Рассказы

Возвращайся

Я любил космолеты. Они были моей слабостью. Серо–стальные, изящные, смертоносные машины. Я и на войну‑то пошел ради них.

Война закончилась, а я до сих пор жив.

Я обычный пилот. Я давал клятву защищать мир, страну, и всех блядей родного штата, и все такое. Наверное, все дело в клятве.

Я сел у барной стойки и распечатал пачку «Мальборо». За окном во вселенском холоде стыковались два китайских корабля. Из приемника звучала электронная музыка. Вдоль сцены были расставлены прогнившие стулья. Там сидели местные; лениво посасывая пивко, они пялились на танцовщицу. Это была свежеоживленная девчонка — когда она умерла, ей не было и тринадцати; теперь она корячилась под восьмибитную музыку, а из ее обнажившегося позвоночника торчали неоновые электроды.

Я поднес руку к левому глазу. Сдвинув повязку, я осторожно дотронулся до запекшейся раны — все, что осталось от глаза — и тут же поморщился.

Сраные гуки.

Уходя на войну, я не знал, за что мы сражаемся. Я знал только, что гуки должны подохнуть всем скопом; лучше уж мы их, чем они — нас.

И я все еще жив.

Ко мне подошла маленькая, до черноты загорелая девушка в джинсовой куртке. Ветеранка; половину тела она разменяла на черные, жужжащие при движении киберпротезы.

Вьетнамка.

Чем‑то, наверное, я ее привлек.

— Привет, — сказал я.

Она уставилась на меня черными горящими глазами.

— Ты хосешь потлахаться?

— Проститутка? — спросил я. — Ебать–ебать?

— Хочешь потлахаться? — без всякого выражения повторила она.

Я взглянул на нее повнимательнее. Да, протезы. Но лучшая часть уцелела, в том числе и плоские груди, и загорелый мускулистый живот. Жаль, горло и челюсть металлические — можно забыть о поцелуях. Но так да, сносно.

Я вгляделся в ее лицо.

Затем резко отвернулся.

— Ты не проститутка, — сказал я.

— Я плоститютка, — возразила она, усаживаясь рядом. — Тепель так. Только так. Лаботы нет.

— Хочешь выпить? — спросил я.

— Да.

Я заказал ей виски. Она выпила, издавая лязгающие звуки горлом, и поставила стакан на стойку. Смуглые щеки слегка покраснели от спиртного.

— Как глаз? — спросила она.

— Сгнил, — ответил я. — Слушай, а как ты выжила? Я вышиб тебе мозги. Размазал по всему астероиду.

Она кивнула маленькой сальной головой.

— Я умелля. Умелль… Подохла, — сказала она. — Но меня оживили.

— И как ощущения?

— Плохо.«Симменс» осень плохой плотез, — она сжала и разжала пальцы механической рукой, затем звонко прищелкнула ими. — Еще хосю выпивки. Напои меня.

Она была снайпершей. Стреляла в нас, метила в кислородные баллоны. Спряталась, сука эдакая, за ледяным выступом, и оттуда палила по нам из винтовки. Я снес ей пол–башни, но она ухитрилась и дохлой всадить мне нож в глаз — когда я наклонился, чтобы отрезать на память ее симпатичные ушки. Дурная тяга к трофеям.

— Замуж‑то хоть вышла? — спросил я после пятого стакана. — Семья, дети?

— Какие дети? У меня вся киска полысела от ладиации, детей нельзя иметь.

Я засмеялся как идиот.

— А ты? — наклонилась она. — Яйса есть еще?

Она вдруг опустила руку и бесцеременно ощупала мой пах.

— Бля, — сказал я.

— Влоде есть еще, — она приблизила свое лицо к моему.

От нее пахнуло рыбой и еще чем‑то, металлическим и родным. В паху стало тесно.

— Хосешь потлахаться? — повторила она.

Наверное, она была заразной. Не суй конец во узкоглазых — все это знали. И регулярно этот запрет нарушали. Война есть война, ебля есть ебля. Меня вдруг потянуло к ней.

Может, это восьмибитная музыка так повлияла…

Я достал наградной значок из кармана и показал вьетнамке.

— Видала? — спросил я. — Это всё, что я вынес с войны. Ради этого говна я лишился глаза, а рядовой Уилкинс — жизни.

— Кто такой Уилькинс? — спросила она.

— Не помню. Да и хуй с ним, — ответил я и взял ее за талию.

Мы вместе покинули бар. Значок остался лежать на стойке.

Во вьетнамском отсеке нестерпимо воняло тушеной морковью и немытым человеческим телом. Узкоглазые толпились у питательных ям — почерневших пластмассовых бассейнов, над которыми возвышались жирные модифицированные киборги с вываленными наружу желудками; киборги то и дело распахивали пасти, струями выблевывая синтезированную пищу в жадные воздетые ладони. Вот оно, решение вьетнамского вопроса.

Коротко и ясно.

Нормальная гравитация была лишь вдоль извилистых тротуаров — сходя с них, прохожие тут же переворачивались в воздухе, теряя точку опоры. Ебучие узкоглазые сэкономили на гравимоторах, или им бог (не знаю уж, кому они поклоняются) запретил — так или иначе, выглядело это убого.

Нам предложили ребенка. Беззубая женщина протягивала нам его прямо в лицо, младенец плакал, его красное сморщенное личико мелко подрагивало, изо рта текла слюна. Я сказал:

— Да отвали ты! — и увлек мою спутницу дальше.

На нее этот случай не произвел никакого впечатления — похоже, здесь это в порядке вещей.

Она завела меня в свою каморку.

Здесь было темно и тесно. В углу стоял алтарь с фоторамками. Дым от зажженных свечей вел себя странно: он не поднимался кверху, а свертывался в маленькие дымные шарики и начинал расти. Понятно. Она тоже сэкономила на моторе. Я ощутил неприятное сосущее чувство под ложечкой, и ожидаемо взлетел. Теперь я парил под потолком, шевеля руками, как осьминог.

— Бля, — сказал я.

Так и обосраться недолго.

Вьетнамка со смехом потянула меня за ремень. Прикосновение стальных пальцев слегка напрягло меня; впрочем, я быстро взял себя в руки и помог ей со штанами. Уперевшись спиной в потолок, я стал стаскивать с себя футболку; штаны парили рядом, беззвучно шевеля ремнем.

Было чертовски неудобно, но я изогнулся, поджал ноги к груди и кое‑как стащил с себя плавки.

Теперь я парил перед ней абсолютно голый.

— Я тебе не нлавлюсь? — рассмеялась вьетнамка, указывая на мой скукоженный член.

— Разденься, что ли, — я поежился.

Она покачала головой.

— Тебе не понлавится. Не стоит.

— Да господи, — я подплыл к ней и внезапно перевернулся в воздухе. Теперь я висел вниз головой, и мой член оказался прямо перед ее лицом. Она хихикнула и ткнула меня в живот.

— Мало выпили, — заключил я.

— Да, — сказала она, слегка шевеля обутыми в сапоги ногами.

Бля.

Я висел вниз головой. Гравитации не было, но чувство все равно оставалось неприятным. Нужно было найти точку опоры. Я протянул руки и взял ее за талию. Она внимательно смотрела на меня снизу вверх. Недолго думая, я расстегнул ее джинсы и свободной рукой полез к ней в трусики.

— Эй, — забеспокоилась она.

Одна нога ее оказалась целиком металлической. Плоть и сталь соединялись неровным бугристым швом — проходившим как раз между по–девичьи голым лобком и бедром. Я быстро посмотрел на нее. Она молчала. Я сдвинул трусики и на пробу сунул внутрь палец. Она оказалась совершенно сухой.

— Тебе страшно? — спросил я.

Она не ответила. Закрыв глаза, она парила в пустоте.

— Хуевая из тебя проститутка, — сказал я и ткнулся носом в ее вагину.

Вскоре из нее потекли первые соки. Она начала шевелиться. Ее тяжелые руки не могли найти покоя — они то поднимались вверх, нервно поглаживая тощую шею, то бессильно опускались вниз. Соски отвердели, натянув тонкую серую майку. Внезапно она вздрогнула всем телом и издала сдавленный звук.

Ее бедра качнулись ко мне.

Она вся дрожала от возбуждения. Капли смазки медленно отрывались от пылавших половых губ и поднимались вверх. Живая нога трепетала; механическая оставалась мертвой. Я ввел в нее пальцы — два, затем третий, и начал двигать медленно, но ритмично.

Где‑то внизу она закусила губу и с обреченным видом схватила мой отвердевший член.

Она боялась, что от ее прикосновений он опадет.

Но я к тому времени слишком возбудился, чтобы обратить внимание на холодные пальцы. Пускай они и стальные.

— Я так не могу, — она дрожала.

— Кончай, — с трудом произнес я.

— Нет! — с отчаяньем в голосе закричала она.

Обхватив меня за бедра, она совершила кульбит и оказались лицом к лицу со мной. Теперь мы оба висели вниз головой. Я видел ее черные распахнутые глаза.

— Как хочешь.

Уцепившись рукой за подоконник, она раздвинула ноги и раскрылась передо мной, как устрица. Я помедлив немного, ловя рукой член, затем приноровился и все‑таки вошел в нее. Проникновение было влажным и сильным. Вьетнамка заскулила. Я взял ее сзади за напрягшиеся бедра и подтянул тело поближе, чтобы устроиться у нее за спиной. Мимо проплыл дымный шарик. Я провел рукой по втянутому животу — она затрепетала — и жестко сгреб ее небольшие груди. Майка мешалась, так что я задрал ее и жадно стал водить пальцами по обнажившемуся женскому телу.

— Да тлахай меня уже! — взвизгнула она, когда я ущипнул ее за сосок. — Ненавижу тебя! Уебок!

Принимаю капитуляцию, подумал я и вдруг заржал.

— Окей, — сказал я.

Сжав зубы, я стал совершать фрикции. Член все глубже погружался в нее, упираясь во что‑то мягкое во время особо сильных толчков. Она была сладкой. Я ликовал от обладания смуглой девушкой, которую когда‑то убил — и которая в ответ убила меня. Теперь она дрожала в моих объятиях, как последняя шлюха, и вздрагивала, когда я особенно сильно входил в нее. В этом было нечто правильное, нечто глубинное.

Я дернул ее за сосок, вызвав поток ругательств.

Похоже, груди у нее слишком чувствительные. Я соскользнул с нее — она недоуменно дернулась, словно не веря, как я мог так с ней поступить, и полез по ней, как скалолаз.

Вскоре я достиг цели — и тоже ухватился за подоконник.

Наши лица вновь оказались вровень.

— Ненавижу тебя, — прорычала она. Все нижние зубы ее сверкали хромом.

Я притянул ее к себе и снова ввел в нее член. Она охнула и злобно сверкнула глазами. Теперь наши тела сопрягались, как две части одного механизма. Я наклонил голову и провел языком по тонкой ключице.

— Не смей! — испугалась она.

Я взял в рот ее маленькую девичью грудь и укусил за сосок.

Все ее тело содрогнулось. Она взвыла, забилась от боли, пальцы ее с хрустом выломали кусок из подоконника, и мы вдруг воспарили под потолком. Вторая ее рука упала мне на ягодицы и вдруг сжала их так, что я вошел в нее до упора, уперевшись в кость.

Рыча, мы продолжили сопрягаться уже в воздухе.

Она пыталась отодрать меня от груди; я же трахал ее все быстрее, ускоряя темп, не обращая внимание на разминавшие мои ягодицы пальцы. Ничто сейчас не имело значения. Сердце, казалось, билось в основании члена. Я не понял даже, когда она начала кончать. По ее телу прошла сильная дрожь; затем она запрокинула голову и принялась жалобно похныкивать, упираясь ладонями мне в грудь. Наконец она смогла оттолкнуть меня, но было уже поздно: с криком блаженства я перевернулся в пространстве, совершив сальто; член колотился о мои бедра, бурными струями извергая нетонущую сперму…

Я кончил.

Цепляясь ногами за привинченный алтарь, я неуклюже одевался. Вьетнамка с опухшими глазами висела под потолком. Она все продолжала плакать. Шарики ее слез рядами выстраивались вдоль неоновой лампы.

— Уходи, — угрюмо повторяла она.

— Сейчас, сейчас, — с неумеренной веселостью отвечал я.

— Ты изнасиловал меня. Уходи.

— Чем именно ты недовольна?

— Я не хотела секс с тобой. Но ты заставил меня хотеть, — в ее голосе скользнула ненависть. — Ты изнасиловал меня.

— Я вернусь, — сказал я и обернулся.

Закрыв глаза, она провела руками по распухшей от укусов груди и внезапно — с отчаяньем в голосе — произнесла: — Возвлащайся… иногда. Но не часто! Я хотел было поцеловать, но потом подумал, что это будет неуместно — и ушел просто так.