«Что надлежит знать о темных магах, так это, что они все суть от сути тьмы, и тем человеку, свету преданному, внушают лишь омерзение. Меж тем сами они, будучи лишены души, ищут другой, светом напоенной. И особо – юных дев непорочных. Ибо кровь их и непорочность обладают силой, коия и способна вознесть любого мага, особенно темного, на небывалые высоты»
«О сути истинной мерзопакостных магов тьмы и их приспешников, а тако же о семи способах устоять пред проклятым их очарованием, не сбившись с пути света». Труд, писанный Старшим Жрецом Сестер Светлых и Охранителем мира с тем, дабы наставить люд обычный на путь правды.
Мудрослава Виросская смотрела в окно.
Больше заняться было нечем. По мутному стеклу ползла муха. Толстая. Вверх. И вниз. Потом на раму, в которой виднелись щели, правда, не столь большие, чтобы муху вместить.
За окном светило солнце.
Яркое.
Копались в пыли куры. Дворовый кот разлегся на лавке, счастливо жмурясь. Откуда-то издалека доносилась вялая ругань мужиков. Пахло переходившим тестом и пылью.
Снова пылью.
Девка, приставленная к Мудрославе, провалилась в полудрему, и рот её приоткрылся. Время от времени девка всхрапывала и становилось совсем уж тоскливо.
Вырваться бы.
Сбежать.
Душа требовала движения, а вместо этого только и оставалась, что шелковая тряпка да нитки. Рисунок неоконченный, который продолжать не было ни сил, ни желание. Письмо брату. Очередное.
И снова молчание.
Или гонец, который привезет скромные подарки «дорогой сестре», а еще денег. Немного. Их едва хватит, чтобы купить дрова для печи, муки да молока. Поправить крышу. Или, может, подновить сам домишко? Покосившийся, убогий. И в глазах гонца будет читаться удивление, с презрением смешанное.
А разве она виновата?
В чем?
В том ли, что была покорна воле брата, как заповедано? В том ли, что жених её, который, признаться, впечатление не произвел совершенно, оказался слаб? В том ли, что дворцовые целители не сумели спасти его? Да и смерть эта…
Она покачала головой и подняла шелка.
Шить?
Не шить?
Разбудить девку и прогуляться? До забору и, может, даже за ворота? К пруду, который тихо зарастал тиной, отчего становилось вовсе уж тоскливо, ибо подобен он был её собственной жизни.
Остаться?
Или наведаться в гости? К дорогому родичу, который на Мудрославу поглядывал с раздражением, не понимая, что с нею делать-то.
И домой бы её отправить, да неможно. Как же… жена брата, пусть и не состоявшаяся.
Она почти заплакала, но вовремя остановилась. Встала. И скрип лавки, которая медленно рассыхалась, как и все-то в этом домишке, разбудил девку. Та вскочила, заполошенно взметнула руками, опрокидывая корзинку с рукоделием.
Подарок брата.
Золотые нити.
Серебряные. Бусины драгоценные. Бусины продать можно, если тишком. Но страшно. Вдруг да узнают? И брат оскорбится, и слух пойдет, что совсем она, Мудрослава, оскудела. Вот и приходится золотом шить да пустою кашей давиться.
– Гулять, – сказала Мудрослава решительно, ибо сидеть в доме совсем невмочно сделалось.
– Гулять, – потянула девка, не скрывая недовольства. – Так куда, матушка? Парит вона, и солнце печется. Личико-то напечеть. И шею еще. Взопреете.
Идти девице никуда не хотелось. И Мудрослава почти поддалась на уговоры, но все одно упрямо мотнула головой.
– Идем.
И не дожидаясь ответа, раздраженная ноющим этим голосом, вышла в сени. Оттуда и на улицу. Солнце и вправду пекло нещадно. Сразу сделалось душно, жарко и появилось желание вернуться. Но Мудрослава, подхватив юбки, решительным шагом двинулась к воротам.
– Доброго дня, матушка, – поприветствовал её Игнатка.
И склонился.
И шапку с головы снял, да все одно не виделось в его фигуре должного почтения. И какое почтение? Все-то знают, что никому-то она, Мудрослава, не нужна, даже собственному брату, коль сослал её в этакое захолустье. А стало быть, и считаться с нею нужды нет.
Она стиснула зубы.
Игнатка поспешно отворил калиточку малую, пропуская Мудрославу, и та сделала было шаг, да только мало что сбитой с ног не оказалась. В юбки врезался вихрастый мальчонка.
– Едуть! – запыхавшись, крикнул он. – Едуть!
– Стой, оглашенный! – Игнатка споро схватил мальчонку за ворот рубахи и тряхнул, этак, легонечко, почти что любя. – Хто едя?
– Дык… – мальчонка вытер нос рукавом. – Послы едуть!
– Чьи, – Мудрослава вдруг ощутила немалую дрожь в руках, но сумела совладать с собой.
Послы.
За ней?
Брат… вспомнил? Или нет, не так. Он никогда-то не забывал. Просто нужды в ней, в Мудрославе, не было. А теперь вот появилась?
– Так… виросские! – мальчонка висел тихонечко, не делая попыток вырваться, разве что глядел этак с удивлением. – Вашия, матушка…
– Послы, – Мудрослава вытянула шею, но дорога, ведшая к поместью, была пуста.
– Так это… они же ж трактом… спервашечки к князю, значится, а я скореньки и напрямки. Упредить. Как мамка велела.
– Молодец, – Мудрослава протянула бусину, которую крутила в пальцах. Сама и не заметила, как прихватила её с собой. Что за камень? Нефрит? Фируза? Не важно. – Возьми.
Брат гонцов награждает перстнями да шапками, иным и шубы достаются, когда новость уж больно хороша. А у нее только и есть, что эти бусины рукодельные.
Но мальчишка схватил и спешно за щеку сунул.
– Благодарствуй…
Дальше Мудрослава не слышала. Она развернулась и спешно, пожалуй, даже чересчур уж спешно, изо всех сил стараясь не срываться на бег.
Послы…
Что-то произошло. Определенно. И… и может, конечно, статься, что послы эти не к ней прибыли, что брату понадобился князь, однако сердце вскачь неслось.
– Скорей! – велела Мудрослава сонной девке. – Воду несите.
– Дык, нагреть не поспеем, – пытаясь совладать с зевком, возразила та.
– Холодную несите. Платье чистое… то, которое красное.
– Матушка! – взмолилась девка. – Оно же ж в сундуках. И невместно вам красное.
Ну да, она же вдова. Честная. Да только из вдовьих нарядов у ней это, нынешнее платье, и…
– Второе доставай. И почисти хорошенько, – решилась Мудрослава. – То, которое из адамаску. Да неси шкатулку.
Украшения-то остались, пусть бы и не раз намекала нынешняя княгиня, что ни к чему честной вдове ни бусы яхонтовые, ни жемчуга, ни венец. Что, когда б нашлась Мудрослава подарить это, глядишь, и житье её переменилось бы к лучшему.
Она бы, может, и подарила. Но… гордость мешала.
И обида.
И зависть, что уж тут.
Ныне же, примеряя венчик, украшенный крупным жемчугам да синими каменьями, Мудрослава улыбнулась. Впервые, пожалуй, за прошлый год. К ней или нет, но встретит она послов честь по чести.
Первым во двор вошел Древояр. А постарел-то за прошлый год, осунулся. Болен, что ли? Не понять. Лицо темное, морщинами глубокими изрезано. Но глаза все еще яркие. Борода лопатою. Платье богато. Сам ступает неспешно, на посох опираясь. И на вершине его горит силой алатырь-камень.
Знак особого доверия.
Власти.
За ним уж и прочие держатся. Тихомир Жуковский, который и впрямь на жука похож, усача древесного. И в черное обрядился, что в панцирь. Медоуст Звягин, напротив, в золоте, сверкает, что самовар начищенный, да по сторонам головою вертит. Он молод и удивительно, что этакого, молодого, взяли.
А на лице-то читается удивление.
Не ожидал подобного?
Князя вот нет. Не поехал? Или не велели ехать?
– Доброго дня, матушка, – Древояр поклонился, как должно. И Мудрослава ответила поклоном же. Помнилось, что долго он с братом спорил, выступал против свадьбы её. Только брат – еще тот упрямец.
Но старику она рада.
– И вам доброго, – сама же поднесла ему водицы ледяной колодезной. – Долог был путь ваш?
– Долог, – согласился Древояр, чашу из рук принявши. И осушил в один глоток, отер капли с усов. – Однако боги смилостивились, матушка. И вот мы тут.
– Рада видеть вас.
И выходит, не позабыла она за год о вежливости, о той, иной жизни, в которой приходилось встречать, что послов, что иных гостей.
– А уж я-то как рад, – это Древояр произнес тихо. – Видеть вас, матушка, в добром-то здравии.
И вправду рад.
Это Мудрослава почувствовала. А еще некое смутное беспокойство, тревогу даже. За кого? За нее? Что такого может с нею произойти? Из того, что еще не случилось?
– И государь наш кланяться велел…
В этом Мудрослава изрядно сомневалась.
– А еще письмо вам передать, – Древояр махнул рукой, и вперед выступил Тихомир с резною шкатулочкой. На краях её каменья горели, а в центре самом нагнулся, выставив могучие рога, тур.
Знак рода.
Стоило коснуться, и отворилась беззвучно крышка, признав за Мудрославой право заглянуть внутрь.
Свиток?
И с красными печатями. Вот от брата, личная. И от думы… стало быть, и вправду понадобилась.
Мудрослава свиток развернула и прочла.
Нахмурилась.
Прочла еще раз.
Он это серьезно?
Но… разве возможно такое?
– Мне надо подумать, – сказала она, разворачиваясь, испытывая огромное желание немедля сбежать и… спрятаться. Можно в подпол. Или в бочку с капустой, благо, капусты в ней не осталось, как не осталось и моченых яблок, и многого иного. Но вот так…
– Конечно, матушка, – Древояр махнул рукой. – Идите, окажите князю уважение. А я тут… побеседую.
И под руку подхватил. От кого другого подобного обращения Мудрослава не потерпела бы, но Древояр… всегда-то он рядом был. И когда матушка отошла, и когда батюшки не стало. Учил. Успокаивал. Советовал. Наставлял. Вытирал слезы и ругал, не без того. Но всегда-то по делу.
– Вели, чтоб сбитня принесли, что ли, – сказал он, глядя на дворовую девку, которая так и застыла, глаз своих с Медоуста не сводя. И виделось в них та, дурковатая бабья готовность, немедля удариться в любовь. От голоса Древоярова девица вздрогнула.
– Так… немашечки, – сказала она.
– А чего есть?
– Взвар. Травяной.
– Вот его и неси, – Древояр ткнул её посохом в бок, легонько, но напрочь выбивая из головы мечты. И к лучшему. Бояре на дворовых девках не женятся, а вот пользоваться так завсегда радые. Ей-то с того ничего не прибудет, а то еще, коль проведает кто про грех этакий, и вовсе со двора погонят.
– Да уж, – Древояр оглядел комнатушку и покачал головою, темные глаза его налились гневом. – А говорил я, что не будет с этой женитьбы пользы. Но разве ж его переупрямишь?
Мудрослава вздохнула.
Присела на краешек скамьи.
– И теперь, да? Если сама не поеду…
– Оно-то так, – Древояр опустился на лавку, которая тяжко застонала под весом истинного боярина, заставив его нахмуриться еще больше. – Оно-то, конечно, велено уговорить. Да… сама понимаешь, ежель заупрямишься, то все одно поедешь. Ухтомского пошлет.
А тот на разговоры тратиться не станет. Кинет в седло и увезет, а там уж братец найдет, чем укорот дать. Вспомнилась тесная келья монастырская, в которой Мудрослава провела неделю перед свадьбою, чтоб, стало быть, подумала о выборе.
И судьбе.
И… рада была. После той кельи замужество избавлением показалось. А теперь…
– Что ты думаешь? – спросила она и девку, которая взвар принесла, отослала. Правда, та не отошла далеко, небось, подслушивать станет.
Наушничает.
Все-то тут подслушивают, подглядывают, доносят, кто князюшке, кто женушке его, кто братцу. А те, которые половчее, всем и сразу. Древояр тоже понял. Хмыкнул и бороду огладил, а после щелкнул пальцами, воздвигая стену незримую.
– Так-то оно лучше… что я думаю… думаю, что тебе бы в мужском обличье родиться, Славушка. Тогда б мы все беды не знали. Братец-то твой, конечно, силушкою не обделен, но к ней бы ума немножечко. Да сдержанности. Да умения самому думать, без дружней помощи.
Он покачал головою.
– Опасные речи, – сказала Мудрослава, хотя слышать подобное было, безусловно, приятно.
– Так с тобой же ж. Уж ты не донесешь.
– А если донесу?
– Тогда, стало быть, зря жил.
– Так все плохо?
– Не сказать, чтоб уж вовсе плохо. Он ведь не глупый, если так-то. Но горячий уж больно. То в гнев, то в радость. Сперва сделает, после думать начинает. И хорошо, когда поправить можно. Давече вон Саржевского едва на плаху не спровадил. Кто-то там чегой-то донес, а он и рад поверить. У Саржевского норов-то еще тот, неуживчивый… хорошо, хоть сразу не казнил. Стали разбираться, так и вышло, что нет за ним вины, наговор лишь. Святояр-то повинился, замирился, шубу вон кинул горностаеву. И вроде как оно ладно вышло, да… ты ж знаешь, Саржевский не таков, чтобы обиду позабыть.
Мудрослава подавила вздох.
Чудит братец.
А ведь уже двадцать годков сменял, должен был бы в разум войти.
– И дружки его в уши мед льют, он и гораздый слушать.
– Может, еще наладится?
– Думаю. Я-то, грешным делом, отойти от дел собирался. Старомысла за тебя сватал. Думал, поженитесь, он при думе сядет да при братце твоем. Хороший мужчина. Спокойный.
И крепкий.
На Древояра чем-то похож, разве что моложе будет. Вот лица его Мудрослава не помнила, но сердце сжалось болезненно. Почему так не сложилось? Древояр-то дурного мужа не выбрал бы, такого, который в питие да пиру меры не ведает. И жили бы… у Старомысла терем в Вироссе имеется.
Богатый.
Там, небось, зимою сквозь окна не дует.
– Да твоему братцу напели, что надобно земли соединять, царствие виросское длить. Вот соединили. И что толку-то?
Вздохнули оба о надеждах несбывшихся.
– А теперь-то что?
– Теперь… – Древояр огладил бороду. – Страшно?
– Страшно, – призналась Мудрослава. От него ли, старого, скрываться. И не так уж глуп братец, ежели послал единственного, пожалуй, человека, которому она верила.
И которого готова была слушать.
Сам ли додумался?
Хорошо бы.
– И чего боишься?
Мудрослава призадумалась. А и вправду? Чего она боится-то?
– Не знаю. Но… это же… Проклятые земли. И… и там чудовища. Твари. Мертвецы ожившие.
И тот, кто этими мертвецами повелевает.
Вздумалось ему жену искать. На кой ляд ему жена вообще?
– Оно-то, конечно, верно, да только поспрашивал я людей, которые там бывают.
– А такие есть?
– Есть, конечно, – усмехнулся в бороду Древояр. – Купцы-то туда, оказывается, частенько наведываются. И такие, которые уж давно торг ведут…
– С мертвяками?
– Да говорят, что уж сколько лет ходит, но ни одного мертвяка не видывал. Вот чудища, те случаются, но и то редко. Повыбили их, стало быть. А так-то горы. За горами – земли. На землях, стало быть, люди. Селения. Есть малые, есть побольше.
– Люди? – верилось в подобное слабо.
– Свей Янович, коий уж не первый год зерно туда возит, сказывал, что до того его батюшка торговал, а еще раньше – и его. Что во времена-то прежние там оно сложнее было, тварей больше, людей меньше. Беда их в том, что землица-то родит, да не нужное. Травы всякие запретные, стало быть, растут, а вот пшеница аль рожь – нет. И приходится возить. Платят честным серебром и золотом. И травы их опять же весьма ценятся.
Люди.
Странно так.
– А…
– Сперва-то беглые тудашечки шли, как он сказал. И те, которые удачи искали, сокровищей всяких, кладов. После и прочие потянулись, когда понятно стало, что жить там можно.
– А…
– А за порядком, стало быть, Повелитель Тьмы и приглядывает. И да, случалось Свею Яновичу с ним встречаться. Лика, правда, не видывал, ибо тот всюду в зачарованном доспехе ходит. Но клянется, что тот – человек. Может, силой наделенный, но и сама-то ты не бессильная. Хорош аль нет, того не ведаю. Как и то, каков он норовом. Но Свей Янович сказывал, будто местные его крепко уважают. Он и пиратов побил, которые на земли его захаживать повадились, и разбойничков, ежели заводятся вдруг, тоже скоренько находит, а потому царят там мир и порядок.
– Разве так бывает?
– Съездишь да поглядишь, – Древояр глядел лукаво. – Подумай, девонька. А что ты теряешь-то? Окромя своего курятника.
Мудрослава отвернулась к стене.
Сырое дерево, темное. И дом клали наспех, оттого и вышел он таким, никчемушным.
– Там же ж писано, что смотрины он устраивает. Стало быть, будут еще девки. Он на них поглядит, ты на него. Тогда-то и решать станешь.
– Что решать?
– А вот тут уж сама гляди. И еще, – Древояр поднялся. – Слыхал, что письма-то не мы одни получили. Лакхемцы будут, островитяне, еще кто, может…
И девиц не отправят без должного сопровождения.
Это свита.
В свите – люди.
Знатные, ибо иных невместно отправлять. А стало быть… стало быть шанс вырваться из этого, как верно Древояр выразился, курятника. И Мудрослава не простит себе, если вдруг шанс этот упустит.
Живой он там, мертвый, этот повелитель.
На месте разберемся.
– Еду, – Мудрослава тоже поднялась. И щелчком пальцев убрала стену. – Эй ты, вели, чтоб вещи собирали да поскорее…
Душа жаждала действий.
И немедля.