… каждый раз — комок в горле, распускающийся потом горячим цветком где-то в груди. От этих слов хотелось пищать от счастья, наброситься на него и затискать, затормошить, зацеловать! Но я улыбалась и внимательно слушала то, что он хотел за этим сказать. Аристократия… здесь были приняты свои нормы поведения, которые насаждались и вкладывались в головы с детства. И если небольшие странности моего поведения еще могли восприниматься оригинальными и милыми, то восторженная бесиловка вряд ли была бы понята правильно. Между нами не было порывов, но было много — просто море, обоюдного внимания и нежности.

Он любил ложиться головой мне на колени, а я — причесывать и нежить его волосы. Мой муж расслаблялся, довольно улыбаясь, и млела я… Или он сажал меня к себе на руки и, склонившись к нему на грудь, я что-то тихо рассказывала или просто молчала, а он гладил меня по волосам и спине. Спешить нам было некуда, в проявлении такой тихой нежности мы себя не ограничивали. Такие идиллии были частыми, да в общем всё, что касалось наших отношений, казалось мне идеальным. Нереально.

Но иногда, вот так пообнимавшись, я хотела большего. Тогда помогала себе сама, но почему-то никогда при этом не представляла себе картинки с его участием. Я будто пообтесалась под психологию мужа, прониклась его ощущениями и понятиями. И если бы вдруг посмела… это казалось мне обидным для него. Будто я представляла бы не его, а кого-то другого, кто не отмечен судьбой так жестоко. Или видела бы его «лучшим», чем он есть. А оно можно — лучше? И я сжимала веки до боли и белого света под ними и просто яростно повторяла про себя — хочу, хочу, хочу! Потом спокойно засыпала, радуясь, что увижу Рауля завтра утром за чашечкой чая, шоколада или кофе.

Он баловал меня кофе… А еще — шляпами. У меня теперь было несколько шикарнейших широкополых шляп из мягкого фетра разного цвета — черная, белая, вишнёвая и серебристо-серая. А еще пара из тонкой золотистой соломки. Я сама украсила их — перьями, красивыми старыми пряжками, розетками из дорогих тканей, вышивкой… На прогулки всегда выходила в одной из шляп, и Рауль тихо любовался, целуя руку. Когда дела шли еще достаточно хорошо, для меня были куплены ткани и пошиты платья и одно из них было украшено черными страусовыми перьями по вороту. В нём Рауль нарисовал меня потом…

Я дала ему самые первые уроки, научив основам рисования, но в этом ему нужен был только толчок — этот человек был просто феноменально талантлив. Твердая, уверенная рука, набитая тренировками со шпагой, чувство перспективы, глазомер — фехтование и рисование оказались где-то близко.

Правда крупные мазки на его полотнах не вписывались в рамки этой современности. Рисунки, а потом — с годами, и картины с фарфоровыми гончими на них, лошадьми, крышами Ло и перекатами Лу, а главное — портретами Франсуа и моими, точно не были бы поняты в Королевской академии живописи и скульптуры. Там царил Франсуа Буше, которого называли «первым художником короля» и еще философия Просвещения с её эмпирическим уклоном, которая сильно поощряла именно реализм в искусстве.

А я обожала его картины и не меньше любила процесс их написания. Вечно лезла к нему смотреть, иногда подсказывая, но, в основном, восхищаясь. А он не раздражался. Я заметила, что никогда не раздражаю его — по определению, что бы ни сделала. Он мог злиться на кого-то или что-то, а я была для него, как лекарство от любых неприятностей.

Он радовался моим успехам в верховой езде. Сам почему-то не очень любил это дело, садился в седло только по крайней необходимости, поэтому обучал меня Андрэ. Он же мотался за моей Гравюрой в Сомюре — аж в Анжу. Этот город называли французской «столицей лошади». А как раз после этого с нашего согласия Андрэ привез в замок Ло свою жену. Полненькая, наполовину седая уже спокойная Моник в основном занималась нашими грядками — овощами и травами, а помогали ей деревенские мальчишки. Они с мужем занимали одну из дальних комнат второго этажа.

Франсуа с трёх лет начали учить фехтованию и занимался с ним отец. Конечно, шпагу в руки ребенку сразу не дали, но занятия для силы рук, ног и гибкости корпуса проводились ежедневно. И с этих же лет Рауль стал обращать его внимание на манеры и делать замечания, ставя в пример себя. Это работало. К шести годам наше чудо уже умело вести себя прилично и даже красиво делать витиеватый взмах рукой при куртуазном поклоне. А упражнялся при этом он в основном на мне — каждый раз я вынуждена была отвечать реверансом. Иногда раз десять за день, но считала, что мне это только полезно.

— Дорогой наш Франсуа, — приветливо интересовался Рауль, — а вы не считаете, что уже достаточно хорошо умеете это делать?

— Просто хорошо — этого недостаточно, отец, вы сами меня этому учили, — косил на меня хитрым взглядом сын, — я хочу владеть этим умением в совершенстве.

— Полно вам, Рауль! — поддерживала я его, улыбаясь: — Я совсем не против в этом участвовать. Мне такие упражнения только на пользу.

Вначале, когда ребенка поднимали рано утром и забирали на тренировку, меня мучили мысли, что мы лишаем его детства. Нет, дитя не гнобили, заставляя сидеть часами и держать руки на коленях. А детская энергия замечательно расходовалась на занятиях физкультурой, а позже — фехтованием и конной ездой. Но побеситься, побегать, поорать… это ж так здорово — просто бездумно радоваться жизни! А когда, как не в детстве? И опять вспоминала, что жизнь здесь — дерьмо по определению.

А моему сыну нужно будет во всем этом вариться и всему этому противостоять, сохранив в себе то хорошее, что мы успеем вложить в него. И было у нас на это всего-то четырнадцать лет. Рауль был прав — нужно успеть сделать частью его натуры дисциплину, порядочность, уверенность в себе, целеустремленность, выносливость, правильное понимание чести, уважение к старшим и женщине…

Учитывая обстановку в стране, об учебе в иезуитском колледже даже речи не шло и ребенка решили оставить на домашнем обучении. Конная езда, фехтование, манеры, военная стратегия и тактика, этикет — с этим проблем не было, этим занимались Рауль и Андрэ. Но потом подошла очередь наук. И здесь я опять удивила мужа, каллиграфию и историю оставив ему. Сама же стала преподавать арифметику и чтение, а потом и алгебру с геометрией. И радовалась, что Франсуа опять стал ближе, увидев во мне авторитет.

С трёх лет он заметно тянулся к отцу, да и к Андрэ тоже. Там сложилась теплая мужская компания, которая, конечно, никогда не забывала обо мне, но с мужчинами мальчику было интереснее. Я добирала своё, рассказывая на ночь сказки, напевая песенки и за это мне доставался благодарный поцелуй в щеку, а то и в две:

— Bonne nuit, maman.

— И вам доброй ночи, мой мальчик, — тоже целовала я его, поправляла одеяло и уходила. И с грустью пожаловалась как-то мужу:

— Он слишком рано и слишком быстро отдаляется от меня, Рауль. Совсем же маленький — на руках бы еще таскать, щипать за попу и щечки…

— Именно поэтому я считаю иезуитский колледж лучшим местом для воспитания мужчины, — понимающе кивнул муж, — сейчас не лучшее время и вспышка оспы опять имела место. Но салонное и будуарное воспитание делает из маленьких мужчин ловеласов и селадонов, способных только наряжаться и говорить пошлости… Я не о вас сейчас, Мари, но поблажки и женская жалость неуместны при воспитании мужчины. Он любит вас, вас невозможно не любить, так чего еще вы от него хотите?

Потискать, зацеловать, пощупать… чего и от тебя, собственно, дорогой — думала я, понимая, что он прав.

Где-то там заканчивалась война. Франция, как и ожидалось, с треском её продула, потеряв индийские и почти все американские колонии. За эти семь лет в Ло вернулось больше десятка мужчин, когда-то в юности призванных в армию, а теперь получивших ранения, несовместимые с дальнейшей службой. Кто-то умер дорогой, двое уже дома — влажная гангрена инфекционного, похоже, происхождения… сепсис.

Меня позвали тогда, привыкнув уже, что я как бы и местный лекарь. Очаг гниения уже распространился на всю ногу мужчины до самого паха. Здоровый мужик, сильный… будь он слабее, все закончилось бы раньше. Гнойная операционная в нашей больнице, и я вместе с ней помнили подобный случай, но тогда причиной некроза тканей было тяжелое обморожение. Я дала сестре умирающего опий и показала, как его давать.

Наутро она подошла сказать, что он умер тихо, больше так страшно не кричал, стонал только… Со вторым солдатом потом было почти так же.

— Не повезло им, что они не из полка Дешама, — жалась я к мужу, стараясь прогнать из памяти все, что видела.

Третьему мужчине мы вовремя провели ампутацию, отняв ногу чуть ниже колена.

— Муж мой, — нервничала я перед этим, — выбор есть всегда — или он умирает сам, или его зарежу я, — трясло меня, — я не оперировала черт знает сколько времени! Как и что делать — знаю, конечно. Случай даже не сложный, но не для меня. На поле боя врачи ампутируют только так… Если бы еще там соблюдались санитарные условия, цены бы им не было! А я уже боюсь сейчас… те мелочи, которые приходилось делать последние годы, это так — семечки, милый.

— Чем я могу помочь? Вы же не просто так говорите все это? — переживал он за меня.

— А на кого мне еще поныть? Сознаться в своем бессилии? — криво усмехалась я, — я может еще и могу называться медиком — с натяжкой… но давно уже не хирург, да и была ли? Я давно уже просто мадам… со всеми вытекающими.

— Когда вы вот так говорите, — улыбался он, — я верю в вас безгранично, Мари. Мужскую ногу я тоже видел. И опять готов помочь вам. Располагайте мной и Андрэ, как считаете нужным.

И скоро в моём медицинском кабинете звучало, но только после глотка коньяка:

— Ну… благословите, шеф! И-и-и… делаем разрез кожи… оставляем насколько возможно длинный задний кожно-мышечный лоскут для миопластического закрытия культи. Рассекаем мышечный лоскут… находим нервы и сосуды… зажим… держите его здесь, Рауль. Еще зажим, Андрэ. Перевязываем… прошиваем. Пересечь малую и большеберцовую кость нужно проксимально, насколько это возможно. Поэтому мобилизуем кожно-мышечный покров… смещаем в краниальном направлении. А-аа… я не утомила вас своей болтовней? — опомнилась я на миг, будто выходя из транса.

— Говорите, Мари, говорите что угодно, если вам так легче, — напряженно ответил муж.

— Это да — легче вспоминать. Будто перед глазами стоит и даже голос слышу… Пилу, Андрэ. Малоберцовая пересекается немного проксимальнее, чем большеберцовая… Теперь напильник… острый край среза нужно зашлифовать…

Солдат выжил. Он еще спал, а я сидела рядом, не в состоянии отойти в сторону и судорожно вспоминая — всё ли сделала, как учил Шония? Нет, не всё… чтобы уменьшить последующую фантомную боль, рекомендуется блокада нервов местным анестезирующим средством. Я этого не сделала — у меня этого средства не было.

На всякий случай подключила свою плесень, замороженные, периодически обновляемые запасы которой постоянно хранились на леднике. Этот пациент реагировал тяжко — с диареей и рвотой… но выжил, все-таки выжил. Местный плотник по моему чертежу выстрогал для него замечательные костыли вполне прогрессорского вида. И работу мы потом этому мужчине нашли — обрабатывать заготовки в кузнице.

Были еще запущенные раненые и были операции… мне помогали Рауль и Андрэ, и я как-то внутренне успокоилась, что ли? Нащупала правильный баланс между дикой паникой и наглой уверенностью. Или же, погрузившись в процесс, просто вспомнила настрой, всегда царивший в операционной — собранность и спокойная деловитость.

В герцогстве Вюртембергском и графстве Монбельяр все так же правил Карл II Вюртембергский — старший брат Рауля. С ним отношения были не прерваны, но прекращены по умолчанию. Я, по итогам той поездки, благосклонности герцогского дома не получила. Когда следующий раз Рауль съездил туда сам, ему передали для меня подарок. Уже отъезжающему просто отдали в карету. Разворачивали мы его вместе и внутри оказалось ни много, ни мало — изящное фаянсовое бурдалю, разрисованное цветочками… Рауль замер, а я, хмыкнув, протянула руку и достала из него еще один сверточек. В нем оказался довольно красивый увесистый браслет. И если на бурдалю мой муж просто растерянно смотрел, то при виде браслета буквально побелел. Сгреб все это, пробормотав: — Прошу прощения, Маритт, это недостойно герцога, — и выскочил из дома.

Вернулся, правда, быстро. Выбросил? Я не спрашивала. Любопытно было, но не спрашивала — он и так чувствовал себя виноватым и даже потерянным. Не ожидал от родичей? Обида, разочарование… Я спросила потом у Андрэ, потому что нужно было понимать. Муж дарил мне украшения — со значением, исключительные — как, например длинные серьги с серо-прозрачными камнями в пару колье от де Рогана. Почему же такая бурная реакция на неплохой браслет? Оказалось, он в это время считался почти неприличным украшением, с тем же значением, что и ошейник. И вот что странно — в моде у здешних дам были коллар и колье-склаваж, действительно похожие на удавку…

С тех пор Рауль просто коротко отвечал на письма из «отчего» дома, визиты мы больше не наносили — поняли все правильно. Хорошо хоть, в финансовом отношении нас не ущемили.