Право по рождению

Глава одиннадцатая

Одетые в достававшие до пола белые мантии, с высоко поднятыми головами, шестеро золотокожих молодых девушек воспевали хвалу, пока он сидел, развалившись, в низком ложе в своих личных покоях. Хотя они не были родственницами и внешне даже не походили друг на друга, было что-то в их фанатичном выражении, что делало их одинаковыми.

Их обожание его было абсолютным, и каждая с радостью приняла бы его ухаживания… Не то что бы он когда-нибудь их предпринимал. Их красота значила для него не больше, чем красота фресок на огромных стенах и потолке или замысловатых ваз, стоящих на мраморных постаментах. Они были частью общего замысла, который помогал ему оживить в памяти в одну минуту — эту самую минуту — то поразительное прошлое, которое он оставил далеко позади по своей воле.

Серебристо-синие светящиеся глаза Пророка взирали на искусно нарисованные изображения бестелесных крылатых фигур, парящих в небе. Работа мастера была превосходной по многим меркам, но он никогда не мог бы понять истинную глубину того, чего желает его покровитель. И всё же, результаты его длительного труда дали Пророку возможность хоть немного представить то, что было… И что он оставил.

Его едва можно было назвать мужчиной, хотя внешний вид мог быть и определённо был обманчив. Его белоснежная кожа была не тронута хоть каким-то намёком на щетину, его золотистые локоны красиво ниспадали ему на плечи. Пророк был гибок и в хорошей форме, хотя и не такой мускулистый, как стражники-инквизиторы, стоявшие на карауле за дверями его святилища. По мнению всех, кому доводилось его видеть, он был просто само совершенство.

Он имел вид невинного созерцателя, хотя этим вечером он был отнюдь не безмятежен. Случилось невозможное, и он не мог этого вынести. Он был слишком близок к достижению своей сокровенной цели, слишком близок к воссозданию рая, который он потерял.

Неподалёку от места его отдыха четыре старших священника, одетые в серебристо-чёрные мантии с воротниками, преклонили колени и опустили головы в молитве. Каждый из них годился ему в отцы или даже дедушки, но, как и женщины, они относились к нему с величайшим почтением.

Внезапно Пророк решил, что такое обилие голосов действует ему на нервы. Он поднял руку, и пение стихло. Моление остановилось спустя миг, когда священники заметили смену настроения.

— Я должен успокоиться перед очередной проповедью, — объявил Пророк, и голос его прозвучал, словно музыка лиры.

Певицы по очереди покорно покинули комнату, священники немедленно последовали за ними.

Пророк подождал немного, затем простёр свои мысли, чтобы убедиться, что его святилище наглухо закрыто ото всех, кто мог бы захотеть войти или попытаться подслушать. Удовлетворённый, он снова посмотрел на причудливые образы наверху, особенно на изумительных летунов. Он слегка нахмурился, разглядывая детали. Их крылья были покрыты перьями, как птичьи, — самое близкое от правды, к чему мог подобраться разум смертного… И всё ещё так далёкое от неё. Черты были сходные с его, молодые и безукоризненные, но в то же время, каким-то непостижимым образом, древние и преисполненные знанием. Он подумал, что стоит отдать художнику должное; пожалуй, это было самое точное изображение, хотя и столь во многом неверное…

Прошли годы — нет, даже столетия, — прежде чем он заглянул правде в глаза. Частично причина крылась в том, что он сам долгое время пытался забыть прошлое, продолжая ковать будущее, лишённое всякой испорченности, всякого несовершенства.

Но во многом это было связано с ней… И её ужасным предательством. Он никогда не хотел, чтобы ему напоминали, что было и что могло бы быть. Время нескольких жизней понадобилось ему, чтобы отбросить её на задворки своего разума, затем вдвое больше, чтобы погрести воспоминания о ней настолько глубоко, чтобы порой можно было притвориться, что её вовсе никогда не существовало.

И вот… Теперь начинало казаться, что все его усилия прошли впустую.

Да будет так. Он обрушит свой праведный гнев, и она и другие узнают, что значит осмелиться замышлять против него. Им напомнят о том хотя бы, кто он и чем он был… Перед тем, как уничтожить их.

Пророк высоко простёр руки… И он вместе с комнатой стал окружён светом. Рисунки, фрески — всё, что было на стенах, — исчезло, как роса, застигнутая горячим утренним солнцем. Исчезло и буквально всё остальное: замысловатые вазы и величавые мраморные постаменты под ними, тонкие и длинные ковры, гирлянды свежих цветов, украшавшие каждую стену… Даже ложе, на котором он возлегал. Не осталось ничего, кроме Пророка.

Одной своей следующей мыслью он изменил вид самой комнаты. С самого верха потолка и до пола под его ногами каждый дюйм комнаты приобрёл блестящую, зеркальную отделку. Пророк стоял, отражённый сотню тысяч раз, его величие нисколько не преуменьшалось независимо от того, насколько далеко было отражение от оригинала.

Но это всё ещё не был истинный он. Незнакомое чувство охватило Пророка. Желание. Желание созерцать его давно оставленную форму. Внезапно оно стало невыносимым. Он взглянул на ближайшее отражение, вспоминая, а затем, в следующий миг, снова воплотил своё воспоминание в реальность.

Свет, который он вызвал ранее, сосредоточился над ним. Он стал таким ярким, что любой обычный человек немедленно бы ослеп независимо от того, как хорошо были бы прикрыты его глаза. Даже тогда свет продолжал усиливаться, сначала принимая вид белого жгущего пламени… А затем и вправду становясь им.

Но пламя не причиняло вреда Пророку, ибо оно было частью его, а он был частью пламени. Он купался в белом огне, позволял ему растворить ложный образ молодого человека, который он носил слишком долго.

И на том месте, где он стоял, возникла возвышающаяся фигура в капюшоне с крыльями из того же пламени, фигура, у которой не было лица в понимании человека, но чудесное излучение под длинными набегами серебристого света, форма которого даже сейчас напоминала восхитительную гриву волос, прикрытую капюшоном.

Остальное пламя отступило, давая ему вновь и вновь насладиться своим блистательным отражением. Его длинная мантия была чистым солнечным светом, его нагрудник блистал медью. Некоторые узнали бы в нём рыцаря, но, очевидно, не смертного ордена. Даже если бы пылающие крылья, которые распростёрлись почти во всю ширину комнаты, не были частью его, всякому было бы ясно, что подобные ему обычно не живут среди представителей чего-то столь низкого, как человечество. Свет, сверкающий из-под капюшона, был истинным им, уникальным совмещением чистой энергии и тонального резонанса, который выделял его даже из его прославленного рода.

И медленно он прошептал имя, которое оставил позади в тот роковой момент, имя, которое когда-то пелось во славу наивысшего из высших.

Имя, которое она часто шептала в пору любви.

ИНАРИЙ… ИНАРИЙ… — издал голос, который не был голосом, но скорее ощущением, одновременно переживаемым разумом, ухом и душой. — Я ИНАРИЙ ВНОВЬ.

И, объявив это себе, он почувствовал наплыв ликования. Он снова был Инарием, когда-то членом Совета Ангирис, когда-то военачальником небесных войск!

Когда-то восставшим против Высших Небес и Пылающего Ада…

Последнее воспоминание погасило большую часть его радости. Большую часть, но не всю. Он сделал это потому, что обе стороны настолько увлеклись противостоянием, что уже не могли видеть изначальную тщетность их борьбы. С самого зарождения реальности, когда два божественных мира стали существовать и вскоре после этого затеяли спор, их несметные силы стали воевать друг с другом за контроль над всем. Всё, что представляло ценность, становилось объектом атак и контратак, которые длились обычно до его разрушения. Ангелы — так его род называли люди — и демоны гибли тысячами, и всё во имя Совета Ангирис — который управлял Высокими Небесами — и их извечных противников, Великих Зол.

Но Инарию стало тошно от бесконечных битв, от планов и контрпланов. Ничего не было приобретено. Если бы он был главным в Совете, он бы всё устроил по-другому, но даже его брат — брат в смысле их резонансов, их бытия, который сходным образом отличался от других — не слушал разум. Даже Тираэль, который был квинтэссенцией Правосудия, не мог или не хотел понять правды.

И тогда Инарий решил выйти из борьбы. Но он не мог унять ощущения, что есть и другие, подобные ему, даже в Пылающем Аде. Вступить в контакт с такими — с теми, что были его рода или, особенно, с демонами — было довольно затруднительно, но не напрасно Инарий был членом Совета. Он понимал, как творятся козни не только здесь, но и в Пылающем Аде, и это позволило ему сбить с толку сторожевых псов тех и других. Вскоре он начал отыскивать этих инакомыслящих и тайно собирать их вокруг себя. К его удивлению, их оказалось куда больше, чем он когда-либо мечтал, тех, кто не видел смысла колотить друг друга на протяжении вечности. Что было ещё более удивительно, среди демонов был один, кто начал думать так задолго до того, как сам Инарий осмелился на такие мысли.

Она. Та, что пробудит в нём любовь, и та любовь будет ответной. Та, с кем он выкует мир — место, известное его отряду бунтовщиков как Санктуарий.

Та, которая превратит его мечту о рае в кровавый кошмар.

Инарий смотрел на отражения и вновь видел её рядом с собой. Сейчас она не предстанет в той форме, которую он помнит. Если она действительно нашла путь обратно, она примет замаскированный вид, вероятно, женский, но возможно и мужской. Она была хитроумна, притягательна… И угрожала всему, что было по праву его.

ТЫ НЕ ЗАБЕРЁШЬ У МЕНЯ САНТУАРИЙ, — заявил Инарий, обращаясь к своему воспоминанию о ней. — Я НЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ СНОВА УНИЧТОЖИТЬ МОЮ МЕЧТУ! САНКТУАРИЙ И ВСЁ, ЧТО В НЁМ, НЕ БУДЕТ ПРИНАДЛЕЖАТЬ ТЕБЕ, ДАЖЕ ЕСЛИ МНЕ САМОМУ ПРИДЁТСЯ ЕГО УНИЧТОЖИТЬ… ИБО ТАКОВО МОЁ ПРАВО…

В конце концов, именно Инарий позаботился о том, чтобы всё не рухнуло после её подлого предательства. Это он нарушил планы Первичных Зол и Люциона, когда они обнаружили мир, и это благодаря ему Совет Ангирис ничего не знал о мире. Судьба этого мира и судьбы всех преходящих жизней в нём были его, а не чьи-нибудь ещё!

Ангел отпустил её образ с чувством, которое, будь он человеком, можно было бы назвать горечью, но Инарий не испытывал таких простых чувств. Конечно же, он был выше этого. Он действовал так, как того требовали обстоятельства, и только.

На самом деле Инарий уже предпринял шаги против её возвращения. Она оставалась укрыта тенью, но не достаточно хорошо. Она не могла спрятаться от него; он знал её так, как даже брат не знал её. Предположив, что она и в самом деле вернулась в Санктуарий, Инарий сразу рассчитал, где она должна находиться. Это оказалось совсем не трудным, если учесть её очевидный план, продолжение её древней одержимости.

Я БОЛЬШЕ НЕ ПОТЕРПЛЮ ВОЛНЕНИЯ НЕФАЛЕМОВ, — подумал он, вспоминая, что случилось в прошлый раз. — ПОДОБНОМУ ОТРОДЬЮ БОЛЬШЕ НЕ ВОЗЫМЕТЬ УСПЕХА! — внезапно он увеличился в размерах. Его крылья заполнили комнату, и весь Собор трясся от его ярости, хотя его последователи и станут винить в этом землетрясение. — ЛУЧШЕ БЫ ТЫ НЕ ОСМЕЛИЛАСЬ ВЕРНУТЬСЯ, НЕ ОСМЕЛИЛАСЬ ПОВЛИЯТЬ НА ТО, ЧТО МНЕ СЛЕДОВАЛО ОСТАВИТЬ ПОГРЕБЁННЫМ ТАК ГЛУБОКО…

Инарий остановил взгляд на своих отражениях. У человеческого вида было одно преимущество, и он снова решил воспользоваться им. Силой мысли ангел изменил свой облик, воссоздав под капюшоном проблески лица, походившего на лицо златокудрого Пророка. Глаза всё ещё были из чистой энергии, но остальное теперь напоминало смертного.

Но важнее было то, что у Инария теперь был рот, и он смог скривить этот рот в злобном оскале. Это позволило ему лучше выразить свою ярость к его собственному удовлетворению.

«Лучше бы ты не осмелилась вернуться, — повторил ангел, наслаждаясь жёсткими движениями рта и шероховатыми нотками, которые лучше подчёркивали его слова. Оскал ещё больше скривился и доставил ещё большее удовлетворение, когда Инарий добавил. — И лучше бы ты не осмелилась снова встать у меня на пути, Лилит…»

Они подносили ему в дар цветы, еду и вещи. Некоторые подарки были найдены просто лежащими возле ворот имения мастера Этона, оставленные неизвестными людьми, которые услышали историю от других.

— Парта довольно повидала проповедников и священников, твердивших об исцелении тела и души, — сказал Ульдиссиану хозяин дома. — Но никто из них никогда не мог подтвердить свои слова хоть чем-нибудь стоящим!

— Я сделал лишь… Я сделал лишь то, что хотел бы сделать для своей сестры, — беспомощно объяснил сын Диомеда уже в который раз.

История исцеления мальчика распространилась по городу подобно пожару. Все без исключения называли это чудом, особенно благодарная мать. По словам Этона, она переходила с места на место, показывала, что он сделал с её единственным ребёнком, и возносила к небесам молитвы за Ульдиссиана.

— Я знаю эту женщину. Её зовут Барта. Этот ребёнок — её сокровище, её единственная любовь. Его отец умер незадолго до его рождения. Упал с лошади, — торговец и глава города грустно улыбнулся. — Она всегда боялась за парня, хотя, я уверен, никогда не подавала виду. Пытается научить его быть сильным…

— Они должны перестать оставлять все эти вещи, — прервал его Ульдиссиан. Даже у него на глазах скрытная фигура в плаще бросила корзину, наполненную, как выяснилось впоследствии, буханками хлеба и бутылью вина. Стражники намеренно смотрели в другую сторону, не облегчая положения Ульдиссиана. Судя по тому, что он видел, они так же благоговели перед ним, как и остальные жители.

— Мои люди — очень благочестивый, благодарный народ. Они хотят воздать тебе честь за твоё деяние, вот и всё.

— Лучше бы нам уйти, пока всё не сделалось ещё сложней, Ульдиссиан, — отметила Лилия. — Мы должны быть на пути в большой город.

Изначально группа согласилась провести в имении Этона только одну ночь. Тем не менее, одна ночь обернулась двумя, затем тремя. Этон не предпринимал попыток попросить их уйти, а Ульдиссиан быстро обнаружил, как сильно ему не хватало простых удобств вроде чистых постелей и нормальной еды. Ему нравилась Парта, нравились люди, особенно добрый торговец. Он лишь был приведён в замешательство таким изобилием щедрости, какой, он чувствовал, он не заслужил.

— Я не могу, — наконец сказал ей Ульдиссиан. — Пока ещё нет, — Вдруг он направился к двери.

Остальные вскочили на ноги. Ахилий спросил первым:

— Куда ты идёшь?

— Наружу, чтобы сделать, что должен. Ждите здесь.

Ульдиссиан не дал им шанса спорить с ним. Он особенно волновался о том, что скажет Лилия, если он промедлит. План всё ещё состоял в том, чтобы идти в Кеджан… Просто… Ещё было не время.

Не успел он слететь вниз по ступеням и направиться к дверям, как тощая фигура настигла его. Седрик поравнялся с Ульдиссианом и стал идти в ногу с ним с широко распахнутыми глазами.

— Ну что, выходишь? Так? Сделаешь что-то, как в прошлый раз? — спросил он возбуждённо.

Фермер насупился.

— Выхожу, но один. Оставайся здесь, Сед. Оставайся ради своей же сохранности.

— Сохранности? Сохранности от чего?

Вместо ответа Ульдиссиан ускорил шаг. Он пересёк порог поперёд мальчика. Но когда сын Этона попытался последовать за ним, дверь захлопнулась прямо перед его носом, хотя никто её не трогал.

Снаружи Ульдиссиан вздохнул с облегчением. Он надеялся, что дверь повинуется его желанию, но то, что это действительно случилось, по-настоящему изумило его. Никто не сможет открыть её снова, пока Ульдиссиан не окажется на городской площади. И тогда уже будет слишком поздно останавливать его…

К сожалению, если он хотел сделать это незаметным, то тут его способности отказали ему. Сразу, как только Ульдиссиан показался за воротами имения, люди стали собираться вокруг него. Словно они ждали, когда он наконец выйдет… Он размыслил, что это было очень даже вероятно. Но ни одно из лиц, что он видел, не выражало ни злобы, ни страха. Они выражали нечто совершенно иное. Что-то, очень похожее на… Почитание?

Это было не то чувство, которого он хотел от них. Он испытал это в случае с Серентией и всё ещё ощущал неудобство. Он был простым человеком. Он пришёл, чтобы предложить им нечто, что поможет им встать на один уровень с ним и освободиться из-под влияния знати и магов… И, самое главное, Храма и Собора. Ульдиссиан не хотел, чтобы ему поклонялись.

Но сначала он должен показать им, что то, что он сделал, не было таким уж чудом, ведь они сами могли научиться этому.

Когда он приблизился к городской площади, у него по пятам шла уже внушительная толпа. Ульдиссиан продолжал не чувствовать никакой угрозы ни от одного из них. Возможно, он преувеличил, не давая своим друзьям сейчас же прийти вместе с ним, но всё ещё имелась возможность, что найдётся рядом кто-то, кто предпочтёт разглядеть в нём зло, чудовище, каким провозгласили его в его собственной деревне.

Центр Парты составляла открытая вымощенная площадь, где по утрам торговцы и фермеры с повозками продавали различные товары, в первую очередь еду и мясо. Они окружили широкий круглый фонтан, по центру которого стояла статуя учёного с длинной-предлинной бородой, державшего по свитку в руках. Мастер Этон сказал, что это Протей, один из основателей Парты и человек, который проповедовал доброту и понимание. Ульдиссиан подумал, что будет неплохо, если тень Протея будет укрывать его, когда он начнёт своё работу.

Четыре рыбки, выпрыгнув из воды, обозначили дальний край фонтана, и ровно между двумя из них Ульдиссиан решил остановиться. Протей взирал на толпу, находясь прямо за его спиной.

Рынок всё ещё был оживлён, но шиканье раздалось в толпе, как только он остановился. Внезапно Ульдиссиан начал нервничать. Во рту у него пересохло, и он боролся с искушением погрузить голову в фонтан, не только для того, чтобы утолить внезапную жажду, но и чтобы спрятаться от публики, которую он сам искал.

Но потом Ульдиссиан отметил в толпе очень знакомую фигуру. Женскую фигуру, фигуру Барты. Стоило ему взглянуть ниже, и он увидел её сына, который словно родному отцу радостно улыбался человеку, исцелившему его.

Это придало ему мужества, которого ему только что недоставало. Бессознательно имитируя позу статуи, Ульдиссиан осмотрел толпу, а затем объявил:

— То, что я сделал, не было чудом!

Его слова одними были восприняты с недоверием, другими — со смятением. Барта заулыбалась, словно он слегка пошутил. Она была полностью уверена в том, что видела, и её сын служил тому доказательством.

Тем не менее, Ульдиссиан покачал головой, глядя на неё, и продолжил:

— Это не было чудом… Потому что внутри каждого из вас лежит сила сделать так же много, если не больше!

Теперь ропот поднялся среди людей, многие из них явно не верили в его предположение, как и в предыдущее.

— Слушайте меня! — крикнул сын Диомеда во весь голос. — Слушайте меня! Совсем недавно я ничем не отличался от вас! Я работал у себя на ферме, заботясь только о дневном труде. Я мало о чём думал кроме этого. Злые ссоры магических кланов были мне безразличны, лишь бы не доставали до моей деревни! Не трогали меня и пустые слова проповедников из Храма и Собора, потому что я знал, что они ничего не сделали для членов моей семьи, которые долго страдали от эпидемии, пока не ослабли настолько, что смерть взяла их!

Теперь кто-то в толпе глядел с сочувствием и кивал с пониманием. Ульдиссиан насчитал в толпе по меньшей мере жменю людей, которые носили следы давнишней эпидемии на своих лицах. Может, Парта и процветала, но отдельные граждане явно видывали свои чёрные дни.

Он покачал головой:

— Я сказал, что сделанное мной не было чудом, но для меня однажды пришло чудо, пробудившее что-то внутри меня… Силу, мощь… Называйте, как хотите! Вокруг меня стали происходить разные вещи. Кто-то боялся их, кто-то — нет, — дальше он не хотел углубляться в историю того, что произошло в Сераме. Если жители позднее узнают правду, так тому и быть. К тому времени Ульдиссиан уже убедит их или докажет себе, что он сумасшедший. — Я мог совершать разное, помогать другим…

Он указал на мальчика — чьего имени, как он осознал, он до сих пор не знал, — подзывая ребёнка к себе. Барта подтолкнула ребёнка, посылая его подойти к Ульдиссиану. Ребёнок подбежал и крепко обнял высокого фермера.

— Я смог помочь ему, — сказал Ульдиссиан, давая всем увидеть руку. Ребёнок улыбнулся ему. — И то, что я сделал, вы тоже сможете делать. Возможно, не сразу, но вы сможете.

Многие качали головами или хмурились. Они могли поверить, что он мог совершать чудеса, но ощутить такие способности в себе они не могли.

Ульдиссиан вздохнул и задумался. Возможно, он слишком спешил, даже для понимающих людей Парты. Возможно, он должен просто показать им.

— Барта, — позвал сын Диомеда. — Ты тоже подойди сюда. Пожалуйста.

Радостно улыбаясь, он устремилась к нему.

— Да, Ваша Святость?

Он поморщился от такого титула. Он не хотел, чтобы его причисляли к той же категории, что Малика и подобных ему. Никогда не бывать этому.

— Я — просто Ульдиссиан, Барта, фермер от рождения, как многие, кого ты знаешь, — он видел по ней, что слова прошли мимо ушей. Со вздохом он закончил. — Просто зови меня Ульдиссианом, пожалуйста.

Она кивнула, и на большее он не мог надеяться на данном этапе.

— Встань рядом со мной, — когда она повиновалась, он выбрал человека, чьё лицо было более всех подёрнуто болезнью. — Эй, ты. Подойди ко мне.

Миг поколебавшись, рыжеватый человек встал перед Ульдиссианом. Он держал в руках шапку, словно прикрываясь ей.

— Как тебя зовут?

— Йонас, Ваша Святость.

Ульдиссиан подавил в себе желание запротестовать вновь. Рано или поздно он заставит их прекратить.

— Мы можем коснуться твоего лица?

Снова случилась пауза, но в конце концов человек кивнул:

— Да. Да, Ваша Святость.

Ульдиссиан потянулся к Барте и взял её мягкую руку в свою. Она позволила ему поднести руку к покорёженной коже, не страшась прикосновения, несмотря на неестественный вид. Это впечатлило его. Одно дело — видеть кого-то столь обезображенного, и другое — по-настоящему почувствовать рубцеватую кожу под своими пальцами. Он правильно выбрал, с кого начать.

Когда его и её пальцы соприкоснулись с человеком, Ульдиссиан закрыл глаза и постарался представить плоть целой. В то же самое время он попытался проникнуть в Барту, увидеть её изнутри и дать ей почувствовать, что он делает.

Он почувствовал, как она вдруг задрожала, но не отдёрнулась при этом. Благодарный ей за это, Ульдиссиан сосредоточился на фигуре перед ним. Мужчина волновался, что и было понятно, — вероятно, он был сейчас в центре внимания. Ульдиссиан знал, что нужно торопиться, хотя бы чтобы не дать Йонасу струсить и отступить.

Ульдиссиан попытался припомнить ощущения, которые наполняли его, когда он лечил руку мальчика. Как ни удивительно, но на этот раз их оказалось проще вызвать, чем тогда.

Боль, потеря пронизали его. Он знал других изуродованных из своей деревни, которым он теперь не мог помочь. Быть может… Быть может, если всё пойдёт так, как он надеется, однажды Ульдиссиан сможет вернуться в Серам и всё исправить…

Затем, словно подобные мысли были ключом, внутренняя сила внезапно полилась наружу. Он чувствовал новое изумление Барты, изумление, смешанное с огромной радостью.

Он так же ощущал, что человек чувствует силу, льющуюся в него и, особенно, в его исковерканное лицо.

Вздох удивления раздался от зрителей. Ульдиссиан осмелился открыть глаза…

Его пальцы уже в некоторой степени дали ему знать о результатах, но лицезрение этого поразило Ульдиссиана как минимум так же сильно, как толпу. Повреждённая кожа была розовой и целой… По сути, нигде на лице человека не было ни рубца, ни пятнышка.

— Ещё одно чудо! — выдохнула Барта.

Подопытный Ульдиссиана сам приложил руки к лицу, восторгаясь ощущению своей кожи.

Он повернулся к своим товарищам, давая им лучше рассмотреть результат.

Прежде чем они начали вновь восхвалять его, сын Диомеда громко произнёс:

— Барта, ты всё чувствовала? Так ведь?

На её лице отразилось смущение, она ответила:

— Я почувствовала, как вы лечите его…

Он оборвал её:

— Что ты чувствуешь внутри себя? Ты ещё не ощущаешь этого?

Она прикоснулась к своему сердцу. Толпа — включая исцелённого — посмотрела на неё.

— Я чувствую… Я чувствую… — она блаженно улыбнулась Ульдиссиану. — Я чувствую, словно я только что проснулась, Ваша Свято… Мастер Ульдиссиан! Эт… Это… я не знаю, как описать это…

Кивая, он посмотрел на остальных:

— Так это начинается. Ощущение продолжает расти. Это может отнять время, но потихоньку… Потихоньку… Вы будете становиться теми, кем являюсь я… А может, и большим. Может, гораздо большим.

Это было серьёзное обещание, и Ульдиссиан в значительной мере пожалел о нём сразу же, как только произнёс. Да, теперь отступать слишком поздно. Пока он продолжает учиться тому, на что он способен, он будет пытаться учить и других, по крайней мере, пока кто-нибудь не сможет это делать лучше него.

Это означает, что Кеджан должен будет подождать даже дольше, чем он планировал изначально. Ульдиссиан не может просто взять и оставить людей Парты, пока к ним не придёт лучшее понимание.

Он тут же подумал о Лилии. Поначалу она расстроится, несомненно, но, как и раньше, она сможет преодолеть это. Когда благородная дева увидит, как реагируют партанцы, она сразу поймёт смысл оставаться здесь столько, сколько требуется.

Во всяком случае, он надеялся, что она увидит это так.

Исцелённый снова подошёл к нему:

— Мастер Ульдиссиан… Не мог бы ты… Не мог бы ты показать и мне?

Ульдиссиан подался было вперёд, затем засомневался. Он улыбнулся, удивлённый тому, что не ощутил этого ранее:

— Думаю, в том нет необходимости. Ты уже должен знать это. Просто загляни поглубже. И увидишь…

Брови Йонаса сомкнулись… Потом радость снова отразилась на его лице. Это было никак не связано с его восстановленной кожей. Он радостно закивал, затем крикнул:

— Я чувствую… Наверно… То, о чём сказала мадам Барта! Я чувствую… Что пробудился…

Его проникнутых благоговением слов оказалось достаточно, чтобы толпа возбуждённо загудела. Кто-то вышел вперёд к Ульдиссиану. Это заставило всю толпу подтечь ближе. Каждый хотел быть следующим.

На миг застигнутый врасплох, Ульдиссиан затем стал принимать одного за другим, тратя на каждого столько времени, сколько требовалось. Руки потянулись к нему, стремясь коснуться. Не все они могли почувствовать пробуждение так же быстро, как Барта и Йонас, и он говорил это каждому перед тем, как предпринять попытку, но в конце концов это должно было произойти. Ульдиссиан свято верил в это, и его вера передавалась тем, кому он помогал.

По мере того, как к нему походили всё новые и новые молящие, он всё больше утверждался в своём решении. Парта действительно была идеальным местом, чтобы проявить себя. Если он мог делать это здесь, Ульдиссиану даже трудно было вообразить, как пойдёт дело в большом городе.

Нет, короткая передышка в городке определённо не повредит делу…

Окружённый столь многими, Ульдиссиан не заметил, как издалека из-под вуали на него смотрят глаза той, чьи мысли наиболее важны для него. Лилия стояла у основания ступеней и обозревала фонтан, прикованная к нему взором. Странное дело, но, несмотря на её обезоруживающий вид, мало кто замечал её.

Но она замечала всё, в том числе и то, что организованное им здесь займёт его на некоторое время. На слишком долгое время, вообще-то. К этому времени он уже должен быть неподалёку от Кеджана. Таков был её план. Уж точно не его очень подозрительный поворот к Парте, из всех возможных мест.

И всё же, по некотором размышлении, Лилия улыбнулась. Планы нужно постоянно корректировать.

— Если не в Кеджане, то почему бы и не здесь, любовь моя, — прошептала светловолосая женщина сама себе. — В конце концов, место не имеет значения. Ты всё равно преподнесёшь мне то, что по праву моё, Ульдиссиан… Ты сделаешь это… Даже если для этого тебе придётся умереть…