Повелитель крыс

XXI

— Фроствинг! — воззвали все голоса как один. — Я повелеваю тебе появиться!

Не веря своим ушам, Григорий услышал, как грифона окликнули именем, которое присвоил ему он. Он-то думал, что прозвище для Фроствинга он выбрал сам, а оказалось, что это было задремавшее воспоминание… а значит, он таки действительно сам дал ему эту кличку — только очень давно. Мысль эта и волновала, и пугала.

Еще Григорий понял, что Франтишек и все прочие говорили отнюдь не по-английски. Приглядевшись повнимательнее, он начал замечать, что их губы артикулируют не те слова, что они произносят, и у него появилось большое подозрение, что все они говорят на том самом таинственном языке, на котором он заклинал грифона. Интересно, не на этом ли языке заговорит он сам, если откроет рот?

Вверху захлопали крылья, и в комнате появился Фроствинг. Григорию было крайне неприятно видеть грифона наяву, а еще более неприятно было наблюдать разительную перемену в габаритах чудовища. Фроствинг, скажем так, «во плоти» ростом едва доходил Григорию до пояса. Правда, так ли это было на самом деле, сказать было трудно, поскольку грифон простерся ниц перед вставшими клином людьми, а более всех — перед Петером Франтишеком.

— Объясни мне это, мой милый маленький оборванец. Объясни, почему обе мои ипостаси живы?

Каждое движение Франтишека, каждый его жест, каждую гримасу в точности копировал каждый из тех, кто составлял клин. Каким-то непостижимым образом сознание повелителя наполняло каждого из них. Но еще более ужасало Григория то, что он чувствовал: где-то еще притаились другие, их множество, и их разум соединен с разумом тех, кто стоял клином напротив него.

Повелитель Фроствинга возродился в виде коллективного разума.

Грифон поднялся, а Тереза в страхе застонала. Григорий прижал ладонь к ее губам, но опоздал. Снова все взгляды обратились к нему. Даже глаза моргали в унисон. Даже брови у всех одинаково нахмурились.

— А еще объясни, откуда он знаком с этой женщиной?

Все они до единого говорили с интонацией, свойственной Франтишеку, — может быть, потому, что он являл собой острие клина, но Григорий удивлялся тому, почему лидер этого одноголосого хора не узнает его. Наверняка воспоминания Петера Франтишека были открыты тому, кто сотворил грифона. А если по какой-то причине они были закрыты, сам Фроствинг мог уже давным-давно оповестить своего господина о существовании Григория.

Следующие же слова демонического создания только укрепили уверенность Григория в том, что между господином и слугой существовала некая недосказанность.

— О великий, о мой достославный создатель! — начал Фроствинг в подобострастной манере. — Я вынужден признаться в полном неведении на сей счет. Это такое потрясение для меня, мой повелитель! Я видел, как вы умирали, потому и принялся за осуществление вашего великого и славнейшего замысла, и ни разу я не позволил себе обернуться и посмотреть, а вдруг что-нибудь не так, как ему следовало быть? Даже не возьмусь толковать, как это вы вдруг появились здесь душой… — грифон махнул крылом в сторону тех, кто стоял клином, — …и телом. — Тут грифон махнул крылом в сторону Николау. — Если пожелаете, я могу убрать этого никчемного с ваших глаз долой в одно мгновение!

Григорий не знал, что удручает его сильнее: наглая ложь того, кто, по идее, был верным слугой своего повелителя, или огоньки, которыми зажглись глаза каждого из тех, кто стоял напротив него.

— Нет, мой милый Фроствинг, — проговорили они нараспев. — Пока не нужно.

Грифон поклонился и попятился, но не ушел.

— Похоже, я должен знать тебя, — вновь хором заговорил людской клин. — Похоже, мне должна быть известна и причина того, почему ты находишься здесь, но вот этот, — тут все указали на Франтишека, включая и его самого, — хоть и самый достойный из всех по форме, но он лишен всяких воспоминаний. — Все взгляды устремились к грифону. — Но я требую ответа еще на один вопрос.

Фроствинг приобрел еще более униженный вид, но Григорий чувствовал: под маской подобострастия бушуют совсем иные чувства. Что же задумал этот каменный плут?

Взгляд легиона глаз вернулся к Григорию.

— Известно ли тебе, кто мы такие, о мое драгоценное тело?

Что-то было в их взгляде такое, от чего у Григория мурашки по коже побежали. Он шагнул в сторону, заслонив собой Терезу, и встретился взглядом с Франтишеком.

— Я знаю, кто я такой. Я — Григорий Николау. Я — это я и никто иной.

Хор одноголосо рассмеялся. Даже Фроствинг позволил себе негромко хихикнуть, но стоило стоявшим клином людям зыркнуть в его сторону, и он тут же заткнулся.

— Ты — это не ты, а скорее я, Григорий Николау. Каким образом я пережил свою смерть и стал тобой, вызывает у меня определенный интерес, тем более что время твоего появления столь дивно совпало со временем моего пробуждения. Мне также любопытно узнать, как ты прожил все эти годы. О да, милый мой я, нам о многом надо будет потолковать.

Франтишек потер подбородок, но, что удивительно, остальные этого не сделали.

— Многое надо будет обдумать.

Григорий подозревал, что его скорее всего изгонят с этого сборища, но пока это не произошло, он хотел кое о чем узнать.

— А ты кто такой?

— Кто я такой? Неужели ты забыл собственное имя? — Послышалось хихиканье, напоминавшее смешок Фроствинга. — Я… мы с тобой… ты и я, мы — Михась. Наверняка ты не мог забыть столь великое и славное имя!

Стоявшие клином люди с серо-голубыми глазами недоверчиво взирали на Григория.

— Ни имя, ни все вы для меня ровным счетом ничего не значите!

— Как забавно… — Головы, все как одна, повернулись к грифону: — Фроствинг, приблизься!

Грифон поспешил к Франтишеку. Его мечта сбылась. Он наконец повелевал грифоном, но… он больше не был Петером Франтишеком.

— Я ваш покорный слуга, о великий Михась! — и грифон снова простерся ниц перед людским клином.

— Еще бы! — усмехнулся Франтишек, и все последовали его примеру. Он протянул руку и потрепал макушку грифона. — Ты больше ничем и быть не можешь. У тебя нет иного выбора, кроме как верой и правдой служить своему повелителю. И ты верно служил мне все эти столетия.

— Служить вам — величайшая из радостей для меня, о Михась великолепный! Я живу на свете только ради исполнения ваших желаний.

Франтишек убрал руку. Возглавляемый им коллектив улыбнулся раболепствующему грифону.

— Ты образцовый слуга, Фроствинг. Вот почему я хочу поручить тебе очень особенное задание.

— Желание повелителя — закон для его верного раба. Только прикажите — и все будет исполнено, — ответствовал Фроствинг. Но почему же Григорию слышались нотки горечи и обиды в голосе каменного чудища?

— Уведи мою дочь, отдаленную от меня многими поколениями, туда, где она будет в безопасности. А потом оставайся с ней, пока я не позову тебя. — Клин дружно улыбнулся Григорию. — А мне бы хотелось некоторое время побыть наедине с самим собой…

Эта шутка не произвела должного впечатления на мага, который был слишком занят тем, чтобы оградить Терезу от грифона. Фроствинга, похоже, забавляли старания Григория. Он протянул вперед когтистую лапу. Впервые в жизни его глаза перестали быть бездонными черными провалами. В провалах сверкали желтые глазные яблоки с огромными зрачками.

Порыв ветра вихрем взметнулся около Григория Николау.

Тереза, вновь целиком оказавшаяся во власти захватчиков, стояла возле Фроствинга и держала его за переднюю лапу.

— Пойдем, голубушка моя, — проворковал грифон.

Они исчезли прежде, чем Григорий успел что-либо предпринять.

— А теперь пора нам со мной поговорить.

Смуглокожий маг знал: прежде он должен разобраться с тем, что выпало на его долю, и только потом у него могла появиться надежда спасти Терезу. А это означало беседу с коллективным разумом по имени Михась, который, похоже, затруднялся определить, отдельное ли существо Григорий или его важная составная часть.

— Что ты помнишь, отвечай? — вопросил хор, сменив первое лицо на второе. Похоже, лица употреблялись по выбору. Григорий предпочел, чтобы его второе «я» решило, каким местоимением будет пользоваться впредь, поскольку в противном случае разговор становился еще более абсурдным, чем уже был.

— Я ничего не помню. Ты утверждаешь, что твоя история истинна, но для меня она не более чем вымысел.

Это было чистой правдой — и все благодаря Фроствингу. Михась, очевидно, не знал о том, что несколько веков подряд грифон занимался тем, что истязал Григория и крал его воспоминания. Это было само по себе интересно. Если Фроствингу на роду написано было верой и правдой служить своему повелителю, то как же он мог хранить что-то в тайне от того же самого существа?

Чего хотел грифон от своего создателя, Григорий не понимал, но сейчас ему почему-то казалось, что крылатый демон — его союзник. Как ни парадоксально, на свете существовало нечто пострашнее извечного мучителя Николау. И это нечто был Михась.

— Так ты не помнишь последних мгновений? Ты не помнишь, как твоя жизнь была вырвана из тебя и рассеяна меж твоих врагов?

Лица «хористов» исказила гримаса боли. Григорий порадовался своей частичной амнезии — оказывается, она давала ему кое-какие преимущества. Похоже, коллективному разуму Михася эти воспоминания приносили невыносимые страдания.

— Я знал, что это будет ужасно, — продолжал хор-Михась, и каждое из лиц ухмыльнулось. — Но даже я, Михась-всемогущий, не осознавал всей глубины страданий! Как я смог бы забыть то мгновение, когда они впервые прикоснулись к моему безумно сопротивлявшемуся телу? Каждое их прикосновение отнимало у меня частицу жизни. Каждое заклинание, предназначенное для того, чтобы обездвижить или лишить меня дара речи, отнимало еще больше. Никто из них не догадывался о том, что уносит с собой мое наследство, мою жизненную силу, что их потомки унаследуют эти тайные частицы и передадут их дальше, через века. Я даже не пекся о том, чтобы все эти частицы остались живы на протяжении столетий — мне нужно было только, чтобы ко времени, когда нужно будет собрать все частицы воедино, у меня достало для этого сил. Я знал, что я перехитрил своих врагов, а потому игра стоила свеч. — Франтишек шагнул ближе к Григорию. — Я… ты… должен вспомнить заклинание. В миг… моего… нашего… воцарения… наша месть свершится.

Григорий ничего подобного не помнил. Некие обрывки воспоминаний принадлежали Абернати. Но то, что он услышал, потрясло его до глубины души. Он вспомнил о гибели древнего колдуна, о руках его врагов, тянувшихся к нему. Каждый из тех, кто коснулся его тела, был наделен крошечной частицей жизненной силы этого безумца — частицей того, что некоторые назвали бы душой.

План был поистине грандиозный и вместе с тем чудовищный. Связь древнего злого колдуна с жизнью призваны были поддержать те самые, кто его уничтожил. Словно паразиты, частицы Михася жили внутри них, питаясь и набираясь сил от тех, в ком поселились. Михась сказал, что не все они были нужны, но вполне достаточное их число было передано через века… означало ли это, что частицы при передаче из поколения в поколение продолжали делиться? Григорию это представлялось вполне вероятным. Этим могло объясняться не только то, что в итоге частиц должно было с лихвой хватить для воссоздания Михася, но и то, почему Григорий чувствовал, что в башне присутствует множество людей, помимо тех, кто стоял сейчас перед ним.

Скольким же выпала такая участь?

Неужели то, что он видел перед собой, и есть конечный результат? Не может быть! Никто, в том числе и Михась, не пожелал бы такой жизни. В его грандиозном замысле явно было что-то еще. Михасю нужно было обрести физическое тело. Вероятно, эта роль была отведена Терезе. Вероятно, Григорий своим появлением сорвал этот ритуал.

Он молчал, и тем вызвал разочарование своих собеседников.

— Я, признаться, ожидал большего от моей драгоценной плоти. Ты — мое тело, но ты — не я. Теперь это ясно. — Все как один потерли подбородки. — Ты помешал мне использовать могущество полной луны… Надо подумать, как это скажется на осуществлении моего замысла.

И тут Григорий расправил плечи. Кое-что из того, о чем болтал Фроствинг, начало обретать смысл. Грифон намекал: для того чтобы спасти себя, ему нужно возненавидеть себя. Последняя часть совета Фроствинга до сих пор была Григорию непонятна, но до сих пор он и о Михасе не ведал. Да, он мог бы возненавидеть жившую внутри него частицу Михася. Чем больше он слушал тщеславные разглагольствования коллективного разума, чем больше осознавал, как мало значат для этого себялюбца другие жизни, тем сильнее становилось его отвращение.

Возненавидеть Михася? Это будет несложно, но чем это поможет Григорию?

— Вскоре я решу, как быть, — нараспев проговорили стоявшие клином перед Николау люди. — Ты вернешься, когда понадобишься мне.

Григорий укрепил защитное поле, построением которого занимался все это время, однако все его усилия были тщетны. Носители частиц души Михася согласно указали на него руками.

Комнату затянуло непроницаемым серым туманом.

Его изгнали. Созданное им защитное поле ни в малейшей мере не сумело защитить его от власти страшного существа, которое некогда было им. Как небрежно, как походя оно изгнало Григория!

Поиски не дали ровным счетом ничего. Григорий подозревал, что может искать целую вечность, но так ничего и не найти. Он попытался телепортироваться, но обнаружил, что не может даже управлять собственной магической силой. С губ его сорвалось ругательство. Он проклял крылатого пожирателя воспоминаний, который бросил его на заклание, как пресловутого агнца.

— Лесть тебе вряд ли поможет, — послышался знакомый хрипловатый голос.

За спиной у Григория восседал Фроствинг. Восседал… ни на чем. Грифон разместился в пустоте футах в четырех над головой Григория. Теперь он снова стал таким, каким его помнил Николау, — громадным наглым созданием, которому не было дела ни до кого, кроме самого себя.

— Честное слово, я просто поражен: как это ты сам, по доброй воле, потащился в логово льва, дружище.

— У ворот никого не было. Так почему же мне было не войти?

— Ошибаешься. Я охранял ворота, как обычно. Ворота и я — это одно и то же.

— Значит, возможно, ты меня не заметил.

Грифон так хихикнул, что этим все было сказано. Конечно, он знал о приходе Григория. Просто каким-то образом ухитрился стать невидимым, вследствие чего Николау и угодил в западню. Теперь Григорию казалось, что большей глупости просто нельзя было совершить. Постаравшись скрыть стыд и смущение, он задал грифону вопрос:

— Что это за место?

— Добро пожаловать в обитель раздумий моего повелителя, — возгласил Фроствинг и простер лапу, словно бы указывая на некие невидимые чудеса. — Это место так называется, дорогуша Григорий, потому что существует исключительно в мыслях Михася.

— Хочешь сказать, что это продукт его воображения?

На этот вопрос наглый грифон предпочел не отвечать.

Вместо ответа он поскреб подбородок на манер тех, кто был носителями разума Михася. Извечная ухмылка Фроствинга стала шире.

— Хочу рассказать тебе историю…

— Будь ты проклят, Фроствинг! — Григорий предпринял новую попытку применить магическую силу, но вновь обнаружил, что это бесполезно. Применять было положительно нечего. Он был напрочь лишен какой бы то ни было магической силы.

— Да-а-а-а… историю… — Ухмыляющийся грифон задумчиво вгляделся в туман. Время от времени фигуру Фроствинга окутывали клубы серой дымки, и тогда казалось, что он растворяется в ней, тает. — Давай попробуем представить себе такое место… очень похожее на родной дом…

Григорий попытался вызвать в сознании те слова, которыми прежде заклинал грифона, но слова не появлялись, как он ни старался. Вместо них с его губ сорвались какие-то бессмысленные слоги, и Фроствинг от души похихикал над ним.

— Не срабатывают тут словечки твои, верно? Ну ладно, о чем бишь я…

Григорий сдался. Сражаться ему было положительно нечем. Его судьба пребывала в когтистых лапах Фроствинга, и грифона это, безусловно, несказанно радовало. Правда, внешне Григорий сохранял независимость.

— Ты здесь по приказу своего господина, Фроствинг? А я думал, он тебя отправил стеречь Терезу.

Грифон пожал плечами.

— С таким же успехом можно стеречь кусок камня. Она не может двигаться по своей воле. Но я наблюдаю за ней — так, на всякий пожарный. Я же повинуюсь своему повелителю, как-никак.

— Но не всегда буквально, верно?

— О великий и славный Михась! О сколь искусно он избирает свои новые имена! Он знает, что я с тобой, но это знание ему безразлично. Он знает, каково твое будущее, знает, что никакого будущего у тебя, если на то пошло, нет, и потому занят своими делами. — Фроствинг раскинул крылья. — Михась — это его новое имя. Теперь уж я и не упомню, каково было его прежнее, не столь величественное имя. На том языке, что зовется современным румынским, Михась означает что-то вроде Бога. Что касается его великого дара, он всегда был честен. Думаю, это имя он позаимствовал у Петера Франтишека, который в остальном весьма забывчив.

В последнем заявлении грифона было нечто такое, на что следовало обратить внимание. Зная, как Фроствинг обожает терзать и мучить неизвестностью, Николау решил не ловиться на эту приманку, а задал другой вопрос, ответ на который ему в общем-то уже был известен.

— А я — на самом деле он?

Грифон слетел с невидимого насеста, завис над Григорием, затем перелетел на какую-то другую невидимую опору.

— Позволь, я расскажу тебе историю…

Не ответит. Фроствинг решил снова терзать Григория иносказаниями. На этот раз Николау не стал возражать. Быть может, в этой истории и будет что-то такое, что поможет ему во всем разобраться. По крайней мере было ясно, что Тереза пока в безопасности. Быть может, даже в большей безопасности, чем он сам.

Фроствинг понял, что в конце концов завладел вниманием «публики». Создание из серого и белого мрамора почистило перья, встряхнулось и приступило к повествованию:

— Было дело, кому-то вроде тебя я поведал поучительную историю про одного доброго и могущественного чародея, которого не поняли другие чародеи, чей магический дар уступал его дару. Помнишь, он попробовал обмануть их самой своей кончиной? А-а-а, вот-вот, вижу, ты припоминаешь эту историю! А вот слышал ли ты историю про то, как этот маг сам думал, что умер, а на самом деле — нет? Похоже, не слышал.

Григорий огляделся по сторонам, ожидая, что в любой миг из тумана явится Михась в размноженном виде. Эта новая история Фроствинга содержала намек на нечто, что не было известно создателю грифона. Тем не менее Михась не появлялся и ни грифона, ни Николау к себе не призывал. Фроствинг продолжал рассказ как ни в чем не бывало, нимало не переживая за собственную, столь очевидную измену. Но как это ему удается излучать иллюзию повиновения?

— Жил да был великий и славный маг, во многом похожий на того мага, про которого я тебе уже рассказывал. На его долю выпало пережить полный крах. Те, что пришли к нему и наложили на него руки, поверили, что он умер. Опечалившись, они взяли его тело и швырнули вниз с вершины горы. Быть может, они верили, что так духу его легче будет воспарить к загробной жизни, но его бренному праху такой ловкости недостало.

При мысли о том, как враги Михася швыряют его труп с высоченной башни, Григорий содрогнулся. Он не сумел сдержаться — невольно оглядел себя с ног до головы. Если он изначально являл собой тело повелителя Фроствинга, так что же помешало ему разбиться при падении с такой чудовищной высоты, почему он не распался на кусочки?

Ответ на этот вопрос содержался в продолжении рассказа Фроствинга.

— Жизнь — величайшее из сокровищ, не правда ли, дорогуша Григорий? Некоторые утверждают, что дороже жизни ничего на свете нет. Жизнь нельзя обмануть, ее нельзя навязать силой тем, кто этого не желает. — Тут в голосе грифона появились нотки горечи. — Даже у того, кто отдает свою жизнь на заклание ради какого-то великого дела, всегда в душе отыщется хоть крошечный очажок протеста, какая-то искорка, которая не пожелает гаснуть, и быть может, этой искорки хватит для того, чтобы тот, кто возжелал умереть, остался в живых? И не хватит ли ее для того, чтобы возродить к жизни умершее тело?

Фроствинг заметил непонимающий взгляд Григория, вздохнул и покачал головой. Оглядевшись по сторонам так, словно хотел удостовериться, что его никто не подслушивает, грифон пытливо взглянул на стоявшего перед ним человека.

— Мои рассказы более не развлекают тебя? Дорогуша Григорий, как же мало в тебе любви к прекрасному и как мало ты ценишь его! Это всегда так удручало меня… Ну ладно, будь по-твоему.

Крылатое чудище, застлав собой все поле зрения, бросилось на Григория. Он инстинктивно выставил защиту, но в очередной раз понял, что его магический дар здесь попросту не работает.

Грифон опустился на спину Николау и поднял его вверх, словно ребенка, и тут же опустил. Сколько раз он нападал на Григория — и все равно всякий раз он дрожал от ужаса. Странно, ведь Фроствинг никогда не наносил ему увечий, он терзал только его душу, но, когда грифон восседал у него на спине, Николау трудно было утешать себя этой мыслью.

— Помнишь нашу первую встречу в Чикаго — у тебя в номере гостиницы? Помнишь, как я поприветствовал тебя в этом восхитительном городе? Нет? Конечно… ты не можешь этого вспомнить, потому что я отнял у тебя эти воспоминания, как отнял многие и многие на протяжении веков.

Фроствинг пробежался когтем по щеке Григория. Тот счел за лучшее не дергаться.

— Ведь я ни разу не благодарил тебя, как следовало бы, за эти дивные, сочные, вкусные воспоминания, дружок. — И снова эта горечь в голосе грифона… — Для того, кто был сотворен лишь для услужения, для того, кому поручено дело длиной в несколько веков, даже та свобода, которую он имеет из чужих воспоминаний, — это лучше, чем никакой свободы. Боль, тревога, страх, печаль… Я купался в этих чувствах, словно они принадлежали мне. Я не мог жить среди людей, не мог стать одним из них, но я мог переживать твои чувства, питаться твоим опытом… и я делал это.

Вопль протеста при рождении на свет. То воспоминание, которое Григорий видел, когда углубился в память Терезы, приобрело новый смысл. Николау начал понимать, какая жизнь была уготована творению Михася. Несколько столетий службы повелителю, невозможность ни внешне, ни внутренне увильнуть от этой службы. Фроствинг никогда не смог бы жить среди людей — в этом не приходилось сомневаться.

Он отбирал у Григория воспоминания, чтобы таким образом познавать мир. Григорий готов был ему посочувствовать, но не одобрял того способа, которым грифон приобретал эти познания. Фроствинг в итоге получал некое подобие жизни, а Григорий терял свое прошлое. Наверняка можно было придумать что-то другое, но, похоже, грифону было лень этим заниматься.

Фроствинг склонил голову и прошептал на ухо Григорию:

— Ты хочешь, чтобы я тебе все выложил. Хочешь правды. Я отбирал у тебя воспоминания целиком и по частям, дружочек, и я понимаю, что этим порой очень докучал тебе. Но будет! На этот раз я не стану кормиться! На этот раз я одарю тебя!

Грифон обхватил голову Григория когтистой лапой, крепче обнял своего пленника.

— Теперь я по доброй воле отдам тебе все… а тебе только нужно будет забрать это у меня…

Разум Григория наполнили образы.

Они хлынули бурным потоком. Нужно было только не заблудиться, не потеряться в хаосе собственного сознания.

Мало-помалу образы начали упорядочиваться. Он вновь увидел падение башни, но на этот раз стал его свидетелем сначала с высоты ворот, а затем — откуда-то сверху, с высоты птичьего полета, наверное. Арка ворот, ведущих к башне, как заметил Григорий, была точно такая же, как возле дома. А потом земля со страшной скоростью полетела ему навстречу, отчего у него дико закружилась голова. В ужасе смотрел он на разбитое, изуродованное тело. Он помнил, что говорил Фроствинг о теле Михася — о том, как победители сбросили его с вершины башни. Все-таки странно, что тело не пострадало еще сильнее, учитывая, с какой чудовищной высоты оно падало.

А потом он вспомнил, что это был не труп, а еле живое существо. Он.

Другие воспоминания. Кто-то ухаживал за его телом… Фроствинг? Та искорка жизни, которая каким-то образом сберегла тело при падении, разгоралась, становилась все ярче. Как же там сказал грифон… крошечная частица не желала умирать, поскольку, как гласила пословица, «пока живу — надеюсь»? Уж лучше хотя бы песчинка надежды, чем погружение в полную неизвестность.

Оставалось в некотором роде благодарить грифона за то, что этой надежде суждено было сбыться.

И опять — воспоминания. Тело выжило, но разум был чист, как белый лист. Искорки жизни не хватило для того, чтобы сохранить личность древнего мага. Теперь на свете жил взрослый ребенок, обладающий возможностью снова стать повелителем людей, могущественным чародеем.

Двойная игра. В данном Фроствингу приказе обнаружилась возможность лавировать. Он обязан был сохранить рассеянный по чужим телам дух своего господина и осуществить его грандиозный замысел, но разве то существо, которое он спас, не было также его господином и повелителем?

Сомневаться не приходилось: Фроствинг ненавидел Михася, а как следствие — и того человека, который стал носителем тела могущественного злого колдуна. Этот летающий кошмар не видел большой разницы между тем и другим — ведь искорка жизни так или иначе изначально принадлежала тому, кто создал грифона, и кого тот терпеть не мог. Тем не менее обязанность оберегать своего господина не позволяла Фроствингу причинить хоть малейший вред его телу. Непрестанные муки — вот единственное, чем мог грифон изводить ни в чем не повинного Григория, но в этих муках он в конце концов и преуспел. Ведь, что ни говори, а он все-таки был сотворен самим Михасем.

Однако было в этой истории и еще что-то, что пока оставалось скрытым. Григорий чувствовал это. Фроствинг на что-то намекал. Николау достаточно хорошо знал его, чтобы догадаться: его мучитель свел вместе тело и душу Михася с какой-то целью, и в случае ее осуществления грифон должен был выиграть. Одновременно он неким образом исполнял приказ своего повелителя.

И снова бурная волна воспоминаний. Фроствинг, столь ограниченный в движениях, появился в его снах, когда он был еще совсем молод, и убедил его поселиться в небольшой деревушке, жители которой понятия не имели о Михасе. Крестьяне дали кров и пищу здоровому юноше, который, как они сочли, немного не в своем уме. К их удивлению, юноша выказал необычайные способности в учебе, и через пару лет его ум и физическая сила сравнялись. Все это время грифон старательно прислеживал за ним.

Он начал являться ему во сне с той поры, когда у юноши начали просыпаться способности к колдовству. В то время он жил у приемных родителей, которые дали ему имя, после небольших изменений впоследствии превратившееся в Григория Николау. Как он и ожидал, деревушка располагалась в нынешней Румынии, неподалеку от Трансильвании. Убедившись, что его подопечный освоился с жизнью в мире людей, Фроствинг принялся проводить в жизнь свою теорию агрессивной обороны.

Григорий видел, правда, не слишком отчетливо, людей, которые изгнали ничего не понимающего юношу из деревни с криками: «Демон!» и «Злыдень!» Вот так начались мытарства Григория, которым было суждено продлиться несколько столетий. Фроствинг выковывал его характер по своему усмотрению, стращая и закаляя его. Сохранить Григорию жизнь на протяжении столь долгого времени — это было не менее грандиозной задачей, чем та, которую поставил перед грифоном Михась, но только этим трудом Фроствинг и мог себя хоть как-то развлечь.

Какую же цель преследовал грифон?

По истечении семи столетий крылатый демон более не смог держать своего подопечного в безоговорочном повиновении. Он сломил его волю, во многом сломил, и все же Григорий продолжал сопротивляться, как бы это ни казалось бесполезно.

Но если Николау подвел грифона, то почему же он здесь? В наказание за то, что не стал таким, как тот хотел?

Оставалось еще слишком много вопросов, но теперь Григорию казалось, что ответы на них захоронены где-то в глубинах его сознания и только ждут, чтобы он раскопал их.

Потом загадку ему задала еще одна картина, значительно отличавшаяся от предыдущих. Раскрытие истины. Понимание того, кто он такой, и попытка придумать способ, с помощью которого можно было бы воспользоваться этим во благо для себя. Он имел возможность унаследовать могущество древнего колдуна, оставленное тем…

Но ведь это воспоминание принадлежало Петеру Франтишеку! Григорий пребывал в полнейшем замешательстве. Откуда оно взялось — это воспоминание? Единственным его источником мог быть Фроствинг, но ведь это было невероятно… Воспоминания Петера Франтишека теперь принадлежали Михасю. Или нет?

Неожиданно перед взором Григория возник Фроствинг. В отличие от других образов это воспоминание жило как бы само по себе. Грифон подлетал все ближе и ближе — сон внутри сна.

— Какое разочарование, дорогуша Григорий! — издевательски ворковал летающий ужас. — Я так надеялся, что ты проснешься и узнаешь правду, пока не поздно! Я так сильно на это надеялся! Ты должен проснуться, Григорий! Проснись, старина! Проснись же!

Он проснулся… и очутился в той комнате, где нашел Терезу. Странный народец с глазами серо-голубого цвета из клина перестроился в какую-то другую фигуру, но оттуда, где оказался Григорий, он не мог понять, какой она формы. Все люди, кроме Петера Франтишека, сменились.

Франтишек покачал головой. Остальные повторили его движение. Потом лица всех до одного исказила кривая усмешка, столь знакомая Григорию по выражению одной каменной физиономии.

— Хоть ты и не я душою, у нас есть нечто общее, — заговорил хор под управлением Франтишека в унисон. — И снова все недоверчиво покачали головой. — Уснуть у меня в гостях — для этого нужны крепкие нервы и даже, я бы сказал, большая наглость. Но, видимо, по прошествии нескольких часов ты успел заскучать и со скуки уснул.

«Несколько часов?» Сколько же времени он уже здесь в плену? Григорий оглянулся в поисках Фроствинга, но грифон исчез, что наводило на нехорошие подозрения.

Михась — вернее, пара десятков Михасей — хлопнул в ладоши.

— Думаю, тебя порадует то, что я принял решение насчет тебя. Сначала нужно было собрать частицы — задача это была непростая и небыстрая, но конечный результат таков, каким ты его видишь. Я существую, но существую вот в таком виде. — Частицы колдуна широким жестом обвели себя руками. — Надеюсь, ты понимаешь, как сильно мое желание вернуться в ожидающий меня мир.

Григорий только кивнул, не слишком уверенный в том, к чему клонит Михась.

— Две цели… — вся компания подняла по два пальца, — стояли передо мной. — Эта синхронность начала уже действовать Николау на нервы. — Одна из них состояла в том, чтобы найти второго, подобного мне, который обладал бы магическим даром величайшей мощи и который бы заклинанием собрал все частицы воедино. — Тут все указали на Франтишека, который, насколько его знал Григория, наверняка был польщен. — Но этот Петер Франтишек, человек из рода моих наиболее заклятых врагов, хоть и могуч, но не является достойным преемником.

Григорий ничего не понял, но нахмурился и продолжал хранить молчание.

Заметив выражение его лица, Михась во многих лицах проговорил:

— Ты ведь все знаешь о магии, а хмуришься. Существуют пределы, до которых каждый из нас по отдельности может пользоваться ее силами. Это оболочка — наиболее прочная среди носителей моего духа, но и она не выдержит большей части всей моей силы. Она сгорит, и тогда для меня ничего не останется, мне не во что будет вселиться.

Статисты, все как один, вытянув руки, указали вправо. Григорий скосил глаза в ту сторону и, к своему ужасу, увидел, что в комнате вновь появилась Тереза. Она смотрела на размноженного Михася так, словно в мире больше ничего не существовало. Вся компания снова заговорила его голосом:

— Вот каково было мое первоначальное намерение. Кто ближе ко мне, чем одно из моих чад? Они вступали в браки с другими людьми на протяжении веков, но время от времени, когда нужно было усилить мою кровь, женились меж собой.

Тереза в качестве единственного тела для этого безумца? У Григория задрожали руки. Он снова попытался пустить в ход магическую силу и снова потерпел фиаско. А Михась даже ничего не заметил.

— Она — моя дочь, отделенная от меня несколькими столетиями. Между нами пропасть, однако в ней сохранилось достаточно много моей крови, чтобы она смогла вместить всю мою сущность, стать мною. У нее есть воля, есть страстность… — Странно… Михась восхвалял Терезу, но голос его почему-то звучал разочарованно. — Она стала бы моим наилучшим выбором…

Григорий был больше не в состоянии терпеть все это.

— Нет! Ты не имеешь права так поступить с ней! Только не она!

— Согласен, — ответил ему хор, и все взгляды снова устремились на него. — К тому же она — женщина. Это было бы унизительно.

Франтишек шагнул вперед, смерил Григория взглядом сверху вниз.

— Ты сохранил меня в превосходном состоянии. Это великолепно. — Серо-голубые глаза встретились с серо-голубыми глазами. — Вот она, моя славная победа! Я обманул моих врагов. После смерти я вернулся к жизни через их потомков… а теперь я могу обрести свою собственную плоть!