Путешествие идиота

Глава 39 Летучий курятник

Примерно через неделю мы, наконец, в путь отправились. А до этого времени все слонялись без дела по нашему транспорту — ржавой калоше, грузопассажирскому старичку «Либерти». Делать там было абсолютно нечего. И места на транспорте тоже не было. Три радиальных коридора, камбуз да библиотека. И кормовой кубрик, что под нашу команду временно отвели. Вот, пожалуй, и все. Старикан наш на пассажиров особо и не рассчитан. Пассажиру тут положено погрузиться и сразу в гроб залечь. Так на флоте криокамеры зовутся. Они плотно, как соты в улье, в третьем кормовом отсеке набиты. Длинный такой коридор, а в него отсеки-выгородки без дверей выходят. И эти самые отсеки от палубы до подволока напиханы гробами, крышками в коридор. Если в них не ложиться, то команде до места назначения нипочем не долететь — не хватит ни продуктов, ни воздуха. Так уж эти грузопассажирские посудины устроены. Одно слово — «четвертый класс». Потому он и дешевый, что в нем ни есть, ни пить не надо. И всякие там стюарды «мерзлякам» не требуются. На всю толпу — один пассажирский да один багажный кондукторы. Да и те — трюмные машинисты по совместительству.

Поэтому все наши, кого Кеони на Йорке насобирал, только и делали, что спали, напивались да в карты играли. А когда надоедало, по этим самым трем коридорам бродили, или друг к дружке цеплялись. Еще было развлечение — драки с командой устраивать. Потому что народ собрался — оторви да выбрось. Прямо сказать — поганый народ. Ни с кем из них мне разговаривать не хотелось. Совсем не о чем было. Они только и спрашивали у меня: «Выпить е?» Или еще: «Есть чем закинуться?» Это когда трезвые или с похмелья. А в остальное время норовили ухватить за грудки и орать про то, как они кровь на всех фронтах проливали, пока я за их спиной жировал. В общем, люди они все были странные, хоть и пилоты. Братьями, как Алекса или Наиля, мне их называть почему-то не хотелось. Вот не лежала к ним душа и баста. И еще они так и норовили в мой пенал залезть. Наверное, думали, что я там «дурь» прячу. Поэтому я от них старался держаться подальше. Сначала уходил в судовую библиотеку. Листал старые журналы да пару затрепанных книг. Больше там ничего и не было. Потом некоторые из наших навострились там попойки устраивать. Их кок с камбуза гонять начал, вот они сюда и перебрались. А я их пойло пить не любил, хотя мне и предлагали. Уж больно оно вонючим было. А закусывали они, как правило, моими продуктами. Теми, что я с собой привез. Поначалу спрашивали у меня, а потом привыкли и сами брали, кому что надо. Я и не возражал. Мне не жалко. Какие-никакие, а все же это мои товарищи. Моя команда. И мне с ними скоро летать. А за продукты меня часто к выпивке звали. «Слышь, малахольный, иди дерни», — так они говорили. Но я вежливо отказывался.

Когда они напивались, то начинали хвастаться. Рыжий Милан, тот, что вечно небрит и с красными глазами, стучал кулаком по столу и кричал, что он на Форварде в первой волне летал. На орбитальном бомбере, в «Гремящих ангелах». И без всякого сопровождения. А наполовину лысый Борислав с обвисшими щеками его перебивал и кричал, что двадцать лет, как один день, на скоростных «Миражах» отпахал и даже дважды катапультировался. Но Милану казалось, что его Форвард круче. А Файвел ему говорил, что он «фуфел». Потому как никакого сопровождения на этом Форварде и не требовалось, потому как у тамошних повстанцев не то что боевой авиации — челноков не было. А Милан злился и еще сильнее по столу стучал. Пока чего-нибудь с него не ронял. Если это что-то оказывалось недопитой бутылкой, то остальные начинали Милана бить. А Борислав за него вступался. И начиналась свалка. Тогда я потихоньку уходил. Потому что в таких свалках норовят бить не тех, кто ближе, а тех, кто ни при чем и в стороне стоит. Типа меня. А затем прибегали несколько матросов вместе с боцманом, или с пассажирским кондуктором, и начинали всех «гасить». И потом уволакивать отсыпаться в кубрик. И кто-нибудь обязательно при этом кричал «наших бьют». И тогда те, кто не спал, вставали, закатывали рукава, шли в библиотеку и тоже с матросами бились. Ну и те в долгу не оставались. Потому как трезвые были, да еще и с обрезиненными жгутами в руках, теми, которыми в трюмах груз обвязывают. Они этими жгутами страсть как больно дрались. И когда драка в коридор выкатывалась, кто-нибудь из матросов тоже кричал «наших бьют». Тогда и к ним тоже подходила подмога. Иногда мне казалось, что все эти матросы только и ждут, когда в библиотеке кто-то напьется и буянить начнет. И они специально в кубрике собираются и дожидаются, когда можно будет кости поразмять. И «пижонам этим», то есть нам, «хари начистить».

Не любят они летчиков. Пусть даже таких, как мы. Наверное, скучно им на своем корыте. С утра до вечера — или на вахте, голые серые переборки да тусклое освещение, или в кубрике дрыхнешь, а в перерывах офицеры авралами достают. И так месяцами. Какие уж тут развлечения. Я их понимаю. И они меня тоже. Потому что как-то раз, когда драка была, они меня заодно со всеми хотели побить, хотя я и в стороне стоял. Ну и, как всегда, я стал железным. Я даже стал привыкать: чуть что — сразу становлюсь непробиваемым. Наверное, это мой голос внутренний старается. Я и не против. Я даже с удовольствием.

Так они на меня однажды бросились, ну а я их по всему коридору разбросал. И подмогу их тоже. И другую подмогу. И наших, тех, что мне помогать кинулись, но в полутьме не разобрали, кто где, — тоже раскидал. В общем, никого больше не осталось, и я на камбуз пошел. На обед. И с тех пор меня матросы понимать стали. Где бы кто ни дрался, меня уважали и не трогали. Да и капитан им сказал, мистер Тросси, чтобы не лезли ко мне. «Убью, — сказал, — сукины дети, ежели кто к этому чокнутому сунется. У меня и так работать некому, а он полкоманды в лазарет уложил. Так что не дай бог кому — сразу придушу». Очень строгий у нас был капитан. С большими усами, в несвежей белой тужурке и мятой фуражке с лакированным козырьком. Сразу видно — старый космический волк. Его за глаза так и звали — «Волк».

В общем, через неделю такого отдыха многие из наших зубов недосчитались. И места в библиотеке мне не стало. А больше на этой жестянке одному побыть было негде. Не лежать же в душном полутемном кубрике, слушая храп и пьяные вопли? Но тут я случайно на обеде познакомился с механиком. С Джозефо то есть. Он завистью смотрел, как я их кашу из кукурузы заедаю свиным боком. И тогда я его угостил, а он обрадовался. Сказал, что страсть как свинину любит. А эта поганая «Криэйшн корп», на которую он уже третий год пашет, норовит команду всяким дешевым дерьмом потчевать, да химией разной. Так что нормально поесть получается разве что на станции или в порту, в увольнении. А такое редко выпадает.

Ну, мы с ним и разговорились. Я ему про Дженис рассказал. А он улыбнулся и сказал, что я «родственная душа». И что тут редко ценители попадаются. И еще про то, что блюз шибко уважает. И Мадди Уотерса, и Ли Хукера, и Сонни Боя Уильямсона. И других «старичков». И что Дженис тоже телка клевая. «Когда такая деваха блюз поет — аж слезы наворачиваются», так он выразился.

В общем, проболтали мы с ним до самой его вахты. А потом я ему подарил большой кусок копченого мяса, того, что наши пьяницы стащить из рундука не успели. И сушеных фруктов. И грибов в банке. И жирнющую рыбину. Джозефо сказал, что это царский подарок. И еще, чтобы я называл его просто Джо. И теперь, когда он на вахте был, я мог в его каюте сидеть и музыку слушать. Он мне второй ключ дал. Сказал, что я ему кореш. Я помню: кореш — это почти как друг. Правда, Дженис у него в коллекции не было, но и его «блюзы» мне тоже здорово нравились. Я даже многие песни наизусть заучил.

И вот однажды ночью сам Кеони на борт прибыл. Сказал, мол, больше дураков нет. И что можно трогать. И нашу полупьяную братву стали за руки за ноги по гробам этим раскладывать. Снимают одежду, и отдают багажному кондуктору. А потом засовывают пассажира в люк ногами вперед. И кондуктор ему багажную карточку на шею прицепляет. Затем наполняют «гроб» мягким гелем и крышку захлопывают. Некоторые из наших спросонья драться пробовали, но матросы таких «гасили» быстро. «Напоследок», так они шутили. Ведь теперь у них два месяца никаких развлечений. Так всех наших и уложили, будто мешки какие.

А как до меня очередь дошла, оказалось, что последний «гроб» диагностику не проходит. И красный индикатор на крышке никак гаснуть не желает.

Тут все начали думать, что дальше делать. Кто-то посоветовал меня обратно высадить. Но кондуктор сказал, что пилотов всегда не хватает и за такие дела можно враз с работы вылететь. Еще кто-то дал совет на тесты внимания не обращать. Говорит, что все эти тесты избыточны, и даже если треть не проходит, груз все равно свеженьким доезжает. Мол, были случаи.

Но я ответил, что в нерабочий «гроб» ни за что не полезу. И к стене подальше от всех отошел. И все на меня посмотрели озадаченно, потом друг с другом переглянулись. Я чувствовал — уж больно им неохота было со мной связываться. Ведь я, если разойдусь, могу эту жестянку и вовсе без команды оставить. Так я им и сказал: «Даже не пробуйте, ребята».

Они и не стали. Связались с капитаном, и Волк им ответил, что один бездельник нас не объест. И что я корешах у механика хожу, значит, у него в каюте и жить стану, места хватит. И все по местам разбежались, потому что сигнал к разгону дали. Я тоже потихоньку двинулся. Открыл каюту своим ключом и стал хозяина в откидном кресле дожидаться.

И мы полетели.

Нам в одной каюте с Джо не слишком просторно было. Она вовсе не такая была, как та, что на лайнере. Но все же мы отлично ладили. Слушали музыку. Джо рассказывал про блюз, про его «течения». О том, что бывает «ритм-н-блюз» и «блюз-рок». И еще «блюз-модерн». И еще всякие. Про то, что почти все известные блюзовые исполнители были «неграми». Это значит, что у человека кожа черная. Сейчас такого редко встретишь, а тогда, в этом самом двадцатом веке, на старушке Земле их было — пруд пруди. И еще он про себя рассказывал. Про то, как двадцать лет оттрубил на ударном авианосце «Калигула» из состава Второго Колониального. И как до третьего сменного механика дослужился. Про всякие смешные и не очень случаи на борту. Про то, как пенсию выслужил и сюда устроился, в «Криэйшн», чтоб с тоски не помереть. А я ему рассказал про Дженис. О том, как ее в первый раз услышал. И про Хендрикса. И про «Грэйтфул дид». И даже «Ядро и цепь» напеть пытался. Правда, без музыки у меня не очень выходило, но Джо все равно понравилось. Он сказал, что у меня голос есть. И что он не понимает, как я в «банде» этой очутился. И еще он мне подпевать начал, когда слова выучил. Очень здорово у нас получаться стало. Джо даже сказал, что на ближайшей станции Дженис прикупит. И всех остальных ребят тоже.

А я рассказал ему про то, как летать люблю. И что другого способа такому как я не найти. И что я ради неба на все готов, и потому я здесь.

А он посмотрел на меня внимательно, и выдал:

— Видать, таким как ты, без полетов никак. Это у тебя в крови. Ты кто по званию?

— Капитан.

— Ишь ты. А я только до воррента дослужился. Второго класса. Ничего, что я с тобой так запросто?

И засмеялся. По плечу меня хлопнул. Хорошо мне с ним было, такой он был простой. Жесткий, жизнью умудренный, но при этом совершенно не озлобленный. С ним я себя совсем нормальным чувствовал.

Одному в каюте сидеть было скучно, а больше на судне пойти было некуда. Капитан, когда я по коридорам без дела слонялся, сильно ругался. Балластом меня называл. И тогда я вместе с Джо на вахты ходить начал. В машинном было интересно. Всякие там блестящие штуки от палубы до самого верха. Повсюду трубы да индикаторы. По переборкам щиты разные и кабели в руку толщиной. И еще тут было светло, не в пример остальным отсекам.

Джо мне рассказывал про устройство мюонного двигателя. И про гравикомпенсаторы Попова. Да так понятно, что через пару недель я уже мог самостоятельно кожух снять и штатную профилактику провести. Даже без помощи ремонтного робота. Вот только в порядке отключения гравиконтуров немного путался. Их, если не в том порядке вырубать, запросто пожечь можно. А без гравикомпенсаторов до места долетит один корпус с кашей из нашего мяса внутри. Так Джо объяснил. Мне это знакомо было. На самолетах тоже такие штуки ставят, чтобы летчика и нежную аппаратуру во время маневров не размазало. Только у нас они крохотные, а тут — на пол-отсека.

Джо сказал, что я быстро учусь, и что у меня отличная память. Как-то это не слишком вязалось с тем, что я еще недавно все забывал через минуту. Но все равно, мне приятно было, когда он меня хвалил. Джо — он надежный был, как скала, хотя и неразговорчивый. А со мной обо всем говорил. Однажды мы даже про любовь с ним разговорились. И я признался, что мечтаю ее на Кришнагири найти. И что сразу после Земли я с компаньоном туда рвану. И там у меня обязательно будет любимая женщина.

— Странные у тебя мечты, — так мне Джо на это сказал. — Я вот раз пять думал, что нашел ее, эту самую любовь. А на поверку оказывалось, что это я просто от одиночества бегал. Знаешь, что такое одиночество?

— Мне ли не знать? Я всегда один. Даже когда вокруг люди. Я ведь не как все. С такими, как я, не слишком водиться любят.

— Это ты брось, капитан. Ты же не идиот слюнявый. А если что и повредил себе, так не по пьянке дурной. Ведь так?

И я ответил, что да. И снова «Гарпуна» своего вспомнил. Отчего-то он представлялся мне не как машина, а как живое существо. Которое я спасти не смог. Однажды ночью я даже сон увидел. Про то, как «Красный волк» меня катапультировал. Удар, перегрузка и невозможно дышать. Потом взрыв, и тишина. И я в спасательной капсуле вниз лечу, прямо в море до самого горизонта, как в огромную чашу без края. А до этого мы падали. Бесконечно долго, целую жизнь. И нас расстреливали здоровенные двухмоторные монстры. А я одно только и мог — на ручном тянуть, вяло уклоняться, да ловушки отстреливать. Потому что движок едва двадцать процентов выдавал и маневровые горели. И за нами хвост дыма в полнеба. А после ловушки закончились и гидравлика окончательно сдохла. И я проснулся. И теперь, когда про войну мне говорят, это снова со мной. И снова вижу вспышку высоко над головой. Вижу, как погиб мой самолет. Моя душа.

— Ну-ну. Не переживай так, капитан, — похлопал меня по руке Джо. — Все мы когда-нибудь оказываемся в заднице. И не все оттуда вылезаем целыми. Такая уж она сука, военная судьба…

А еще через неделю я самостоятельно провел обслуживание резервного гравикомпенсатора. Один, без чьей-либо помощи. Только Джо рядом стоял и наблюдал. Он сказал, что я способный, хоть и летчик. А они все белоручки, поголовно.

Еще Джо меня выучил петь песню со странным названием «Хучи кучи мэн». И мы с ним так здорово ее пели, и ритм руками по столу отбивали, что нас даже матросы из соседнего кубрика слушать приходили. Стояли в коридоре и слушали. А мы им еще разные вещи пели. И они научились в такт песне ногами притопывать. И тогда у нас совсем замечательно выходить стало. Даже капитан, когда меня встречал, не ругался больше. Тем более, что я теперь, как и Джо, носил рабочий комбез, так что сразу было видно: я на борту не прохлаждаюсь, потому как все рукава у меня затерты и испачканы смазкой.

Когда мы, наконец, на эту станцию у Земли прилетели, Джо мне сказал:

— Слушай, а может, плюнешь на свой контракт? Оставайся. Я из тебя в полгода второго механика сделаю.

А я подумал и честно ответил:

— У тебя в машинном здорово, но я пилот. Нравится мне это дело. Ты уж извини.

— Ну, за спрос денег не берут. Хороший ты мужик, Юджин.

И руку мне пожал. Пожатие у него — что твои тиски. На прощанье он мне половину своей коллекции на шлемный интерфейс из пилотского комплекта сбросил. «На память», так он сказал. Очень грустно мне с ним прощаться было. И что я за человек такой? С кем ни познакомлюсь, нипочем потом от сердца не оторвать.

Наших, всех синих и трясущихся, команда смешками провожала. Матросы гоготали: «С прибытием, груз». А меня все хлопали по плечу и говорили, чтобы я там «не спалился». Пока до шлюза добрался, все плечи мне отбили. Я так решил, эти парни удачи мне желают. А еще сам капитан по судовой трансляции объявил: «Счастливо, мистер Уэллс». И пилоты на меня после удивленно смотрели. Ну а я решил, что это не так и плохо, когда тебя считают «своим парнем». Пусть даже такие грубые люди, как матросы со старой дырявой лоханки. В конце концов, не их это вина, что они такие. Просто жизнь у них не сахар.

С такими мыслями я и шагнул в трубу переходного шлюза.