Пять невест и одна демоница

Глава 24 Где цесаревна получает наставления

«И явилась тогда пред ним дева, красоты невиданной. И принялась она соблазнять златом, серебром да посулами сладкими, обещая весь-то мир отдать во власть, лишь бы назвал её законною женою. Но не послушал благородный Ортан, но взял меч свой и снес ведьме голову».

«О деяниях благородного Ортана, великого воина и аскета»

Накануне отъезда не спалось.

Все-то ныне дома казалось иным, и было удивительно, как Мудрослава прежде не замечала. Чего? Как шепчутся девицы, поставленные в услужение? Как вьются они, слишком уж услужливы, чересчур суетливы, и мерещится за всею этой суетой желание…

Затуманить разум?

А веселье гремит, звенит и даже здесь, в покоях Мудрославы, слышна, что музыка, что крики пьяных. И это раздражает.

До головной боли.

– Подите прочь, – она отобрала щетку у девицы, которая застыла с каким-то совершенно коровьим выражением лица. Будто забыла, для чего она вовсе тут поставлена.

Разве что на окрик вздрогнула.

Повернулась.

Пошла. А вот дверь за собою не заперла. И сердце оттого екнуло, растревоженное. Но испугаться Мудрослава не успела. В дверь постучали.

– Войдите, – она запахнула полы теплого домашнего халата, подумавши, что не след принимать гостей. Но и гостям то понимать надобно.

Раз уж пришли.

Древояр.

И не один.

– Прости, доченька, – Древояр поклонился. – Но иначе не выйдет поговорить. Разом донесут.

– Я понимаю, – улыбка получилась кривоватой.

И сердце забилось всполошенно.

Он ли?

Человек, который всегда-то был рядом, близко? Заботился. Оберегал. Утешал. Никогда-то не полагал, будто бы она, Мудрослава, слаба или недостойна. И как поверить, будто бы он, такой надежный, предал?

И как поверить будет кому-то еще, если и вправду предал?

Оставаться наедине было слегка… боязно.

Древояр прикрыл дверь. И родственник его встал подле, закрывая проход. А ведь он хорош собой. Нет, не так, как Медоуст нет в нем сахарной красоты. Но высок. Статен. В плечах широк. Волос светлый. Борода коротка, стрижена аккуратно. Черты лица правильные.

Глаза ясные.

И будто бы в самое сердце глядят. И Мудрославе становится жарко. Холодно. Пальцы вдруг подрагивать начинают. И не выдержав взгляда, она отворачивается.

Мелькает мысль, что Яр ошибся.

Что… что придумал себе. Он всегда был выдумщиком знатным. Или нашептали. Конечно! Люди горазды сочинять. Вот и вложили в уши ложь.

А он и рад.

Мудрослава ущипнула себя за ногу, и наваждение схлынуло, оставив горькое послевкусие. Ей словно бы… жаль? Несомненно. Она ведь молода. И живая.

И хочет любви. Самой любить и чтобы её тоже. И…

– Как ты, девонька? – заботливо поинтересовался Древояр.

– Неплохо, – Мудрослава сумела улыбнуться, только отражение в зеркале показывало, что улыбка эта вышла донельзя растерянною, будто она и сама в сказанное не верила. – Здесь… шумно.

– Это да. Пиры. Гуляет. Молодой еще, – Древояр произнес это с легким укором. – И не понимает, сколь все серьезно. Но я не о том. Подводы собраны. Повезем и меха…

…шкурки соболиные, числом дюжина дюжин, еще чернобурки и норки, и иного зверя драгоценного. Самой Мудрославе брат дорогой шубу поднес песцовую, легкую да жаркую.

– Атласа три штуки, бархату… – Древояр принялся занудно перечислять все то, что должно было бы составить её, Мудрославы, приданое.

И вдруг обидно стало.

Первому мужу она принесла не меньше. Но куда все подевалось-то? Своячница вечно приходила жаловаться на бедность да скудность, на то, что дров уходит много, и воду слуги греют часто, не говоря уже о прочем.

– Посуда золотая и серебряная… – Древояр словно ощутил, что говорит в пустоту и замолчал. – Сама-то ты как?

– Пожалуй, что… он подарок прислал.

Драгоценности, которые ей показали, но унесли, отговорившись, что будто бы в храм их должно отправить. Отмолить. Убедиться, что нет на чудесных каменьях проклятья.

Вернут ли?

Или же одна из девиц, которые, позабывши про стыд, рядом с Яром крутятся, себе оставит? И вновь горько. А на душе тоска такая вдруг, что хоть ты волком вой.

– Видел. Изрядно. Я уж озаботился, чтобы уложили.

– Спасибо.

– Не за что, девонька, не за что. А то ведь жениху всяко приятно будет свой дар на невесте узреть.

Да, пожалуй.

Логично.

И все одно тоскливо. И слезы на глаза сами наворачиваются. Впору разрыдаться, что жизнь у нее, у Славы, этакая… неудалая.

– Еще кое-что из матушкиных каменьев, ибо не дело это, если виросская царевна хуже прочих окажется.

– Спасибо, – вымученно получилось.

– Ты не бойся, девонька, – Древояр погладил по плечу, успокаивая. – Не бойся. Чай, поглядишь, каково там, подумаешь… авось и глянется. Нет, то неволить тебя никто не станет.

– Так уж и не станет?

– Не станет, – жестче произнес Древояр. – Один-то раз уж дозволили твоему брату глупость совершить, и что толку-то? Кому с того браку хорошо стало? Только на шею дармоедов посадили. Вона, родня новообретенная, каждый месяц письма жалостливые шлет, денег просит. И главное, сколько ни отправь, а все мало.

– А отправляли?

– Само собою. На твое содержание по тысяче рублев в месяц велено было выделить.

И вот куда эти тысячи девались? Мудрославе вечно заявляли, что ничегошеньки от Вироссы не получают, что она-де живет из милости почти.

И…

И не боялись же.

Сволочи!

– Так что, коль там не сложится, домой возвернешься. И будем твоего братца в разум приводить. А жениха и тут подыщем… мало ли у нас добрых молодцев?

– Мало, – согласилась Мудрослава. – Если добрых.

– Порой и от злых польза быть может, – усмехнулся Древояр. – А на всякий случай отправлю я с тобой своего сродственника. Приглядывать станет. И приглядываться. Если вдруг чего не так, то к нему иди.

– А вы… разве не поедете?

– Собирался, – Древояр развел руками. – Да ныне твой братец меня к себе вызвал. Втемяшилось ему по святым местам отправиться, молиться за успех сего дела. И благословение испрошать.

Сказано это было по-старчески брюзгливым тоном.

Нарочито даже.

– А мне велено Вироссу блюсти да за Думою приглядывать.

– Не вовремя он.

– Может, и так. А может, наконец, понимать чего начал. Вот аккурат вместе выезжаете. Пойдете разом до Судацкого скита, он там у мудреца и останется.

…не останется.

– А главное, все одно к одному. Вона, и грамотка пришла от тамошнего… владетеля. Сколько лет никому не приходило, я уж, грешным делом, подумавши был, что помер он. Ан нет, живой… да, живой… и брата твоего видеть желает. Вот тот и загорелся мыслею.

Древояр покачал головою, явно не слишком довольный поворотам.

– Во главе же ж посольства ставят Ижицкого. Он боярин добрый, разумный и дело свое знает. Коль чего не так, то к нему иди. А ежели и он слушать не станет, то не чинись, говори, как оно есть. Старомысл всегда сподмогнет.

– Спасибо тебе, дядюшка, – и Мудрослава, повинуясь порыву, обняла старого боярина. Только коснулась, как будто… обожгло, опалило жаром. И щека Древоярова дернулась, а в глазах мелькнуло что-то этакое, то ли тоска, то ли обреченность.

Не радость никак.

– Ты, девонька, главное, помни. Ты – виросская цесаревна. И не чета каким-то там ладхемским купчихам, как бы те ни пыжились.

Яр заглянул незадолго до рассвета. Мудрослава долго ворочалась, вдруг стали казаться перины комковатыми, пуховые одеяла – жаркими, а воздух в тереме родном спертым, затхлым.

Сопели девки на соломенных матрацах.

Сладко похрапывала пожилая боярыня, приставленная в комнатах следить за порядком. И храп её доносился сквозь стены. Тоненько повизгивала собачонка, которую боярыня с собою носила. И в этой, наполненной звуками, ночи, никак не находился сон. А уж когда за окном посерело, Мудрослава и вовсе поняла – не уснет.

Много всего.

Мыслей. Сомнений. И непонимания, как оно получилось. Почему, стоило закрыть глаза, пред ними вставали такие яркие синие очи Старомысла. И как же вышло, что ее, Мудрославу, тянуло заглянуть в эти сами очи. Увидеть свое в них отражение.

Услышать, как повторяет он имя её.

Снова и снова.

Она в раздражении садится.

Взмокла. И волосы тоже спутались. Коса растрепалась, соскользнула лента, и теперь она, Мудрослава, верно, страшна. Заодно уж стыдно. И за мысли свои, и за томление в груди.

Она встала.

И огляделась.

Девки спят сном крепким, ни одна не шелохнулась, пусть даже пол скрипнул. И боярыня только громче всхрапывает, губами шлепает во сне, будто жалуется, а собачонка подвывает жалобам этим.

Появилось вдруг желание уйти.

Выйти.

Из терема. Хоть бы и в сад. В сад же можно? Конечно. Ночь. И никто не увидит. И… и Мудрослава набросила на плечи халат. К двери она кралась, и там уже, за дверью, почти не удивилась, увидав спящую стражу. Только сердце кольнуло тревожно.

Не должно так быть!

Не должно.

Но сердце металось, требовало скорее… в сад… и она почти бежала, босая, простоволосая, будто не царевна, а девка какая, гулящая. И уже там, в саду, где пахло землей и цветами, она как-то успокоилась. И огляделась, пытаясь понять, как же так вышло?

– Мудрослава? – тихий голос был слаще меда.

И кровь прилила к лицу.

– Пришла?

Вдох. И выдох. Горячо-то как. И стыдно. И сладко. И ничего-то дурного она не делает. Просто… просто сад. И ночь лунная.

– Я ждал.

Ночью цвета глаз не разобрать. Луна вон за облаком спряталась, скрылась.

– Я пришла, – губы сами шевелятся, слово говорят.

– Я знаю. Спасибо.

– И тебе.

Пальцы у него горячие. И жар этот пробирается в тело.

– Долго не выйдет, но я хотел тебя увидеть. Ты стала еще краше, хотя вовсе такое, казалось бы, невозможно.

Слушала бы.

И слушала.

А он пальцы к губам подносит. И целует. Один за другим, один…

– Только о тебе и думал. Только о тебе и тосковал. Света белого не видел, не желал видеть. На кой мне свет белый, когда тебя нету?

– Я тут.

– И надолго ли? – теперь чудится укор. – Завтра отправимся…

И горько от того.

– Я…

– Ты и я, Мудрославушка, Славушка моя, солнце мое, сердце мое…

Никто и никогда прежде не говорил ей слов подобных. И никто-то не скажет. В груди стало горько, больно, будто яду она испила. А может, и вправду?

Уж лучше отрава, чем жизнь такая.

– Убежим, – и решение вдруг показалось правильным, единственно возможным. Конечно. Как иначе-то? Она, Мудрослава, заслуживает счастья!

Разве нет?

Почему другим, тем же девкам сенным, позволено любить, а виросской царевне неможно?

– Убежим, – заверили её. – Всенепременно. Но потом. После.

– Почему?

– Не время сейчас. Неможно.

– Почему? – мысль всецело завладела разумом. – Сегодня же. Убежим. Обвенчаемся. И никто-то нам не указ.

– Нет, – и слово это он произнес так, что собственная душа Мудрославы в пятки ухнула. – Нельзя. Я же говорю, еще не время. Терпения наберись.

Как будто… как будто не было слов.

– Мы обязательно будем вместе, – он вновь смягчился. – Но не как тати, закон и слово государево порушившие, клятву предавшие. Нет. Мы обвенчаемся ясным днем, пред всем людом. И только так смогу назвать тебя своей женою.

– Мой брат… не дозволит.

Все одно страх остался там, внутри. И страх, что сейчас он обозлится и уйдет, бросивши Мудрославу, и страх, что останется, ибо его она теперь тоже боялась.

Да что с нею происходит?

– Сегодня – нет. А завтра – как знать… надобно исполнить волю его.

– И выйти замуж за другого?

– Нет. Ты не одна там будешь. И другие тоже. Лакхемцы, островитяне, даже степняки, как слыхал, свою девку пришлют, – это было сказано раздраженно. – Пускай выбирает. А ты мне поможешь.

– В чем?

– В малости одной, – ее щеку погладили. – Не откажешься ведь?

– В малости?

– В ней, Мудрославушка… надобно будет отыскать одну вещицу. И тогда ни твой брат, ни кто бы то ни было вовсе в мире сущном, не посмеет мешать нам.

По спине будто холодок пополз.

– А теперь иди, – лба коснулись холодные губы. – Не то еще застудишься.

И снова не посмела она перечить.

Очнулась уже у дверей, и не удивилась, что стража по-прежнему спала, как и девки, и боярыня, и собачонка её. А на кровати сидел Яр.

– Ну что? – спросил он, отерев лицо Мудрославы простым полотенчиком. – Убедилась?

– Вот… дерьмо.

Наваждение схлынуло.

А память осталась, подтверждая, что и вправду оно так, как Мудрослава сказала. Дерьмо. Полное.