Рассказы

Счастье

Сначала Вощев решил, что хутор вымер. Так и сказал Пасюку:

— Убили всех.

— Фашисты, — проскулил Пасюк.

Пасюк был тщедушный мужчиной с деформированным левым плечом. До войны Пасюк работал в сплавной конторе на Ловати. С утра до ночи он сидел в своем кабинете, глядел на лес за окном и подсчитывал бревна. Пасюк не знал, куда и зачем отправляются эти бревна. Он курил плохие папироски и пил каждый вечер. Это плохо отразилось на его лице, мясисто–розовом, распухшем, с кровавыми пятнами на щеках. Там лопнули капилляры.

Вощев оглядел Пасюка и сказал:

— Пойдем, задрипанный. Поищем, где переночевать можно.

— Жрать охота, — заныл Пасюк.

— Найдем.

Вощеву тоже хотелось есть. С тех пор, как они вместе дезертировали из армии, прошла уже неделя. Покурить тоже была охота. Вощев тосковал по своему кисету. Там хранилась махорка. Вощев жевал ее, чтобы сохранить хорошие зубы.

Они прошлись по хутору. Вощев шел быстро и энергично, Пасюк — тащился за ним, прихрамывая. Царапина на лодыжке воспалилась — Пасюк зачем‑то расчесывал ее до крови на каждом привале.

Они заходили в дома со сломанными замками, проверяя, не сохранилось ли чего съестного. Надежды на это было мало. Вощев, по правде говоря, уже и не надеялся найти что‑то стоящее. Пасюк только хныкал.

Где‑то далеко залаяла собака.

Сердце у Вощева екнуло. Надо же… Пасюк рядом встрепенулся.

— Собака, — сказал он, пошевелив деформированным плечом.

— Сам знаю, — раздраженно произнес Вощев.

Они нашли собаку. Та была жирная, с обвисшим до земли брюхом. Значит, беременная. Собака сидела на цепи. На звук вышла еще нестарая баба с пуховой шалью на плечах. Они настороженно рассматривала гостей.

Вощеву понравились ее глаза — серые, нерешительные.

Он пригладил волосы и громко произнес, стоя у калитки:

— Эй, не стреляй! Свои.

— Какие–такие свои? — помолчав, с акцентом спросила женщина.

— Свои — значит не обидим, — сказал Вощев.

Он вошел во двор. Собака оскалилась, но Вощев цыкнул на нее, и собака отползла к себе. Пасюк плелся рядом. Он жадно рассматривал женщину.

— Ты одна здесь, хозяюшка? — спросил Пасюк, подойдя поближе.

— Одна, — неохотно призналась она.

— Это хорошо, — сказал Вощев. — Мы с товарищем голодные. Накорми нас, и мы по хозяйству поможем чутка. Затем дальше пойдем. Нам долго нигде задерживаться нельзя.

Кажется, эти слова немного успокоили ее.

— Проходите, — сказала женщина, отойдя в сторону.

Вощев кивнул.

Вскоре они с Пасюком сидели на лавке, а женщина, которую звали Людой, раскладывала перед ними миски с дымящимся кулешом и разваренным почти до мыльного состояния луком. Хлеба не было.

— А где мужик твой? — спросил Вощев, зачерпывая кулеш.

— Умер, — безразлично произнесла Люда.

— Убили его?

— Нет, еще до войны. Простудился. Упал пьяным в снег и заболел, через день умер. У него еще нос почернел и отвалился.

Пасюк хмыкнул.

— А остальные где? — спросил Вощев.

— Уехали.

— Куда? Их немцы забрали?

— Нет. В Канавки они уехали. Там сейчас проще выжить. Я одна осталась, сама не знаю, зачем. Наверное, тоже скоро перееду.

Вощев помолчал.

— Давно мужика не было? — спросил он.

Пасюк оживился. Голову поднял, скотина. На Люду уставился.

— Давно, — сказала Люда. — Только я старая уже. Не дело это. Да и не хочу я, расхотелось давным–давно.

— Сколько тебе? — спросил Вощев.

— Сорок два. Но ты на возраст не смотри. Я старой себя ощущаю. Кости у меня прогнили, как весь этот хутор. На болотах живем.

Она вытерла руки о фартук и кивнула на пустые миски:

— Больше еды нету.

Вощев понял — разговор окончен.

Он поднялся и похлопал Пасюка по плечу.

— Пошли, дезертир, дрова порубим.

— Вы лучше изгородь почините, — сказала Люда. — И к сараю дверь новую приладьте, я уже третий день не могу. Тяжелая она.

— Хорошо.

Вощев вышел на крыльцо и с удовольствием потянулся. Желудок был полон, и серая пелена перед глазами постепенно рассеивалась. Вощев заметил в небе солнце. Улыбнулся.

— Вот оно, счастье, — сказал он. — А говорили, будто бы счастья найти невозможно. Враки всё. Желудок набил, и счастья полные штаны.

— Я устал, Ваня, — сказал Пасюк.

Вощев повернулся к нему.

— Что ты сказал?

— Устал я, Ванюша, — проскулил Пасюк. — Ей–богу, устал я. Нельзя ведь так жить. Нельзя терпеть.

— Чего–о?

— Не могу я так больше.

— Да я тебе, сученыш, голову откручу, — тихо сказал Вощев.

Пасюк отшатнулся.

— Зачем так?

— Нечего тебе к ней лезть. Вот и весь разговор.

Для верности Вощев взял его за воротник и несильно ударил под ребра, так, чтобы выбить дыхание. Пасюк охнул и сел на крыльцо. Он с трудом втягивал в себя воздух, держась за грудь — и сипел, как раздавленная лягушка.

— Пошли, — беззлобно сказал Вощев. — Поработаем…

Они проработали до самого вечера. После ужина вдова постелила Пасюку в отдельной комнате. Пасюк зашел, подволакивая ногу. Вощев занял место у окна. Люда села рядом на лавку, молча разглядывая его.

— Чего? — наконец спросил Вощев.

— Злой ты. Почему ты его бьешь?

— Если его не бить, он будет бить меня. По крайней мере, попытается. И тогда мне придется его убить.

— У меня есть немного палинки, — невпопад сказала Люда.

— Это что?

— Самогонка. Или водка. Не знаю, как это правильно называется.

— Ты готовишь самогонку?

— Умею.

Вощев пожал плечами.

— Доставай.

Люда оказалась мягкой, рыхлой и совершенно податливой, как белое тесто с дрожжами. В этой глубине таился жар. Вощев, озверев, кусал ее рыхлые груди, лизал шею, теплые подмышки. Люда тихо стонала от боли. Потом он отвалился от нее, как клещ, напившийся крови. Люда тяжело дышала.

Было душно.

Голова кружилась от самогона.

— Еще нужно, — сказал Вощев, присев на кровати.

— Погоди… — она мягко обняла его сзади. — Полежим.

— Хорошо, — сказал он.

Потом они лежали в кровати, тесно переплетя свои тела, и Люда тихим голосом рассказывала, как опустел хутор.

В последнюю бомбежку рухнула водонапорная башня, и поезда перестали здесь останавливаться. Немцы ушли, продвигаясь на восток. Перед этим они забили в деревне всю скотину. Грабеж продолжался весь день. Пули не тратили, обходились ножами. Фашисты ходили по дворам, резали овец, отрывали головы курицам руками и забивали до верху коляски мотоциклов провизией. Потом они уехали, а хутор остался.

Еще до войны говорили, что хутор обречен. Рядом было болото. Стены в домах прогнили насквозь. Из Червонограда приезжал польский инженер с большими усами. Он говорил, что хутор снесут, а всех жителей — а это без малого пятьдесят человек со скотиной — переселят в хорошие новые дома под Канавками. Но началась война — и все поляки куда‑то исчезли, а вместо них появились хмурые советские солдаты. Они арестовали попа, сказав, что поп лживая скотина, и больше на хуторе их не видели. Еще, говорят, в Канавки пригнали бронетехнику.

Началось странное, тревожное время.

Немцы пришли, сопровождаемые зарницами на западе. Они говорили на уже забытом языке Цислейтании. Немцы деловито ограбили хутор, расстреляли в сарае пару человек и уехали. Есть было нечего. И тогда жители ушли, оставив дома догнивать.

— А ты почему не ушла? — еще раз спросил Вощев.

— Не знаю, — сказала Люда. — Наверное, хотела догнить.

За окном выла собака.

Наутро Вощев вышел на крыльцо и обнаружил, что собака родила. Собака лежала на боку, тупо глядя перед собой. Несколько мертвых комочков с красной слизью на шерсти валялись рядом. Щенки не дышали.

— Как глупо, — сказала Люда, пытаясь разлепить глаза. — Так долго их ждала, а они мертвые родились. Вот дурость…

— Что думаешь делать? — негромко спросил Вощев.

— Похороню.

— Может, ты их нам отдашь? — спросил Пасюк. — Идти долго еще.

— Дурак, что ли.

— Мы же с голода умрем, — сказал Пасюк.

— Вы можете остаться, — раздраженно произнесла Люда.

Вощев замер.

На миг все прокрутилось в нем. А затем он сказал:

— Нет. Идти нам надо…

— Хорошо, — тихо сказала Люда.

Пасюк молчал.

Они позавтракали. Затем Вощев с Пасюком ушли. Перед этим Вощев взял с собой бутылку палинки. Они шли по топкой грязи, а Люди стояла на краю хутора и провожала их взглядом.

Вощева мучили плохие предчувствия.

А через несколько дней, после очередного привала, Пасюк пропал. Вощев сразу понял, куда тот подевался. Он сразу же, натянув сапоги, затопал по жидкой грязи назад.

«Люда, — думал он, — Люда!..»

Но сколько он ни искал, хутора отыскать не смог. Болото всюду одно и то же. Вощев заблудился. В нем все больше росло отчаяние. Он клял себя за опрометчивость. Вскоре он натолкнулся на немецкий разъезд. Пришлось ему скрываться. Время было безнадежно потеряно, маршрут — забыт.

Вощев плюнул на все и двинулся на юг.

«Счастье было рядом, а я всё просрал, — думал он, сосредоточенно меся сапогами грязь. — Ладно. Хоть до моря дойду».

Море, море…

Вощев представил себе теплый пляж с открытки и сквозь силу улыбнулся.

Надо идти быстрее. Жизнь предоставит ему еще шансы.